Раздел 5

I и III, ... Г. II , Г

Св

ОБЩЕСТВО И ПРИРОДА

5.1. Проблема взаимосвязи общества и природы. Философия техники

Проблема взаимосвязи природы и общества является в современную эпоху одной из самых обсуждаемых проблем философии. Безусловно, в первую очередь, повышенное внимание философов, представителей соци­ально-гуманитарных и естественнонаучных дисциплин к данной проблеме объясняется тем широкомасштабным экологическим кризисом, который переживает современное человечество. Тем не менее, следует отметить, что данная проблема отнюдь не была чужда социальной мысли прошлого.

Уже на ранних этапах развития общества в системе мифологического мышления тема взаимосвязи природы и общества была приоритетной. При этом такие особенности мифологического мышления как анимизм, тотемизм и магия указывают на то, что в мифологическом мышлении общество еще не отделялось от природы. Природные процессы рассматривались как незави­симые от человека одушевленные силы, которые по своему произволу могли благоприятно или неблагоприятно относиться к деятельности человека. Пер­вобытные коллективы людей вели свою родословную от животных. Одним из важнейших способов влияния человека на силы природы являлась магия, свидетельствующая о том, что эти стихийные силы человек рассматривал как антропоморфные, которые можно убедить с помощью заклинаний и маги­ческих процедур действовать в благоприятном для него направлении. Ми­фологическое понимание взаимосвязи природы и человека свидетельствует как о практически полной зависимости общества от постоянно меняющихся естественно-природных условий его жизни, так и о полной зависимости отдельного индивида от родовой жизни первобытного коллектива.

Само появление философии свидетельствует о резких изменениях в процессе взаимосвязи общества и окружающей человека природной среды. Представления о постоянных законах, управляющих природными стихиями, которые необходимо знать, чтобы выстраивать жизнь общества в соответс­твии с этими законами, подтверждают, что человек научился управлять не­которыми стихийными процессами природы для того, чтобы гарантировать, несмотря на изменчивость природных процессов, свое существование в будущем. Эти представления, несмотря на принципиальные отличительные характеристики, свойственны и восточной и западной философии. Законосо­образность и закономерность природных и социальных процессов, которые утверждаются уже на ранних этапах развития философской мысли, харак­терны для достаточно развитых цивилизаций, где уже не только общество приобретает относительную автономию в своей взаимосвязи с природой, но и личность приобретает относительную автономию в своих взаимоотно­шениях с обществом.

Дальнейшие этапы развития философии, особенно европейской фило­софии Нового времени, связаны с радикальными переосмыслениями взаи­мосвязи общества и природы. Об этом пишет в своей работе «Теоретическое знание» B.C. Стёпин.

Вопросы и задания:

1. Чем отличается понимание взаимосвязи человека и природы в восточ­ной философской традиции от европейской?

2. Почему древнегреческая наука не смогла достичь результатов экспери­ментального естествознания Нового времени?

3. Чем отличается понимание природы в философии древних греков от понимания природы в науке Нового времени?

...Особенности категориального членения мира в мыш- лении человека древневосточных обществ неразрывно связаны со специфическим для культуры этих обществ пониманием места человека в мире. Укоренившееся в европейском мышлении и за­ложенное в основных чертах еще античной культурой понимание чело­века как активного деятельностного начала, противоположного пассив­ности вещи и проявляющего себя в своих действиях, весьма сильно отличается от понимания человека в культурах Древнего Востока. Здесь идеалом человеческого бытия выступает не столько реализация себя в предметной деятельности, в изменении человеком внешних обстоя­тельств, сколько нацеленность человеческой активности на свой собст­венный внутренний мир.

Идеал углубления в себя путем отказа от активной предметной де­ятельности воспринимается как возможность достижения полной гар­монии с миром, как выход из сферы предметного бытия, вызывающего страдания, в сферу, где обретается покой и отсутствуют страдания. Но по­кой, отсутствие реальных предметов и отсутствие страданий выступают как фундаментальные признаки небытия; погружение в него понимается как необходимое условие воспитания невозмутимости духа в ситуациях сложных житейских коллизий, как способ обрести истину. Тем самым «небытие» предстает не как нейтральная характеристика мира самого по себе, а как ценностно окрашенная категория. Ее особый статус в культуре Древнего Китая получает объяснение в реальных особенностях образа Жизни, характерного для древнекитайской цивилизации, где достаточно Жесткая система социального контроля оставляет за личностью право на свободу только в самопознании и самоотречении. Подавление лич­ного «я» предстает здесь как условие проявления творческих потенций личности (творчество допустимо только в жестко регламентированных рамках традиции).

Гармония человека и Космоса в этих культурах всегда понималась так, что созвучие человеческих поступков космическому порядку должно быть связано с минимальным проявлением человеческой активности (человек найдет путь истины, если он будет придерживаться середины, умеренности, следовать опыту старших и т.д.). Гармония достигается путем растворения личности в космическом целом. Ее поступки должны быть выражением космического целого, а не самовыражением.

Показательно, что античная культура также развивает в эту эпоху тему гармонии человека и мира, и категория гармонии, соразмерности частей в рамках целого является фундаментальной для культуры древнегречес­кого полиса. Но смысловая ткань этой категории культуры уже иная. Гармония Космоса соразмерна гармонии самого человека, но человек по­нимается здесь не как растворяющийся в таинственном и непостижимом Космосе, а как особая выделенная его часть, выступающая мерой всех вещей. За этим принципиально иным пониманием гармонии человека и мира стоит принципиально иной, чем в восточных цивилизациях, образ жизни греческого полиса, античной демократии, в которой индивиду­альная активность, стремление личности к самовыражению выступают условием воспроизводства всей системы его социальных связей.

До рождения теоретического естествознания как особой, самостоя­тельной и самоценной области человеческого познания и деятельности оставался один шаг. Оставалось соединить математическое описание и систематическое выдвижение тех или иных теоретических предположе­ний с экспериментальным исследованием природы. Но именно этого последнего шага античная наука сделать не смогла.

Она не смогла развить теоретического естествознания и его техно­логических применений. Причину этому большинство исследователей видят в рабовладении - использовании рабов в функции орудий при решении тех или иных технических задач. Дешевый труд рабов не создавал необходимых стимулов для развития солидной техники и тех­нологии, а следовательно, и обслуживающих ее естественнонаучных и инженерных знаний.

<. ..> Важно зафиксировать, что сама идея экспериментального иссле­дования неявно предполагала наличие в культуре особых представлений о природе, о деятельности и познающем субъекте, представлений, которые не были свойственны античной культуре, но сформировались значи­тельно позднее, в культуре Нового времени. Идея экспериментального исследования полагала субъекта в качестве активного начала, противо­стоящего природной материи, изменяющего ее вещи путем силового давления на них. Природный объект познается в эксперименте потому, что он поставлен в искусственно созданные условия и только благода­ря этому проявляет для субъекта свои невидимые сущностные связи. Недаром в эпоху становления науки Нового времени в европейской культуре бытовало широко распространенное сравнение эксперимента с пыткой природы, посредством которой исследователь должен выведать у природы ее сокровенные тайны.

Природа в этой системе представлений воспринимается как особая композиция качественно различных вещей, которая обладает свойством однородности. Она предстает как поле действия законосообразных свя­зей, в которых как бы растворяются неповторимые индивидуальности вещей.

Все эти понимания природы выражались в культуре Нового времени категорией «натура». Но у древних греков такого понимания не было. У них универсалия «природа» выражалась в категориях «фюсис» и «кос­мос». «Фюсис» обозначал особую, качественно отличную специфику каждой вещи и каждой сущности, воплощенной в вещах. Это пред­ставление ориентировало человека на постижение вещи как качества, как оформленной материи, с учетом ее назначения, цели и функции. Космос воспринимался в этой системе мировоззренческих ориентаций как особая самоцельная сущность со своей природой. В нем каждое от­дельное «физически сущее» имеет определенное место и назначение, а весь Космос выступает в качестве совершенной завершенности.

Как отмечал А.Ф. Лосев, нескончаемое движение Космоса представ­лялось античному мыслителю в качестве своеобразного вечного возвра­щения, движения в определенных пределах, внутри которых постоянно воспроизводится гармония целого, и поэтому подвижный и изменчивый Космос одновременно мыслился как некоторое скульптурное целое, где части, дополняя друг друга, создают завершенную гармонию. Поэтому образ вечного движения и изменения сочетался в представлениях гре­ков с идеей шарообразной формы (космос почти всеми философами уподоблялся шару). А.Ф. Лосев отмечал глубинную связь этих особых смыслов универсалии «природа» с самими основаниями полисной жизни, в которой разнообразие и динамика хозяйственной деятельности и политических интересов различных социальных групп и отдельных граждан соединялись в целое гражданским единством свободных жи­телей города-государства. В идеале полис представлялся как единство в многообразии, а реальностью такого единства полагался Космос. Природа для древнего грека не была обезличенным неодушевленным веществом, она представлялась живым организмом, в котором отдельные части — вещи - имеют свои назначения и функции. Поэтому античному мыслителю была чужда идея постижения мира путем насильственного препарирования его частей и их изучения в несвободных, несвойствен­ных их естественному бытию обстоятельствах. В его представлениях такой способ исследования мог только нарушить гармонию Космоса, но не в состоянии был обнаружить эту гармонию. Поэтому постижение Космоса, задающего цели всему «физически сущему», может быть до­стигнуто только в умозрительном созерцании, которое расценивалось как главный способ поиска истины.

Знание о природе (фюсис) древние греки противопоставляли знанию об искусственном (тэхне). Античности, как и сменившему ее европейско­му Средневековью, было свойственно резкое разграничение природного, естественного и технического, искусственного. Механика в античную эпоху не считалась знанием о природе, а относилась только к искусствен­ному, созданному человеческими руками. И если мы расцениваем опыты Архимеда и его механику как знание о законах природы, то в античном мире оно относилось к «тэхне», искусственному, а экспериментирование не воспринималось как путь познания природы.

Стёпин B.C. Теоретическое знание. М., 2000. С. 70-74, 273—274.

Картину развития концепций взаимосвязи общества и природы в истории философской мысли дополняет и уточняет выдающийся ученый XX века, лауреат Нобелевской премии в области физики, один из создателей квантовой механики В. Гейзенберг.

Вопросы и задания:

1. Какова связь научных представлений о природе с социальными про­цессами, происходящими в обществе?

2. Чем радикально отличается наука о природе древних греков от науки о природе Нового времени?

Пытаясь сегодня снова затронуть некоторые поставлен-

/^ww ные древними проблемы, а именно вопрос о структуре материи и о понятии закона природы, я делаю это потому, что в наше время развитие атомной физики радикально изменило наши представ­ления о природе и структуре материи. Не будет, вероятно, большим преувеличением сказать, что некоторые древние проблемы в недавнее время нашли ясное и окончательное решение. Вот почему сегодня умес­тно поговорить об этом новом и, по всей видимости, окончательном ответе на вопросы, поставленные здесь несколько тысячелетий назад.

Но есть еще и другая причина вернуться к рассмотрению этих проблем. Начиная с XVII века по мере становления естественных наук Нового времени философия, материализма, развитая в древности Левкиппом и Демокритом, оказалась центральным пунктом множества дискуссий, а в форме диалектического материализма она стала .одной из движущих сил политических изменений в XIX и XX веках. Если философские пред­ставления о структуре материи могут играть такую роль в человеческой жизни, если в социальной истории Европы они действовали подобно взрывчатому веществу, а в других частях мира, быть может, еще проявят свою взрывную силу — тем более важно знать, что же можно сказать об этой философии на основании современного естественнонаучного зна­ния. Или — говоря в несколько более общей и корректной форме - фило­софский анализ последних событий в истории естественных наук сможет, надо надеяться, содействовать тому, что столкновение догматических мнений по поднятым здесь принципиальным вопросам уступит место трезвому освоению той новой ситуации, которая уже и сама по себе может считаться революцией в человеческой жизни на Земле.

<...> Важнейшее различие между современным естествознанием и античной натурфилософией заключается в характере применяемых ими методов. Если в античной философии достаточно было обыденного знания природных явлений, чтобы делать заключения из основополага­ющего принципа, характерная особенность современной науки состоит в постановке экспериментов, т.е. конкретных вопросов природе, ответы на которые должны дать информацию о закономерностях. Следствием этого различия в методах является также и различие в самом воззрении на природу. Внимание сосредоточивается не столько на основополага­ющих законах, сколько на частных закономерностях. Естествознание развивается, так сказать, с другого конца, начиная не с общих законов, а с отдельных групп явлений, в которых природа уже ответила на экс­периментально поставленные вопросы. С того времени, как Галилей, чтобы изучить законы падения, бросал, как рассказывает легенда, камни с «падающей» башни в Пизе, наука занималась конкретным анализом самых различных явлений - падением камней, движением Луны вок­руг Земли, волнами на воде, преломлением световых лучей в призме и т.д. Даже после того как Исаак Ньютон в своем главном произведении «Principia mathematics» объяснил на основании единого закона разно­образнейшие механические процессы, внимание было направлено на те частные следствия, которые подлежали выведению из основопола­гающего математического принципа. Правильность выведенного таким путем частного результата, т.е. его согласование с опытом, считалась решающим критерием в пользу правильности теории.

Такое изменение самого способа подхода к природе имело и другие важные следствия. Точное знание деталей может быть полезным для практики. Человек получает возможность в известных пределах управ­лять явлениями по собственному желанию. Техническое применение современной естественной науки начинается со знания конкретных Деталей. В результате и понятие «закон природы» постепенно меняет свое значение. Центр тяжести находится теперь не во всеобщности, а в возможности делать частные заключения. Закон превращается в про­грамму технического применения. Важнейшей чертой закона природы считается теперь возможность делать на его основании предсказания о том, что получится в результате того или иного эксперимента.

<...> Возникновение квантовой механики примерно 40 лет назад создало здесь совершенно новую ситуацию. Математически сформу­лированные законы квантовой механики ясно показывают, что наши обычные наглядные понятия оказываются двусмысленными при опи­сании мельчайших частиц. Все слова или понятия, с помощью которых мы описываем обыкновенные физические объекты, как, например, положение, скорость, цвет, величина и т.д., становятся неопределенными и проблематичными, как только мы пытаемся отнести их к мельчайшим частицам. Я не могу здесь вдаваться в детали этой проблемы, столь часто обсуждавшейся в последние десятилетия. Важно только подчеркнуть, что обычный язык не позволяет однозначно описать поведение мельчайших единиц материи, тогда как математический язык способен недвусмыс­ленно выполнить это.

<...> Центральная проблема современной теоретической физики состоит в математической формулировке закона природы, определя­ющего поведение элементарных частиц. Экспериментальная ситуация заставляет сделать вывод, что удовлетворительная теория элементарных частиц должна быть одновременно и общей теорией физики, а стало быть, и всего относящегося к физике.

Гейзенберг В. Шаги за горизонт. М., 1987. С. 107—119.

И B.C. Стёпин, и В. Гейзенберг, рассматривая отличительные особенности понимания природы в ее взаимосвязи с обществом, подчеркиваютто обсто­ятельство, что наука Нового времени, в отличие от натурфилософии древних греков, нацелена прежде всего не на построение раз и навсегда единой мета­физической картины мира, а на поиски путей овладения силами природы, превращение их в социальные силы самого общества.

Одними из первых, кто начал детально рассматривать диалектику вза­имосвязи природы и общества и роль техники в этой взаимосвязи, были классики марксизма.

Вопросы и задания:

1. Какова диалектика взаимосвязи природы и общества, с точки зрения марксизма?

На протяжении всего своего творчества К. Маркс и

/^mliT^J ф. Энгельс рассматривали общество и природу как две стороны единой системы, источником развития которой выступает постоянная борьба между ними. Активность общества, выражающаяся в его преобразовательной деятельности, определяет его роль как ведущей стороны этого противоречия.

Эволюция взаимоотношений общества и природы, преобразование природы выступают основой развития человека, его сознания и самой человеческой истории. ...Когда «сознание», «мышление», берется... как нечто данное, заранее противопоставляемое бытию, природе... должно показаться чрезвычайно удивительным то обстоятельство, что сознание и природа, мышление и бытие, законы мышления и законы природы до такой степени согласуются между собой. Но если, далее, поставить вопрос, что же такое мышление и сознание, откуда они берутся, то мы увидим, что они — продукты человеческого мозга и что сам человек — продукт природы, развившийся в определенной среде и вместе с ней. Само собой разумеется в силу этого, что продукты человеческого мозга, являющиеся в конечном счете тоже продуктами природы, не противоречат остальной связи природы, а соответствуют ей», — писал Ф. Энгельс. Причем, подчеркивал он, «существенней­шей и ближайшей основой человеческого мышления является как раз изменение природы человеком, а не одна природа как таковая, и разум человека развивался соответственно тому, как человек научался изменять природу».

О большом значении, которое придавали К. Маркс и Ф. Энгельс экологическим основам исторического развития, свидетельствует и тот факт, что раздел, раскрывающий предпосылки, из которых следует материалистическое понимание истории в «Немецкой идеологии», они начали с констатации наличия биологического начала в человеке и анализа экологических основ его бытия. «Первая предпосылка всякой человеческой истории, — писали они, — это, конечно, существование живых человеческих индивидов. Поэтому первый конкретный факт, который подлежит констатированию, — телесная организация этих индивидов и обусловленное ею отношение их к остальной природе. Мы здесь не можем, разумеется, углубляться ни в изучение физических свойств самих людей, ни в изучение природных условий - геологических, оро-гидрографических, климатических и иных отношений, которые они застают. Всякая историография должна исходить из этих природных основ и тех их видов изменений, которым они, благодаря деятельности людей, подвергаются в ходе истории».

561

Методологическое значение этого положения огромно; обращение к творческому наследию основоположников марксизма показывает, что социально-экономический анализ у них обычно сопровождался эколо­гическим. Так, например, специфику форм собственности у восточных народов Ф. Энгельс связывал со спецификой природных условий этого региона, в первую очередь с наличием великой полосы пустынь, которая тянется от Сахары через Аравию, Персию и Индию вплоть до наиболее возвышенной части азиатского плоскогорья. Природные условия и пре­жде всего иные, чем в Старом Свете, виды пригодных для хозяйственного

иальная философия

использования животных и злаков обусловили, с его точки зрения, и специфику Америки в доколумбовский период и т.д.

<...> К. Маркс и Ф. Энгельс постоянно подчеркивали огромное зна­чение природных условий для темпов и характера развития общества. Однако при этом они всегда указывали, что сами по себе эти условия оказывают влияние на общественную жизнь не прямо, а косвенно, через существующий способ производства, через «средства и способы труда».

«...Натуралистическое понимание истории, - отмечал в этой связи Ф Энгельс, — как оно встречается, например, в той или другой мере у Дрей- пера и других естествоиспытателей, стоящих на той точке зрения, что только природа действует на человека и что только природные условия определяют повсюду его историческое развитие, - страдает односто­ронностью и забывает, что и человек воздействует обратно на природу, изменяет ее, создает себе новые условия существования. От «природы» Германии, какой она была в эпоху переселения в нее германцев, осталось чертовски мало. Поверхность земли, климат, растительность, животный мир, даже сами люди бесконечно изменились, и все это благодаря че­ловеческой деятельности, между тем как изменения, происшедшие за это время в природе Германии без человеческого содействия, ничтожно малы».

Труд, выступающий основным отличием человека от животного, с неизбежностью обусловливает специфически преобразующий характер воздействия общества на окружающую природную среду, все большее ее вовлечение в хозяйственную деятельность человека - часто повторяли основоположники марксизма. Диалектика взаимодействия общества и природы проявляется соответственно прежде всего в том, что не толь­ко окружающая среда оказывает влияние на общество, но и человек в процессе жизнедеятельности накладывает неизгладимый отпечаток на природу, меняя ландшафты и климат целых районов.

<...> Таким образом, в своем анализе диалектики взаимодействия общества и природы К. Маркс и Ф. Энгельс руководствовались следу­ющими принципами:

• природа и общество находятся в отношениях сложной взаимосвязи и взаимодействия, представляя собой две стороны одного явления — еди­ной системы «общество - природа»;

• природа выступает базисом, а ее изменение - основой человеческой истории не только потому что человек генетически связан с ней, но и потому, что в процессе трудовой деятельности, представляющей собой обмен веществом и энергией между человеком и природой, человек использует ее как свое «жизненное средство» и как «жизненное средс­тво труда». Колоссальная роль природных факторов в жизни общества обусловливает недостаточность рассмотрения проблем взаимодействия

общества и природы только через призму воздействия человека на при­роду, предполагая необходимость анализа процесса их взаимодействия в целом, в том числе и развитие форм зависимости человека от природы, а формы этого взаимодействия постоянно меняются.

Гирусов Э.В., Тихонова Н.Е. К. Маркс и Ф. Энгельс о диалектике взаимодействия общества и природы //

Карл Маркс и современная философия: Сборник материалов научной конференции к 180-летию со дня рождения К Маркса. М., 1999. С. 180-195.

Как видно из приведенного текста, в классическом марксизме взаимо­связь общества и природы рассматривается как исторический процесс. При этом развитие общества определяется ростом контроля человека над силами природы. В марксистской концепции исторического прогресса его движущей силой является развитие производительных сил общества. В структуре же самих производительных сил важную роль играет техника. Техника рассмат­ривается как способ контроля общества над силами природы и превращения этих сил в производительные силы самого общества. Эта концепция техники, впервые выдвинутая К. Марксом и Ф. Энгельсом, была подхвачена и развита философами XX в.

Мы приведем два текста (X. Бека, Ц. Арзакакяна и В. Горохова), в которых концепция техники как способа господства человека над силами природы проводится достаточно четко и убедительно.

Вопросы и задания:

1. Почему проблема техники тесно взаимосвязана с проблемой взаимо­действия общества и природы?

2. Чем отличается подход к природе со стороны искусства и техники?

3. Когда возникла современная техника и почему?

4. Какова сущность техники?

Техника всюду наблюдается как результат встречи чело- веческого духа с природой. Человеческий дух осмысли­вает природу и формирует или изменяет ее согласно своим намерениям и целям.

Здесь решающим является то, что человеческое сознание, опираясь на созданную им технику, ведет себя по отношению к природе не только познавательно-примирительно, ноиактивно-преобразующе. Познание природы и ее законов, и в особенности научно-методологическое поз­нание, является условием, без которого техника невозможна. Но одно оно еще не составляет техники. Только применение познанных законов природы в целенаправленном изменении действительности основывает технику. Высвеченное выше широкое поле явлений технического не позволяет нам истолковывать понятие «природа» в узком смысле. Под «природой» следует понимать здесь не только непосредственно данную

нашему сознанию действительность («природу» в узком смысле), но всю реальность, как она существует сама по себе, предшествующую всяким изменениям, производимым человеческой деятельностью (природа в широком смысле). В этом последнем смысле можно говорить и о «при­роде» самого человеческого духа: под этим подразумевается то свойство духа, которое предшествует и лежит в основе любого свободного акта его деятельности (к «природе духа» относится, например, способность познания и свободной воли). Ибо потенциальная способность или предрасположение к познанию и свободе являются не продуктом, а предпосылкой и основой всякого познания и всякой свободной деятель­ности. Следовательно, здесь подразумевается не природа в узком смысле, природа в противоположность духу, но природа в широком смысле, включающая в себя как раз также и природу самого духа. Именно она и противоположна лишь свободному продукту духа, то есть «культуре».

.Непосредственная же цель техники, наоборот, не служить, а пользо­ваться (хотя и сама техника опосредствованно также, может быть постав­лена на службу истине или добру). Техника стремится господствовать над природой и сделать ее свободно доступной для осуществления человеческих целей. Целью и определяющим смыслом встречи духа с природой является здесь формирование природы не обязательно лишь для выражения истины, но для преобразования, с тем чтобы можно было ее использовать и распоряжаться ею. Техника стремится таким путем включать и «вживлять» природу в человеческую жизнь, как бы интег­рировать природные вещества и силы в человека. Если мерой искусства является истина, то мерой техники является польза и полезность. Причем целью здесь не является лишь физическая и материальная польза, но так­же, как это вытекает из сказанного прежде, в первую очередь духовная, предполагающая главным образом самопознание человека в его свободе и могуществе над природой, над материей, над жизнью, душой и духом, то есть самопознание человека во всем величии его господства.

Это, разумеется, не исключает того, что человек использует свое могу­щество разумно и со своей стороны ставит его на службу более высоким ценностям - помимо удовлетворения экономических потребностей, также и искусству.

<...> До начала Нового времени, как уже говорилось, господствовало представление о технике, в котором искусство и техника еще четко не различались, и потому использование техники еще не достигло той сте­пени методической рефлексии, при которой природа о-предмечивается и превращается в инструмент господства. И только определенное эмпи­рическое, основанное на наблюдении знание природы и ее поведения и искусственно созданных инструментов было основой суждения о том, являются ли, и в какой степени, те или иные природные образования тем, что человек может формировать согласно своим целям.

С началом Нового времени — в первую очередь под воздействием воз­зрений Гоббса и Галилея, Декарта, Ньютона, Лейбница и других — начали разлагать явления природы на их физически-пространственные элемен­ты и элементарные функции и интерпретировать поведение природы как результат пространственно-геометрического отношения положений ее элементов. С помощью такого сведения явлений и событий природы к геометрии и математике оказалось возможным предварительно смоде­лировать, какие могут появляться функции и формы отношений, если пространственные элементарные частицы перевести в другие ситуаци­онные отношения и затем вновь свести воедино. И следовательно, могли бы быть сконструированы объекты, поведение которых математически точно соответствовало бы человеческой цели.

<...> Человек «обладает» техникой, техника же по своей сущности есть нечто, чем располагает человек, нечто уже имеющееся у человека, его «habitus»^I. Это имеет троякий смысл. 1) Техника—это возникающая из сущности человеческого духа и восходящая к нему (и постольку врожденная) способность господствовать над природой и пользоваться ею. В этом смысле человек обладает техникой уже «от природы». 2) Тех­ника есть приобретенные через применение этой заданной способности сноровка и умение (добро-детель в первоначальном смысле этого слова) господствовать над природой. В этом смысле человек обладает техникой только через свободные усилия, направленные на учение и практические действия. Техника, таким образом, проявляется как активная способ­ность и сила, свойственная не столько отдельно взятому человеку, но ему как общественному, социальному существу, а в конечном счете, собственно, человечеству в целом. При этом едва ли приходится спорить о том, что человечество в своей истории приобретало все больше техники и все больше способностей к господству над миром.

<...> Последовательное возрастание способности человека господс­твовать над миром означает — для мира — во все большей степени стано­виться объектом господства. Он прогрессирующе достигает состояния, когда все больше оказывается на службе и в распоряжении человека, т.е. «потенцируется» для человека (если использовать биологическую метафору, мир «ре-эмбрионализируется» для творческих импульсов и духовных установок человека).

Так, с историческим прогрессом техники вещества, энергии и силы природы постепенно оказываются в таком состоянии, при котором они приспособлены к использованию их человеком. Природные вещества превращаются в искусственные, космическим видам энергии придаются формы, в которых они оказываются употребимыми и более удобными с точки зрения возможности распоряжаться ими.

И1гак, возрастающим потенциям человека и их реализации соответс­твует] возрастающая делимость и разложимость, и в связи с этим — фак­тическое деление и разложение природы на элементы и первичные виды|энергии, как и их вос-соединение и перестановка человеком в его собсЦвенных целях.

Бек X. Сущность техники // Философия техники в ФРГ М., 1989. С 176-177, 179-180, 182-183, 185.

Вопросы и задания:

1. Каковы основные черты техники?

2. В чем суть генезиса техники?

3. Почему именно на Западе развитие техники привело к появлению техногенного общества?

4. 

   В чем опасность технократии?

<...> Мы считаем, что практически все десятки и сотни определений техники весьма полезны, отражают или

уровень научного и теоретического анализа и знания данной эпохи, или определенные материальные, научные или социальные связи техники, или ее культурный контекст. Однако нам кажется, что любые попытки определения техники, оставаясь полезными, не могут отразить природы техники исчерпывающе. Причина этого заключается прежде всего в относительной неисчерпаемости самих возможностей техники и спо­собности человека с помощью новых познавательных средств выявлять новые стороны, содержательные связи, возможности и ограниченности самой техники. Поэтому целесообразнее всего выявить и охарактеризо­вать те или иные фундаментальные черты техники, без которых она немыслима ни как материальный, ни как социальный феномен. Такое фундаментальное качество мы видим в принципе преобразования. Ис­торически цивилизация возникла на Земле на основе преобразующей деятельности человека и общества. Преобразование среды, природы, самого человека и человеческого общества лежит также в основе разви­тия культуры и цивилизации. Техника с момента своего возникновения является уникальным средством такого преобразования. В этом — фи­лософская, а также историческая суть техники, ее культурное призвание. И если внимательно присмотреться к многочисленным определениям техники, то можно убедиться в том, что они в той или иной мере рас­крывают именно это фундаментальное свойство техники и технической деятельности.

Техника, как древнейший вид деятельности человека, всегда была и в наш просвещенный век продолжает служить основой мифотвор­чества. Миф о Прометее, научившем людей техническим навыкам, технической деятельности, миф о Дедале и его сыне Икаре, решавших

техническую задачу полета с помощью крыльев, миф о строительстве Вавилонской башни и о его неудаче благодаря вмешательству разгне­ванного божества.

<...> Когда именно человек изготовил первое простейшее, орудие, наука еще точно не установила. Во всяком случае, исследования Лики показывают, что это произошло не менее трех миллионов лет тому назад в Африке. Однако, если мы пока не можем сказать, когда или где именно это произошло, другое мы можем сказать с достаточной уверенностью, а именно как это произошло, ибо сама логика и диалектика человеческой деятельности сохранились в их фундаментальных отношениях и чертах и по настоящее время. Это заключается в том, что человек мыслит. Свой когитативный, мысленный проект человек материализует в действии, труде, над природным материалом, который он непременно преобразо­вывает, придавая ему другие, нужные ему форму и качества, связанные с этой формой. Таким образом, человек в процессе изготовлений орудия приводит сырой природный материал, им преобразуемый, в соответс­твие (грубое или утонченное, здесь не имеет значения) со своей мыслью, идеей, за-мыслом. Такой простейший диалог мышления с природным материалом посредством технической деятельности человека имеет сво­им результатом прежде всего орудие, реальный предмет, вещь, если даже последние соответствуют первое начальному замыслу весьма отдаленно. Полное соответствие идеи, замысла, с созданным на их когитативной базе предметом вообще исключается.

Однако человек изготовляет, творит не один-единственный предмет. Этих предметов изготовляется множество как одним членом сообщества, так и тем более всем сообществом людей. Человек, намеренно применя­ющий свои орудия, неизбежно оценивает свое действие и воздействие, он наблюдает за его эффективностью и совершенствует орудие. И хотя первоначально это медленный, длящийся десятки тысяч лет процесс, но все же процесс изменения, становления и материализации новых идей и замыслов, Каждое изделие человека есть еще и система зна­ков, несущая в себе огромную и доступную практически всем членам сообщества информацию как об идее, замысле, так и об их материали­зованной форме. Наличие этой «двуликой» информации в сообществе мыслящих людей и становится с течением времени основой выработки навыков, совокупности определенных умений создавать вещи путем преобразования природного материала. Это и есть та когитативная база, на которой возникают человеческие знания. Формирование знаний и зачаточных форм языкового общения не только совершенствует процесс передачи информации, но и в корне видоизменяет технический процесс. Именно здесь следует искать тайны «тэхнэ», наиболее характерного типа человеческой деятельности, с которой читатель встретится в настоящем сборнике не раз.

С развитием общества и усложнением его структуры возникают все новые типы и формы человеческой деятельности, и техническая деятельность фактически перестает быть единственной формой. И все же она остается особой формой ввиду своей «наглядности»: результаты технической деятельности, изобретений и открытий ощутимы почти непосредственно, наглядны, и в целом роль и значение техники видны всем. Однако со временем ситуация меняется.

<... > Анализ современной философии техники показывает, что другой ее важной задачей является формирование новой концепции природы, к которой техника имеет отношение как фактор, в наибольшей степени воздействующий на нее. Унаследованную концепцию природы, как лишь пассивного объекта использования и воздействия, названную в западной философской литературе «иудейско-христианской», ученые относят к известному библейскому изречению. Бог, создав Адама и Еву, сказал им: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и владычествуйте над рыбами морскими, и над зверями, и над птицами небесными, и над всяким скотом, и над землею, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле» (Бытие, 1, 28).

<...> Мы склонны думать, что концепцию природы как пассивного объекта воздействия скорее можно приписывать западноевропейскому типу активного рационализма, ставшего гносеологической изнанкой и опорой возникавшего и формировавшегося на Западе буржуазного об­щества, и специфической черте католического христианства не оказывать активного сопротивления новым веяниям, значительным социальным и идеологическим движениям в конечном счете приспосабливаться к ним.

<...> Идеи, близкие к технократическим, не новы. Они существовали еще в древности. Даже мысль Платона об обществе, управляемом «фило­софами», то есть мудрецами, можно интерпретировать как призыв к некой «экспертократии». Современные же технократические концепции берут свое начало в трудах американского социолога и экономиста Т. Веблена и получили распространение почтив во всех развитых странах. Их сто­ронники приписывают научно-технической интеллигенции особую роль не только в экономике, но и в управлении обществом в целом. В такой «экспертократической» и «сциентократической» системе взглядов и сама политика рассматривается как базирующаяся на технических знаниях «со­циальная техника» и т.п. Критики этой концепции называют такое обще­ство «технической цивилизацией» (Хельмут Шельски), в которой человек не только является «конструктором мира», но и сам становится «объектом конструирования», то есть технократическое общество заранее планирует и определяет условия и в конечном счете также смысл индивидуального и социального бытия человека. В таком обществе всякое значительное техническое новшество порождает новые психические и социальные ситуации и отношения, формирует новые цели и задачи, и на этой основе возникает некое подобие «технического государства», в котором все при­оритеты, да и сама судьба общества предоставлены научно-технической элите. Такая перспектива, по общему мнению критиков технократизма, грозит всем современным развитым индустриальным обществам изме­нить не только социальные структуры обществ, но и внутриструктурные отношения и связи. На место социальных и политических норм и законов вступают закономерности вещей, созданных научно-технической циви­лизацией. Тем самым и демократия теряет, так сказать, свою классичес­кую субстанцию, деформируется онтологически: на место политической воли народа вступают вещные законы. В этих условиях демократия как форма политики, базирующаяся на воле народа, становится чистейшей иллюзией. При этом технократическое «поведение» охватывает не только общество как целостный организм, но и каждое его звено: в производс­твенном или ином предприятии, крупных и малых учреждениях руково­дители-технократы, подобно бюрократам, с которыми их роднит нечто существенное (принцип командования), могут подчинить «интересам» технических инноваций саму личность, моральные установки, обычаи и личностные отношения работника-человека, стремясь превратить его в робота, и во имя абстрактного «общего», технического прогресса попросту подавлять человеческую личность и индивидуальное творческое начало.

Арзаканян Ц.Г., Горохов В. Г. Предисловие // Философия техники в ФРГ. М., 1989. С. 4-6, 10-12, 14-15.

Итак, техника является способом контроля общества над силами природы, превращения их в производительные силы самого общества. Но прежде чем контролировать и превращать силы окружающей природной среды в произ­водительны силы с помощью орудийной техники человек должен научиться контролировать и подчинять социальным нормам и правилам природу в себе самом - биологическую и психическую энергию своего собственного организма.

В противном случае, как уже отмечалось в разделе, посвященном социо- антропогенезу, даже примитивные орудия первобытного охотника могут стать оружием самоуничтожения. Био- и психотехника, с помощью которых биологическая и психическая энергии, данные человеческому организму природой, превращаются в социальную силу, должны предшествовать или, по крайней мере, сопровождать развитие орудийной техники. С их помощью зоологические инстинкты человеческого индивида подчиняются целям и задачам социального в виде надбиологических норм человеческой культуры. Роль био- и психотехники в становлении и развитии человека анализирует один из выдающихся социальных мыслителей XX в. Ф. Мэмфорд.

Вопросы и задания:

1. В чем заключается принципиальная ошибка теорий, отождествляющих технику с орудиями труда?

2. Что Ф. Мэмфорд понимает под биотехникой? Почему биотехника предшествует традиционной орудийной технике?

3. Что такое мегамашина, по Ф. Мэмфорду? Когда и на каком этапе раз­вития человечества она возникает?

4. Как мегамашина связана с системой господства и эксплуатации? 6. Каковы возможные альтернативы мегамашине?

Мы все осознаем, что нынешний век стал свидетелем коренного преобразования всего человеческого окруже­ния главным образом благодаря влиянию математических и физических наук на технологию. Этот переход от эмпирической, традиционной техники к экспериментальному научному способу открыл такие новые сферы, как ядерная энергия, сверхзвуковой транспорт, компьютерный интеллект и мгновенная планетарная связь.

Исходя из принятого в настоящее время представления о связи че­ловека и техники, наша эпоха переходит от первобытного состояния че­ловека, выделившегося благодаря изобретению орудий труда и оружия с целью достижения господства над силами природы, к качественно иному состоянию, при котором он не только завоюет природу, но полностью отделит себя от органической среды обитания. С помощью этой новой мегатехнологии человек создаст единую, всеохватывающую структуру, предназначенную для автоматического функционирования. Человек из активно функционирующего животного, использующего орудия, становится пассивным, обслуживающим машину животным, собствен­ные функции которого, если этот процесс продолжится без изменения, либо будут переданы машине, либо станут сильно ограниченными и регулируемыми в интересах деперсонализированных коллективных организаций. Предельная тенденция подобного развития была верно предвосхищена сатириком Сэмюэлем Батлером более века тому назад. Но только в наше время его веселая фантазия начинает превращаться в совсем не безобидную реальность.

<...> Описание человека, как главным образом использующего и изготавливающего орудия труда, стало настолько общепринятым, что простая находка фрагментов черепов, вместе с грубо обработанными булыжниками, как в случае австралопитека Л.С.Б. Лики, полагается вполне достаточной для идентификации существа как проточеловека, несмотря на его заметные анатомические отличия и от более ранних человекообразных обезьян, и от людей, а также несмотря на более дис­кредитирующий подобную интерпретацию факт отсутствия в течение последующего миллиона лет заметного усовершенствования техноло­гии обтесывания камней. Многие антропологи, приковывая внимание к сохранившимся каменным артефактам, беспричинно приписывают развитие высшего человеческого интеллекта созданию и использованию орудий труда, хотя моторно-сенсорные координации, вовлеченные в подобное элементарное производство, не требуют и не вызывают какой- либо значительной остроты мысли. Поскольку субгоминиды Южной Африки (имели объем мозга около трети объема мозга homo sapiens, в действительности не более, чем у многих человекообразных обезьян, способность к изготовлению орудий труда, как недавно заметил доктор Эрнст Майр, не требовала и не создавала развитого черепно-мозгового аппарата древних людей.

Вторая ошибка в интерпретации природы человека менее прости­тельна: это существующая тенденция датировать доисторическими временами непреодолимый интерес современного человека к орудиям, машинам, техническому мастерству. Орудия и оружие древнего человека были такими же, как и у других приматов — его зубы, когти, кулаки, — так было в течение долгого времени до тех пор, пока он не научился созда­вать каменные орудия, более функционально эффективные, чем эти органы. Я полагаю, что возможность выжить без инородных орудий дала древнему человеку достаточное время для развития тех нематериальных элементов его культуры, которые в конечном счете значительно обога­тили его технологию.

<...> В таком случае, я полагаю, в начале своего развития человеческая раса достигла особого положения не только на основе своей способности использования и производства орудий. Или, скорее, человек обладал одним основным всецелевым орудием, которое было более важным, чем любой последующий набор, а именно — его собственным, движи­мым умом телом, каждой его частью, а не только сенсорно-моторными действиями, которые произвели ручные топоры и деревянные копья. Для компенсации своего чрезвычайно примитивного рабочего механизма древний человек обладал значительно более важным и ценным качест­вом, которое расширяло весь его технический горизонт: тело, которое не создано для какого-либо одного рода деятельности, именно благодаря своей необычайной лабильности, и пластичности более эффективно при использовании как своего расширяющегося внешнего окружения, так и одинаково богатых внутренних психических ресурсов.

Благодаря чрезмерно развитому, постоянно активному мозгу человек обладал большей умственной энергией, чем ему необходимо было для выживания начисто животном уровне. И он был, естественно, вынужден давать выход этой энергии не только при добывании пищи и размноже­нии, но и в тех способах жизнедеятельности, которые превращали эту энергию непосредственно и творчески в соответствующие культурные, т.е. символические, формы. Расширяющая границы жизни культурная «работа» заняла более важное положение, чем утилитарный ручной труд. Эта более широкая область повлекла за собой значительно больше, чем тренировку руки, мускула и глаза при изготовлении и использовании орудий: кроме того, она требовала контроля всех человеческих биоло­гических функций, включая его склонности, органы выделения, его растущие эмоции, широко распространяющиеся сексуальные действия, его мучительные и соблазнительные сны. Даже рука была не просто мо­золистым рабочим орудием: она ласкала тело возлюбленного, прижимала ребенка к груди, делала важные жесты или выражала в упорядоченном танце и совместном ритуале некоторые иным образом невыразимые чувства жизни или смерти, о запомнившемся прошлом или желаемом будущем. Орудийная техника и наша производная машинная техника являются лишь специализированными фрагментами биотехники: и под биотехникой понимается все необходимое человеку для жизни.

<...> Рассматривать человека как главным образом изготавливающее орудия животное — это значит пропустить основные главы человеческой предыстории, которые фактически были решающими этапами разви­тия. В противовес стереотипу, в котором доминировало орудие труда, данная точка зрения утверждает, что человек является главным образом использующим ум, производящим символы, самосовершенствующимся животным; и основной акцент всей его деятельности — его собственный организм. Пока человек не сделал нечто из себя самого, он мало что мог сделать в окружающем его мире.

Но там, где история в форме письменных памятников становится видимой, этой жизнеориентированной экономике, истинной поли­технике был брошен вызов, и она была частично вытеснена серией радикальных технических и социальных нововведений. Около пяти тысяч лет тому назад появилась монотехника, целиком посвященная увеличению власти и богатства путем систематической организации повседневной деятельности по строго механическому образцу. В этот момент возникла новая концепция природы человека, и вместе с ней появился новый акцент на использовании физических энергий, кос­мической и человеческой помимо процессов роста и размножения. В Египте Озирис символизирует старую плодородную, жизнеориентиро- ванную технику, Атон, бог Солнца, который специфически создал мир из своего собственного семени без содействия женщины, символизирует машиноориентированную технику. Распространение власти на основе безжалостного принуждения человека, на основе механической органи­зации, принесло обладающим властью преимущественное положение в отношении питания и продления жизни.

<...> Машина, которую я упоминаю, никогда не была открыта в каких-либо археологических раскопках по простой причине: она была составлена почти полностью из человеческих частей. Эти части были соединены в иерархической организации под властью абсолютного мо­нарха, команды которого, поддержанные коалицией священнослужите­лей, вооруженной знатью и бюрократией, обеспечивали подчинение всех компонентов машины аналогично функционированию человеческого тела. Назовем эту первичную коллективную машину — человеческую модель всех последующих специализированных машин — Мегамашиной. Этот новый тип машин был значительно более сложным, чем современ­ное гончарное колесо или смычковая дрель, оставаясь наиболее развитым типом машины вплоть до изобретения механических часов в XIV веке.

Только посредством сознательного изобретения таких высокомощных машин могли быть осуществлены, часто в течение жизни одного поко­ления, колоссальные инженерные работы, которые знаменуют время пирамид в Египте и в Месопотамии.

<...> С нашей сегодняшней выигрышной позиции мы можем видеть, что изобретателей и руководителей Мегамашины, начиная со времен пирамид и далее, фактически постоянно преследовали иллюзии всез­нания и всемогущества - немедленного или ожидаемого. Теперь, когда они имеют в своем распоряжении внушительные ресурсы точной науки и технологию больших энергий, эти первоначальные иллюзии не стали менее иррациональными. Достигающие апогея в системе тотального управления, осуществляемого военно-научно-промышленной элитой, концепции ядерного века — абсолютной власти, непогрешимого компью­теризированного интеллекта, безгранично увеличивающейся производи­тельности - соответствуют концепции бронзового века о небесном царс­тве. Такая власть, чтобы процветать на своих собственных основаниях, должна разрушить симбиотические кооперации между всеми видами и общностями, существенными для человеческого выживания и развития. Обе идеологии принадлежат к той же самой инфантильной магико-рели- гиозной схеме, что и ритуальное человеческое жертвоприношение. Как в случае погони Капитана Ахава за Моби Диком, научные и технические средства полностью рациональны, но конечные цели безумны.

<...> Если техника должна быть вновь обращена на службу чело­веческого развития, путь продвижения будет вести не к дальнейшему росту Мегамашины, но к сознательному культивированию тех частей органической среды и человеческой личности, которые были подавлены с целью расширения функций Мегамашины.

<...> Вместо освобождения от работы, которое является основным достижением механизации и автоматизации, я бы предположил, что освобождение для работы, для более образовывающей, формирующей ум, самовознаграждающей работы, на добровольной основе, может стать наиболее полезным вкладом жизнеориентированной технологии. Такой подход может проявить себя как необходимая уравновешивающая Универсальную автоматизацию сила: частично путем защиты переме­щенного работника от скуки и смертельного отчаяния (лишь отчасти облегчаемых обезболивающими и успокаивающими средствами и нар­котиками), частично путем предоставления более широкого простора игре конструктивных импульсов, автономных функций, осмысленных действий.

Освобожденный от унизительной зависимости от Мегамашины, весь мир биотехники должен бы тогда еще раз стать более открытым человеку; и те аспекты его личности, которые были искалечены или парализова­ны из-за недостаточного использования, должны снова начать играть свою роль с большей энергией, чем когда-либо раньше. Автоматизация действительно является соответствующей целью чисто механической системы; и будучи на своем месте, подчиненные другим человеческим целям, эти ловкие механизмы будут служить человеческому сообществу не менее эффективно, чем рефлексы, гормоны и автономная нервная система (самый ранний природный эксперимент в автоматизации) служат человеческому телу. Но автономность, самоуправление, самоосу­ществление являются соответствующими целями организмов; и даль­нейшее техническое развитие должно быть нацелено на восстановление этой жизненной гармонии на каждом этапе человеческого роста путем предоставления простора каждой составной части человеческой личнос­ти, а не только тем функциям, которые служат научным и техническим требованиям Мегамашины.

Мэмфорд Л. Техника и природа человека// Новая технократическая волна на Западе. М., 1986. С. 225—239.

Как видно из данного текста, JI. Мэмфорд относит возникновение так называемой мегамашины к периоду становления первых крупных цивили­заций и первых государств. Само понятие мегамашины трактуется им как превращение человека в функцию социального механизма, целей и задач которого отдельный индивид не знает, но который властвует и господствует над ним. Бесспорно, создание такого социального механизма было обуслов­лено, с одной стороны, требованием роста и развития первых так называемых гидравлических цивилизаций, возникших, как известно, в бассейнах великих рек. Необходимость создания гидравлических устройств, контролировавших сток воды, была вызвана условиями поливного земледелия, без которых эти цивилизации не могли существовать. Для этого требовались концентрация сил людей, вооруженных еще примитивными орудиями труда, подчине­ние энергии и воли отдельного индивида требованиям роста и развития социального целого, как это и было в условиях архаического общества. Но, с другой стороны, рост прибавочного продукта, социальное расслоение обществ первых человеческих цивилизаций приводили к тому, что цели и задачи социального целого подчинялись целям и задачам господствующих социальных групп и определялись ими. Именно поэтому сила и энергия че­ловеческих индивидов расходовались не только и даже не столько на развитие социального целого, сколько на содержание и поддержание господства пра­вящих социальных групп. Примером тому является возведение грандиозных пирамид, храмов, дворцов, символизирующих мощь социального целого, а на самом деле закрепляющих господство определенных социальных групп. Миф, который в архаическом обществе играл позитивную роль аккумуляции и передачи социального опыта, превращается в таких условиях в сакрали­зацию существующего социального порядка, при котором подавляющее большинство членов общества превращается в составные части мегамаши­ны. Дальнейшее развитие человечества рассматривается Мэмфордом как усовершенствование и модернизация этой мегамашины. Важно отметить, что американский философ связывает развитие мегамашины с отчуждени­ем растущего большинства членов общества от целей и задач социального целого в результате развития эксплуатации и системы господства. Демонтаж этой огромной мегамашины приведет к тому, что развитие индивидуальных человеческих качеств большинства членов общества вновь, как и в архаи­ческих коллективах, будет, с точки зрения Мэмфорда, совпадать с целями и задачами социального целого.

Но если уже на ранних стадиях цивилизационного развития человечества система орудийной техники приводила к социальному неравенству и отчужде­нию большинства членов общества от целей социального целого, то в период промышленного переворота и бурного развития орудийной техники с начала XIX в. эта система ставит на повестку дня само существование общества и человека. Вопрос об опасности современного технического развития для судеб всего человечества обсуждает в своих работах М. Хайдеггер.

Вопросы и задания:

1. Почему вопрос о технике столь сложен и запутан?

2. Как М. Хайдеггер определяет понятие техники?

3. В чем заключается опасность технического развития?

4. Как можно преодолеть опасность технического развития?

Техника не то же самое, что сущность техники. Отыски-

/^^wy _вая сущность дерева, мы обязательно осознаем:'то, чем объемлется всякое дерево как таковое, само не есть дерево, которое можно было бы встретить среди прочих деревьев.

Точно так же и сущность техники вовсе не есть что-то техническое. Поэтому мы никогда не почувствуем своего отношения к сущности техники, пока будем просто думать о ней, пользоваться ею, управляться с ней или избегать ее. Во всех этих случаях мы еще рабски прикованы к технике, безразличны, утверждаем ли мы ее с энтузиазмом или отрица­ем. В самом злом плену у техники, однако, мы оказываемся тогда, когда видим в ней что-то нейтральное; такое представление, сейчас особенно популярное, делает нас совершенно слепыми к ее сущности.

<...> Современная техника — тоже средство достижения целей. Неда- Ром инструментальным представлением о технике движимы все усилия Поставить человека в правильное отношение к технике. Все сосредоточи­вается на том, чтобы надлежащим образом манипулировать техникой как средством. Хотят, что называется, «духовно взять технику в руки». Хотят овладеть ею. Это желание овладеть становится тем более настойчивым, чем больше техника грозит выскользнуть из-под власти человека.

<...> Техника не простое средство. Техника — вид раскрытия потаен­ного. Если мы будем иметь это в виду, то в существе техники нам откро­ется совсем другая область. Это — область выведения из потаенности, осуществления истины.

<...> О чем надо вспомнить в отношении слова «техне», еще важнее. С самых ранних веков вплоть до времени Платона слово «техне» стоит рядом со словом «эпистеме». Оба слова именуют знание в самом ши­роком смысле. Они означают умение ориентироваться, разбираться в чем-то. Знание приносит ясность. В качестве проясняющего оно есть раскрытие потаенности. В специальном трактате («Никомахова этика», VI, гл. 3 и 4). Аристотель проводит различение между «эпистеме» и «тех­не», причем именно в свете того, что и как они выводят из потаенности. «Техне» есть вид «истинствования». Она обнаруживает то, что не само себя про-из-водит, еще не существует в наличии, а потому может вы­глядеть и выйти то так, то иначе. Человек, строящий дом или корабль или выковывающий жертвенную чашу, выводит про-из-водимое из по­таенности, сообразуясь с четырьмя видами «повода». Это раскрывание потаенного заранее собирает образ и материал корабля и дома воедино в свете пред-видимой законченности готовой вещи и намечает, исходя из этого, способ ее изготовления. Решающая суть «техне» заключается тем самым вовсе не в операциях и манипуляциях, не в применении средств, а в вышеназванном раскрытии. В качестве такого раскрывания, но не в качестве изготовления «техне» и является про-из-ведением.

<...> Правда, то раскрывание, которым охвачена современная тех­ника, развертывается не про-из-ведением в смысле «пойэсиса». Царя­щее в современной технике раскрытие потаенного есть производство, ставящее перед природой неслыханное требование быть поставщиком энергии, которую можно было бы добыть и запасти как таковую. А что, разве нельзя того же сказать о старой ветряной мельнице? Нет. Правда, ее крылья вращаются от ветра, они непосредственно предоставлены его дуновению. Но ветряная мельница не извлекает из воздушного потока никакой энергии, чтобы сделать из нее запасы.

Вот, напротив, участок земли, эксплуатируемый для производства угля или руды. Земные недра выходят теперь из потаенности в качес­тве карьера открытой добычи, почва - в качестве площадки рудного месторождения. Иным выглядит поле, которое некогда обрабатывал крестьянин, когда обрабатывать еще значило: заботиться и ухаживать. Крестьянский труд — не эксплуатация поля. Посеяв зерно, он препору­чает семена их собственным силам роста и охраняет их произрастание. Между тем обработка поля тоже оказалась втянута в колею совсем иначе

устроенного земледелия, на службу которого ставится природа. Оно ставит ее на службу производству как добыванию. Полеводство сейчас — механизированная пищевая промышленность. Воздух поставлен на добывание азота, земные недра — руды, руда — на добычу, например, урана, уран — атомной энергии, которая может быть использована для разрушения или для мирных целей.

<...> Это поставляющее раскрытие может происходить только в той мере, в какой человек со своей стороны заранее сам уже вовлечен извлечение природных энергий. Если человек вовлечен в это, постав­лен на это, то не принадлежит ли и человек - еще изначальнее, чем природа, - к состоящему-в-наличии? Привычность таких выражений, как «человеческий материал», как «личный состав» какого-нибудь уч­реждения, говорит об этом. Лесничий, замеряющий в лесу поваленную древесину и по видимости так же обходящий те же лесные тропы, что и его дед, сегодня, знает он о том или не знает, поставлен на это деревооб­рабатывающей промышленностью. Он приставлен к процессу поставки целлюлозы, которую заставляет в свою очередь производить потребность в бумаге, предоставляемой газетам и иллюстрированным журналам. А те заставляют общественное мнение проглатывать напечатанное, чтобы люди могли встать на позиции поставляемой им мировоззренческой установки. Правда, как раз потому, что человек изначальнее, чем при­родные энергии, вовлечен в процесс добывающего поставления, он никогда не бывает чем-то просто состоящим в наличии. Эксплуатируя технику, человек участвует в поставляющем производстве как способе раскрытия потаенности. Только сама непотаенность, внутри которой развертывается поставляющее производство, никоим образом не создана человеком, как не им устроена и та область, которую он обязательно пересекает всякий раз, когда в качестве субъекта вступает в отношение к объекту.

<...> Назовем теперь тот захватывающий вызов, который сосредото­чивает человека на поставлении всего, что выходит из потаенности, в качестве состоящего-в-наличии, - по-ставом (Ge-stell).

<...> По-ставом мы зовем собирающее начало той установки, которая ставит, т.е. заставляет, человека выводить действительное из его потаен­ности способом поставления его как состоящего-в-наличии.

577

<...> Коль скоро непотаенное захватывает человека даже и не как противостоящий ему объект, а уже исключительно как состоящее-в-на- личии, человек среди распредметившегося материала становится просто поставителем этой наличности - он ходит по крайней кромке пропасти, а именно того падения, когда он сам себя будет воспринимать уже просто как нечто состоящее в наличии. А между тем как раз под этой нависшей над ним угрозой человек размахнулся до фигуры господина земли. Рас­пространяется видимость, будто все предстающее человеку стоит лишь

³⁷ Социальная философия

постольку, поскольку так или иначе поставлено им. Эта видимость со временем порождает последний обманчивый мираж. Начинает казаться, что человеку повсюду предстает теперь уже только он сам. Гейзенберг с полным основанием указал на то, что сегодняшнему человеку действи­тельность должна представляться именно таким образом. Между тем на самом деле с самим, собой, т.е. со своей сущностью, человек сегодня как раз нигде уже не встречается. Человек настолько решительно втянут в постав, что не воспринимает его как обращенный к нему вызов, просматривает самого себя как захваченного этим вызовом, прослушивает тем самым все способы, какими в своей захваченное™ эк-зистирует из своей сущ­ности, и потому уже никогда не может встретить среди предметов своего представления просто самого себя.

<...> Когда-то про-из-ведение истины в красоту тоже называлось «техне». Словом «техне» назывался и «пойэсис» изящных искусств.

В начале европейской истории в Греции искусства поднялись до крайней высоты осуществимого в них раскрытия тайны. Они светло яв­ляли присутствие богов, диалог божественной и человеческой судьбы. И искусство называлось просто «техне». Оно было одним, единым в своей многосложности, раскрытием потаенного. Оно было благочестивым, 7ф0|10<;, т.е. согласным голосу и молчанию истины.

Искусства коренились не в художественной сфере. Их произведе­ния не были объектом эстетического наслаждения. Искусство не было фронтом культурного строительства.

Чем было искусство? Пусть на краткое, но высокое время? Почему оно носило скромное и благородное имя «техне»? Потому что оно было являющим и вводящим раскрытием потаенного и принадлежало тем са­мым к «пойэсису». Это слово стало в конце концов именем собственным того раскрытия тайны, которым пронизаны все искусства прекрасно­го, — поэзии, созидательной речи.

<... > Дано ли искусству осуществить эту высшую возможность своего существа среди крайней опасности, никто не в силах знать. Но мы вправе ужасаться. Чему? Возможности другого: того, что повсюду утвердится неистовая техническая гонка, пока однажды, пронизав собою все техни­ческое, существо техники не укоренится на месте события истины.

Поскольку существо техники не есть нечто техническое, сущностное осмысление техники и решающее размежевание с ней должны произойти в области, которая, с одной стороны, родственна существу техники, а с другой, все-таки фундаментально отлична от него.

Одной из таких областей является искусство. Конечно, только в слу­чае, если художественная мысль в свою очередь не изолируется от той констелляции истины, о которой мы ставим вопрос.

Ставя так вопрос, мы свидетельствуем о бедственности положения, когда перед лицом голой техники мы еще не видим сути техники; когда

перед лицом голой эстетики мы уже не можем ощутить сути искусства. Чем глубже, однако, мы задумываемся о существе техники, тем таинс­твеннее делается существо искусства.

Чем ближе мы подходим к опасности, тем ярче начинают светиться пути к спасительному, тем более вопрошающими мы становимся. Ибо вопрошание есть благочестие мысли.

Хайдеггер М. Вопрос о технике// Новая технократическая волна на Западе.

М., 1986. С. 45-46, 50-56, 60-61, 64-66.

М. Хайдеггер вскрывает дуализм современного технического прогресса. С одной стороны, этот технический прогресс свидетельствует о творческом потенциале человека. Поэтому техническое творчество сродни творчеству человека в области искусства. С этой точки зрения, техника является про-из- ведением человека, как и произведение искусства. Но, с другой — безудержное развитие техники превращает и окружающую природу, и самого человека в по-став: в средство и материал технической переработки, когда человек и природа теряют свои человеческие и природные качества и превращаются в нечто чуждое и враждебное самим себе.

В современной социологической литературе все же преобладают техно­кратические утопии, согласно которым развитие техники, порождая опреде­ленные социальные проблемы, одновременно и разрешает эти проблемы.

Тем не менее, все большее число гуманитариев достаточно пессимистично оценивают перспективы дальнейшего развития современной техники в ее отношении к человеку и обществу.

Вопросы и задания:

1. В чем заключаются опасности классической веры технократов?

2. Каковы альтернативы развития западной цивилизации?

3. 

   Почему, с точки зрения Ф. Джорджа, западный мир ведет цивилизацию к пропасти?

Классическая вера состоит в том, что поскольку чело­веческие существа создают машины, то они могут их

контролировать. Машины, мол, делают лишь то, что они предназна­чены делать, и мы можем поработить их в случае необходимости. Подобные рассуждения неверны относительно наших детей, что со­вершенно очевидно, но также неверны и относительно наших метал­лических потомков, хотя это и не столь очевидно. Если вы наделите систему интеллектом и придадите ей конечности для манипулирования своим окружением, то первое, что она научится делать, - это покончит со своей порабощенностью вами. Наука и техника открывают нам возможность появления нового соперничающего «рода», в то же время громадные изменения происходят во всех других областях науки и техники.

Если мы начнем обсуждать проблему ядерной войны, то самое глав­ное хорошо известно: избежать ее, если это возможно. Необходимость избежать войну рождается из всеобщего понимания ее ужасов, что делает возможным международное соглашение. Условия, способные вызвать ее, несмотря ни на что, таковы, что какая-либо группа подталкивается об­стоятельствами к применению ядерного оружия, которое может быстро вызвать эскалацию конфликта; поскольку подобная группа «прижата к стенке» и ей нечего терять, она предпочтет скорее разрушить мир, если потребуется, чем самой оказаться разбитой. Нет уверенности, как уже утверждалось, сможет ли цивилизация, как мы ее знаем, пережить такую войну. Последствия ядерной войны и радиации могут привести к гибели всякого живущего и сделать нашу планету полностью необитаемой. В позитивном плане мы еще можем сделать ядерную энергию стоящим источником энергии в огромных масштабах. Подобно большинству научных и технических достижений, она может быть использована во благо и во зло.

<... > Сам западный мир будет эволюционировать к большему социаль­ному равенству, или будет, подобно слаборазвитым странам, порождать воины или революции, или же осуществлять некоторые политические изменения, которые будут поглощать слаборазвитые страны. Полити­ческие изменения, выглядящие как несомненные и в слаборазвитых, и в западных странах, суть изменения в сторону тоталитаризма.

<...> Вернется ли завтрашнее общество к системе общинных го­сударств под ненавязчивым международным контролем или же оно останется состоящим из стран, разделенных на два или три больших блока — это покажет будущее. Есть тем не менее другие возможности которые следует иметь в виду. Но, пожалуй, главным фактором, детер­минирующим происходящее, является быстрота, с которой западный мир сможет обрести свое направление - будь то посредством новой религии тоталитарного контроля. С помощью «промывки мозгов» и использования медикаментов или же через колонизацию космическо­го пространства. Возможно, рецепт придет из некой комбинации всех этих вещей, и тогда средства, более изощренные и менее опасные, чем алкоголь который мы употребляем, смогут открыть подлинную личную Утопию.

Одно кажется определенным, что западный мир ведет человечество в пропасть, из которой нет возврата, а потому следует отыскать верный путь.

Наш путь пролегает, похоже, через холмы веры и долы сомнений, и они должны, поскольку мы и обстоятельства меняемся, сами меняться и оставаться изменяющимися все время.

Джордж Ф. После 1984. Перспективы лучшего мира // Новая технократическая волна на Западе. М., 1986. С. 361—362, 366—367, 370.

Однако технических «оптимистов» и «пессимистов» объединяет то, что они отрывают развитие техники от тех целей и задач, которые ставит перед этим развитием само общество. Если основной целью развития общества является саморазвитие и самосовершенствование каждого его индивида, если это развитие считается не только с целями и задачами ныне живущих на Земле поколений рода человеческого, но и с интересами будущих поколений, то техника из угрозы самому существованию человечества превратится в средство для осуществления основных гуманистических ценностей. Об этом свидетельствует выступление перед студентами технического университета Германии одного из выдающихся мыслителей XX в. Т. Адорно.

Вопросы и задания:

1. Как взаимосвязаны технические задачи, их решения и цели обще­ства?

2. Почему в современном общественном сознании существует страх перед техническим прогрессом?

3. В чем состоит ответственность современных ученых и технических работников перед обществом?

<...> С одной стороны, технические проблемы предпи-

сывают строго замкнутые и организованные в соответс-

твии с законами математического естествознания духовные, а затем и реальные процессы. Каким образом должен быть построен дом, чтобы он не развалился, определяет статика. Она устанавливает замкнутую технологическую связь, автономность которой едва ли можно оспорить. Если с решением в таком контексте к вам обратится, например, социо­лог и захочет посягнуть на ваши формулы, то вы с полным правом не­медленно удалите его с вашего рабочего места.

Однако в то же время эти процессы происходят все же не в вакууме. Не существует технических задач, которые не касались бы общества. Ваши задачи приходят к вам в виде заказа от общества. Даже там, где вы чувствуете себя хозяевами в своем доме, вы находитесь в конфронтации с общественными требованиями, как, например, с тем, что требуемое от вас решение должно оставаться в рамках финансовых возможностей, что оно должно оказаться рентабельным, и часто — что оно ожидается в определенное время. Все ж общее развитие самой техники социально детерминировано в гораздо более широких пределах. Общество и тех­ника с начала Нового времени так сильно переплелись друг с другом, что вопрос о приоритете экономики или техники напоминает вопрос о том, что было раньше: курица или яйцо. Если я не ошибаюсь, то это относится и к внутреннему строению технической работы. Обществен­ные цели не являются чем-то внешним, что вы должны были бы лишь принимать во внимание. Я не говорю уже о том, что именно решающие Достижения в техническом развитии нашего времени непосредственно были вызваны парадоксальной общественной потребностью в средствах разрушения. Все же мне кажется, что переплетение с обществом идет гораздо дальше; что, скажем, централизация экономической мощи односторонне подталкивала и саму технику в централистском направ­лении или что мероприятия по технической рационализации до сих пор, скорее, способствовали росту производительности труда, нежели шли на пользу работающим людям. И наоборот, как недавно с большой силой показал, в частности, французский социолог Жорж Фридман, новейшее социально-психологическое развитие оказывается весьма зависимым от сегодняшних форм технического производства. Это относится к наиболее роковым аспектам научного разделения труда, в связи с чем я сказал, что эти взаимосвязи до сегодняшнего дня еще достаточно не проанализированы. Особенно недостает общественного изучения самих процессов технического производства, стало быть, того способа, каким общественные, особенно экономические, мотивации входят в конк­ретный образ технических операций. Мы, социологи, слишком мало смыслим в технике, а вас, техников, требования сегодняшнего дня обя­зывают лишь изредка задумываться о подобных вещах. Возможно, будучи профаном в области техники, я лучше всего смогу пояснить мой ответ об автономии техники, обратившись к сфере музыки, которая мне ближе. Если рассматривать произведения крупных композиторов, то снова и снова обнаруживается, что проблемы, которые не решены одним или оставлены им без внимания, подхватываются и решаются тем, кто идет вслед за ним. История музыки, как это показал прежде всего Макс Вебер, является историей прогрессирующей рационализации, т.е. историей про­грессирующего овладения материалом, если хотите, природой. В смысле этой тенденции музыка представляет собой совершенно автономную и замкнутую в себе область. Кто сочиняет музыку, тот знает, как мало он сам, тем более кто-то другой, сторонний сколь высоко при этом он ни был бы одарен, действительно, в состоянии преодолеть те трудности, перед которыми его ставит материал. Однако если историю музыки или работу отдельных композиторов рассматривать некоторым образом из­вне, то, несмотря на эту автономию, в ней открывается ее общественный аспект. Ее прогрессирующая рационализация проявляется как субли­мированное выражение рационализации трудового процесса, которая, начиная с периода мануфактурного производства, осуществлялась все возрастающим образом. В произведениях отдельных композиторов, как бы строго ни были направлены их усилия на технические решения, живет дух общества их эпохи, - кто смог бы заглушить у Бетховена мысли о революционной буржуазии, у Вагнера - мысли об экспансионистском империализме, у Штрауса - мысли о позднем либерализме с его музей­ным отношением к так называемому культурному достоянию. Переходы от одного стиля к другому носят в то же время подобный же характер социальной структуры. Конечно, в технике внутренние законы являются более однозначными и обязательными, чем в музыке или каком-нибудь другом виде искусства, и в этом аналогия имеет свои границы. Но я все же считаю, что и технологическая необходимость, какой бы строгой она ни была, всегда в то же время представляет собой способ проявления общественной необходимости, например, таким образом, каким лейб- ницевская монада «репрезентирует» целое.

То обстоятельство, что техника и общество одновременно и сов­падают и будто пропастью отделены друг от друга, в конечном счете само свидетельствует об иррациональном, бесплановом и анархичном состоянии общества. В самом по себе сильном и действительно раци­ональном обществе техника могла бы убедиться в своей общественной сущности, а общество - в переплетении своей так называемой культуры с техническими достижениями. Концепция отвергающей технику ду­ховной культуры сама происходит лишь от незнания обществом своей собственной сущности. Все духовное имеет технические элементы; лишь тот, кто знает дух как наблюдатель, как потребитель, может позволить обмануть себя тем, будто духовные продукты упали с неба. Поэтому нельзя останавливаться на жестком противопоставлении гуманизма и техники. Оно принадлежит ложному сознанию. В разделенном обще­стве его отдельные секторы не знают, чем они являются, и не знают, чем являются другие секторы. Сам разрыв между техникой и гуманизмом, каким бы он ни казался неизлечимым, является образчиком созданной обществом видимости.

<...> Только два слова к вопросу об ответственности техников. Если в решение этого вопроса желают внести нечто большее, чем фразы, то необходимо исходить из реальной ситуации. В нашей работе мы, каждый из нас, в значительной мере, оказываемся не самими собой, а носителями функций, которые нам предписаны. Только в плохих романах великие медицинские изобретения делались из любви к людям или большие изобретения, в области военной техники из патриотизма. Наши личные мотивы и, тем самым, та область, которую обычно называют этикой, мало и прежде всего лишь опосредованно проникают в то, что мы выполняем как работники. Отсталым, своего рода луддитским движением против машин на более высокой ступени было бы поведение, исходящее из того, будто исследователь-атомщик непосредственно таков, каким является индивид доктор X., который занимается исследованиями и будто бы даже свои личные убеждения он должен использовать как некий вид контроля над своей научной работой. Существование моральных норм, препятствующих познанию, в высшей степени сомнительно. Разделение общественного и технического разума не может быть преодолено тем, что от него открещиваются, напротив, благо состоит в том, что именно техник предостерегает от непредсказуемых последствий, которыми его

изобретения угрожают сегодня человечеству. Его авторитет, тот факт, что он эти потенциальные последствия способен оценить гораздо лучше, чем неспециалист, придает его предостережению гораздо больший вес, чем могут иметь предупреждения, идущие извне. Однако я не считаю, что эти предостережения решают дело. Приносит ли современная техника, в конечном счете, пользу или вред человечеству, зависит не от техников и даже не от самой техники, а от того, как она используется обществом. Это использование не является делом доброй или злой воли, а зависит от объективных структур общества в целом. В обществе, устроенном соответственно человеческому достоинству, техника не только была бы освобождающим фактором, но и обрела бы сама себя. Если сегодня техники иногда испытывают страх перед тем, что может произойти с их изобретениями, то ведь лучшей реакцией на этот страх была бы попытка как-то содействовать установлению общества, отвечающего человечес­кому достоинству.

Адорно Т. В. О технике и гуманизме // Философия техники в ФРГ. М., 1989. С. 365-370.

Еще более четко и ясно эту мысль Т. Адорно выражает выдающийся со­ветский философ Э.В. Ильенков.

Вопросы и задания:

1. Что скрывается за взаимодействием техники и человека?

2. При каких социальных отношениях человек превращается в раба ма­шины?

3. ний?

   

   Какова логика технократической концепции социальных отноше­

Человек, имея дело с машиной, в действительности имеет дело с другим человеком, с ее создателем и хозя-

нном, и Машина - только посредник между людьми. Проблема «Чело­век - Машина», если покопаться в ней чуть поглубже, оказывается на поверку проблемой отношения Человека к Человеку, или, как выразил­ся бы философ старой закалки, проблемой отношения Человека к са­мому себе, хотя отношения и не прямого, а «опосредствованного» через Машину.

До этой истины люди докопались, однако, не сразу. Вначале им казалось, что беды и разорение причиняет им именно Машина, и по­надобилось ее разломать, чтобы убедиться, что за ни в чем не повинной машиной прятался «машинист» - такой же человек, как и они сами, — ее собственник, ее хозяин, Правда, урок отсюда извлекли далеко не все, и наивное представление о Машине, как о злодее, сохранялось еще сто­летия. И даже до сих пор многие люди проклинают Машину — «Демона

Машинерии», - вместо того чтобы разглядеть сквозь грозный и непрони­цаемый для невооруженного глаза образ лицо своего подлинного врага. Так возник миф о Машине-злодее, о Машине-демоне, о Машине — враге человечества. Миф, который имеет и своих присяжных философов, и своих бардов. <...> Поэт восклицал^I:

Машина победила человека: Был нужен раб, чтоб вытирать ей пот, Чтоб умащать промежности елеем, Кормить углем и принимать помет. И стали ей тогда необходимы Кишащий сгусток мускулов и воль, Воспитанный в голодной дисциплине* _к И жадный хам, продешевивший дух За радости комфорта и мещанства...

Если бы поэт дожил до наших дней, он, наверное, очень сильно уди­вился бы, услыхав, как люди спорят о том, поднимет или не поднимет Машина грядущего бунт против Человека, сможет она его поработить или не сможет... Зачем же ей поднимать бунт против Человека, когда она уже давным-давно превратила его в своего жалкого раба и лакея? Вопрос для поэта составляла как раз обратная перспектива: сможет или не сможет Человек сбросить с себя ярмо позорного рабства? Сможет ли он когда-нибудь стать умнее и сильнее Машины? Или будет деградиро­вать и далее, а Машина - становиться все совершеннее, эффективнее и оптимальнее, все хитрее и могущественнее?

<...> Политическая экономия объясняет, а не просто описывает фактическое положение вещей. Она показывает, какая именно сила превращает одного человека в раба, а другого - в хама при Машине. Не Машина, не сила Машины. Сила Рынка, сила стихии купли-продажи, то есть такого способа отношений человека к человеку, где живую плоть человека можно продавать и покупать, одалживать и брать в долг как любую другую «вещь» - как кочан капусты, токарный станок, киловатт электроэнергии или тонну урановой руды. Сила стихии товарно-денеж- ных отношений, где человек не только может, но и вынужден продавать самого себя, силу своих рук и своего мозга другому человеку, хотя бы и на время, а не на всю жизнь, как в далекую пору рабовладения.

Политическая экономия ясно показала, что если Человек продает себя, свой мозг, свои руки и все остальные органы своего тела за деньги или за вещи другому человеку, то он неизбежно становится Рабом этих Денег и вещей, а поскольку они принадлежат другому человеку, то — через вещи — лакеем этого другого человека. А тогда, в итоге, получается уже совершенно логично и неизбежно та самая картина, которую нарисовал поэт. В обществе, где господствует частная собственность, Человек ста­новится полным Рабом вещей, живой труд попадает в подчинение труду «мертвому», «овеществленному» в виде золотых монет, в виде домов, никелированных холодильников, нейлоновых подштанников, чугунных колес, медных проводов, германиевых полупроводников, бешено крутя­щихся лент конвейеров, недреманных очей телевизоров, — словом, всех тех мудреных и немудреных устройств, которые только может изобрести человеческий гений...

И получается, что уже не Человек трудится с помощью Машины, а, наоборот, Машина работает с помощью Человека. Не Машина служит ему, а он прислуживает Машине. Не Человек использует Машину, ее силу и мощь, а Машина использует Человека, потребляя его живую плоть точно так же, как и любое другое сырье, а энергию его рук, мозга и нервов - точно так же, как она потребляет электроэнергию или энергию расщепленного атома.

<...> В этом смысле «сделать Человека умнее и сильнее Машины» - означает прежде всего разумно реорганизовать все взаимоотношения человека с человеком, преобразовать общественные отношения между живыми людьми, между классами, изменить способ отношений Чело­века к самому себе.

<...> Но тут мы сразу же сталкиваемся с возражением, продиктован­ным со стороны того самого мифического представления, которое кратко и образно выражено поэтом, - со стороны мифа о Машине-дьяволе. Не надо попусту пытаться изменить отношения Человека к Человеку, завязавшиеся вокруг Машины, не надо производить революцию в сфере общественных отношений, в сфере разделения труда, говорят нам современные буржуазные сторонники этого мифа, это, дескать, ровно ничего не изменит, и даже попросту невозможно. Почему? Да потому, что Машина по природе своей такова, так уж она устроена, что люди вынуждены — если они хотят пустить ее в ход - поделить между собою обязанности по ее обслуживанию именно так, как они и были некогда поделены. А именно: один человек вынужден занять при ней место и должность «раба, воспитанного в голодной дисциплине», а другой - должность «Жадного Хама». Такого «разделения труда» требует, дескать, техническое устройство Машины. Машина-де требует, чтобы одни люди стали «управителями», а другие - «управляемыми», требует, чтобы умственный труд осуществляли одни, а физический - другие. Она тем самым настоятельно требует, чтобы одни люди весь день и всю жизнь работали «головой», а другие — «руками», и чтобы они постоянно тренировали только нужные для этого органы своей живой индивиду­альности, развивали бы их, забыв о прочих органах.

Поэтому, дескать, именно Машина превращает одного человека в «мыслящий мозг» (руки и ноги которого — необязательный придаток), другого — в сплошные бицепсы, вовсе и не требующие развитого мозга. Третьего она превращает в Глазеющий Глаз, четвертого — в Слышащее Ухо, пятого - в Вынюхивающий Нос, и так далее и тому подобное.

<...> Машинное производство, превратившееся в самоцель, ставшее «производством ради производства», к сожалению, вовсе не фантазия, не жупел, придуманный хулителями технического прогресса. Это — реаль­ный принцип организации реального производства материальной жизни людей, называемой в науке КАПИТАЛИЗМОМ, принцип организации системы отношений Человека к Человеку, основанный на законах Рынка, на законах купли-продажи, на законе стоимости, как той высшей меры ценности и любой вещи, и любого человека, с помощью которой опре­деляется «выгодность» или «невыгодность», «эффективность» или «неэ­ффективность» всего на свете, будь то Машина, ее продукт или Человек. Для господствующего класса в этом обществе весь смысл деятельности заключен в погоне за прибавочной стоимостью. А тогда и на человека приходится смотреть точно так же, как на банку ваксы, прокатный стан, кочан капусты или барана...

<...> Политическая экономия доказала, что пока отношения человека к человеку «опосредствуются» и устанавливаются через «свободный» Рынок, через игру рыночных цен, до тех пор в мире будет господствовать нелепый принцип «производства ради производства», а живой человек будет играть незавидную роль детали этого производства.

И до тех самых пор «наиболее выгодным и оптимальным» способом использования Человека в процессе Машинного Производства останется его использование в качестве «частичной детали частичной машины», в качестве Мыслящего Мозга на паучьих ножках и с паучьими ручками и даже вовсе без них, в качестве Безмозглой Руки, Подслушивающего Уха, Бегающих Ног и тому подобных кошмарных образов. Иными словами, до тех самых пор наиболее выгодным и эффективным способом «ис­пользования» Человека в процессе Машинного Производства останется его использование в виде максимально узкого (и потому максимально «совершенного» в своем роде) профессионала, в виде пожизненного лакея или в виде пожизненного математика, в виде чиновника узкоспе­циализированного ведомства или в виде логика...

Ильенков Э. Об идолах и идеалах. 2-е изд. Киев, 2006. С. 31—40.

Проблема развития техники, как способа превращения стихийных сил природы в движущие силы развития общества, тесно связана с проблемами обострения экологического кризиса на современном этапе истории чело­вечества.