22 Социальная философия

Логика имеет дело со сферой смысла, т.е. с тем, что имеется в виду (gemeint) или интендируется, а не с последовательностью реальных психических актов. Иными словами, мы должны проводить различие между сознанием как комплексом психических фактов, событий или переживаний (Erlebnisse) и предметами сознания, которые имеются в виду или интендируются. Последние «являются» сознанию или для сознания: в этом смысле они — феномены. Первые же не являются: они переживаются (erlebt) или испытываются. Это, очевидно, не означает, что сами, психические акты не могут быть сведены к феноменам при помощи рефлексии; но в таком случае, рассматриваясь именно в качестве являющихся сознанию, они больше не представляют собой реальных психических актов.

<...> В чистой математике, к примеру, имеется созерцание сущнос­ти, дающее начало положениям, которые являются не эмпирическими обобщениями, а принадлежат другому роду, роду априорных положений. И феноменология в целом есть описательный анализ сущностей или идеальных структур. Может существовать, к примеру, феноменология ценностей. Но может быть и феноменологический анализ фундаменталь­ных структур сознания, допуская, конечно, что эти структуры «сведены» к сущностям или eide.

Гуссерль настаивает на воздержании от суждений (так называемом epoche) относительно онтологического или экзистенциального статуса или соотнесения объектов сознания. Утверждается, что посредством этого воздержания существование «заключается в скобки». Предполо­жим, к примеру, что я захотел проделать феноменологический анализ эстетического опыта прекрасного. Я прекращаю все суждения о субъ­ективности или объективности прекрасного в онтологическом смысле и направляю свое внимание исключительно на сущностную структуру эстетического опыта в качестве «являющегося» сознанию.

<...> Само по себе методологическое использование epoche не об­рекает Гуссерля на идеализм. Говорить, что существование сознания является единственным существованием, которое нельзя отрицать или оспаривать, не обязательно означает говорить, что существует только сознание. Но фактически Гуссерль в дальнейшем переходит к идеализму, пытаясь вывести сознание из трансцендентального Я и делая реальность мира соотносительной сознанию. Ничто не может быть представлено, кроме как в качестве объекта сознания. Поэтому объект должен быть конституирован сознанием.

<...> Призыв к философии мыслить бытие (das Sein) представлен в современной немецкой мысли главным образом таким загадочным мыслителем, как Мартин Хайдеггер (1889-1976). Согласно Хайдеггеру, вся западная философия забыла бытие и утонула в исследовании сущего. И идея бытия означала либо пустое и неопределенное понятие, полу­чаемое путем отмысливания всех конкретных характеристик сущего, либо высшее бытие в иерархии сущего, а именно Бога. Бытие как бытие сущего, как то, что прикрыто сущим и основывает дуальность субъекта и объекта, предполагающуюся при изучении сущего, игнорируется или забывается: оно остается скрытым, завуалированным. Хайдеггер спрашивает поэтому о смысле бытия. Для него это не грамматический вопрос. Речь идет о требовании раскрыть бытие сущего.

<...> В поздних сочинениях Хайдеггера мы много слышим об откры­тости человека бытию и о необходимости ее сохранения, но едва ли мож­но сказать, что он преуспел в раскрытии бытия. Да он и не претендовал на то, что сделал это. По сути, хотя Хайдеггер заявляет, что мир в целом и философы в частности забыли бытие, он, кажется, не способен внятно объяснить, что именно они забыли или почему это забвение должно быть столь гибельным, как он об этом говорит.

Высказывания Хайдеггера о бытии, сделанные вне рамок его экзис- тенционального анализа человека, настолько напоминают пророчества, что не могут быть причислены к науке о бытии.

Коплстон Ф. От Фихте до Ницше. М., 2004.

С. 327-341 349, 358, 363, 373-399., 403-491.

Таким образом, Ф. Коплстон рассматривает развитие философии второй половины XIX — начала XX в. как реакцию на априористическую метафизику представителей немецкой классической философии.

В результате этой реакции в философской мысли второй полови­ны XIX в. сложились несколько направлений. Ряд мыслителей (так назы­ваемые вульгарные материалисты Фогт, Бюхнер, Молешотт, а также Гербарт Больцано и др.), вследствие краха притязаний представителей немецкой классической философии на построение метафизики нового типа (по вы­ражению Н.А. Бердяева «метафизики субъекта»), возвращаются к старым типам докантовской метафизики («метафизики объекта»). Другие пыта­ются совместить метафизические притязания собственных философских концепций с результатами научных исследований второй половины XIX в. (так называемые эмпирические метафизики и большая часть неокантиан­цев). Однако, как показывает Ф. Коплстон, данные попытки терпят крах вследствие несовместимости притязаний метафизики на абсолютную исти­ну и динамики развития науки, приведшей в начале XX в. к новой научной революции, которая радикально изменила и научную картину мира, и сами идеалы, и нормы научного знания.

Таким образом, лишь представители третьего направления сумели выдвинуть идеи, необходимые для нового этапа (или новой парадигмы) развития социального знания. Одни из них отказываются от рационализма немецкой классической философии (философия жизни в лице А. Шопенга­уэра и Ф. Ницше, религиозная философия С. Кьеркегора), а другие - от ее метафизических притязаний (классики марксизма и позитивизма). Несмотря

на принципиальные философские разногласия между позитивизмом, мар­ксизмом, философией жизни (а позже к ним присоединяется классический фрейдизм и прагматизм), их объединяет общая критическая направленность по отношению к классическим образцам рационалистической метафизики, которая была характерна и для представителей априористической метафи­зики послекантовской немецкой философии первой половины XIX в., и для представителей эмпирической метафизики второй половины XIX — начала XX в. Так, марксизм усматривает источник развития разума в материально- экономической сфере общества; философия жизни видит основу бытия не в разуме, а в воле; ранний позитивизм стремится ограничить притязания разума достижениями опытного позитивного научного знания; ранний прагматизм превращает разум в орудие практической деятельности человека; психоана­литическая концепция 3. Фрейда показывает, насколько разум и кажущееся всецело рациональным поведение людей зависит и определяется некими подсознательными психологическими импульсами.

Именно поэтому названные философские направления не претендуют на подведение итогов всего прежнего развития духовной жизни европейского общества и создание некой законченной метафизической системы, раз и на­всегда разрешающей с помощью Разума величайшие вопросы человеческой жизни и истории; они стремятся вновь поднять эти вопросы и направить интеллектуальные силы общества на их разрешение. Это и позволяет объ­единить данные направления философии одним термином - неклассическая философия.

В рамках неклассической философии окончательно сложились харак­терные особенности новой культуро-исторической парадигмы социального знания, доминирующей в социальной мысли до середины XX в. Эти особен­ности раскрывает в своей работе «Слова и вещи» М. Фуко.

Вопросы и задания:

1. Чем, с точки зрения М. Фуко, принципиально отличается классическое мышление XVIII в. от социально-гуманитарного знания XIX — первой половины XX в.?

2. Как отличаются друг от друга классическая и современные эпистемы социально-гуманитарного знания в области теории познания?

3. Почему философию И. Канта можно считать одним из идейных источ­ников современной эпистемы социального знания?

4. 

   Чем отличается классическая и современная эпистемы в области ан­тропологии?

Классический порядок распределял в непрерывном пространстве тождества и неколичественные различия,

которые разъединяли и объединяли вещи; этот порядок властвовал безраздельно (но каждый раз в несколько иных формах и по несколько иным законам) над речью людей, таблицей естественных существ и обменом богатств. Начиная с XIX века История развертывается во вре­

менном ряде аналогий, сближающих различные организованности друг с другом. Именно эта История последовательно диктует свои законы анализу производства, живым организмам и, наконец, лингвистическим группам. История дает место аналогичным организациям, тогда как Порядок открывает путь последовательным тождествам и различиям.

Несомненно, однако, что в Истории здесь не следует видеть собрание фактических последовательностей, как они могли бы быть составлены; это основной способ бытия эмпиричностей, исходя из которого они утверждают, полагают и размещают себя в пространстве знания для возможного познания или возможных наук. Подобно тому как Поря­док для классической мысли не был лишь видимой гармонией вещей, их слаженностью, их законосообразностью или же их установленной симметрией, но пространством их собственного бытия, тем, что еще до всякого действительного познания устанавливает вещи в пространстве знания, подобно этому История, начиная с XIX века, определяет то место рождения всего эмпирического, из которого, вне всякой установ­ленной хронологии, оно черпает свое собственное бытие. Несомненно, что именно поэтому История так рано раздваивается, в непреодолимой двусмысленности, на эмпирическую науку о событиях и коренной способ бытия, предписывающий судьбу и всем вообще эмпирическим сущест­вам, и нам самим во всей нашей специфике.

<...> Таким образом, это немного загадочное глубинное событие, ко­торое произошло в конце XVIII века во всех трех областях, единым дви­жением произведя во всех один и тот же разрыв, можно теперь определить в его единстве, лежащем в основе его различных форм. Мы видим, сколь поверхностно было бы искать это единство в прогрессе рациональности или открытии новой темы в культуре. Дело не в том, что в последние годы XVIII века сложные явления биологии, истории языков или промыш­ленного производства стали подчиняться новым формам рационального анализа, которые дотоле были им чужды; не в том, что под «влиянием» неведомо какого зарождающегося романтизма вдруг пробудился интерес к сложным формам жизни, истории и общества; дело не в том, что во всех этих проблемах мы отходим от рационализма, подчиненного меха­нической модели, правилам анализа и законам рассудка. Конечно, все это - перемены и сдвиги культурных интересов, перетасовки мнений и суждений, возникновение новых форм в научной речи, первые морщи­ны на просветленном лике знания - было, но лишь как поверхностное изменение. В более глубоком смысле на том уровне, где познание укоре­няется в своей позитивности, событие это касается не рассматриваемых, анализируемых и объясняемых сознанием объектов и даже не способа их познания и рационализации, но отношения представления к тому, что в нем дается. У Адама Смита, у первых филологов, у Жюсье, Вик д'Азира или Ламарка произошел именно этот небольшой, но чрезвычайно сущес- таенный сдвиг, который опрокинул всю западную мысль: представление потеряло способность обосновывать, исходя из самого себя, в своем собственном развертывании и игре самоудвоения, те связи, которые могли бы соединить его различные элементы воедино. Никакое сочленение или расчленение, никакой анализ тождеств и различий не способен отныне обосновать взаимосвязь представлений, а сам порядок, сама таблица, в которой он пространственно локализуется, те соседства, которые он определяет, последовательности, которые он санкционирует, а также всевозможные переходы от одной точки его поверхности к другой — все это уже не способно связать между собою представления или их элементы. Условие всех этих связей помещается теперь вне представления, по ту сторону непосредственной видимости, в некоем закулисном мире, кото­рый глубже и шире, чем оно само. Для того чтобы достичь той точки, где воссоединяются видимые формы всего существующего — структура всего живого, стоимость богатств, синтаксис слов, - приходится устремляться к той вершине, к той необходимой, не недоступной точке, которая уходит за пределы нашего взгляда в самую глубину вещей.

<...> Идеология простирала свою рефлексию на все поле познания — от первоначальных впечатлений и до политической экономии, вклю­чая логику, арифметику, науки о природе и грамматику; она стремилась охватить в форме представления все то, что постоянно создавалось и воссоздавалось вне ее.

<...> В противоположность Идеологии кантовская критика означает, напротив, порог современной эпохи, она вопрошает представление, ис­ходя уже не из бесконечного движения, которое строит из простейших элементов все возможные их комбинации, но исходя из его законных границ. Таким образом, она впервые санкционирует важное событие европейской культуры конца XVIII века: уход знания и мысли за пределы пространства представления. Оно оспаривается в самой своей основе, в своем первоначале, в своих границах; безграничное поле представления, которое установила классическая мысль и которое Идеология стремилась шаг за шагом обойти с помощью научной дискурсии, обернулось теперь метафизикой - но такой метафизикой, которая никогда не вышла бы за свои собственные рамки, которая выступала бы в качестве неискушен­ного догматизма, которая никогда не ставила бы прямо вопроса о своих правах. В этом смысле Критика выделяет то метафизическое измерение, с которым философия XVIII века стремилась покончить простым анали­зом представления. В это же время, однако, она открывает возможность другой метафизики, цель которой - вопрошание всего того, что лежит за пределами всякого представления и является его источником и перво­началом; именно она сделала возможными те философии Жизни, Воли, Слова, которые XIX век развернул, следуя по стопам «Критики».

<...> Когда естественная история становится биологией, анализ богатств - экономией, размышление о языке, что важнее всего, пре­вращается в филологию, а классическая дискурсия, в которой находили свое общее место бытие и представление, исчезает вовсе, тогда в глубине этого археологического изменения появляется человек в его двусмыслен­ном положении познаваемого объекта и познающего субъекта; разом и властитель и подданный, наблюдатель и наблюдаемый, он возникает в том самом предуказанном ему в «Менинах» королевском месте, где его реальное присутствие столь долго было невозможно.

<...> Человек в своем собственном бытии, со своей способностью образовывать представления возникает во впадине, оставленной живыми существами, предметами обмена и словами, когда, покинув представле­ние, которое доселе было их исконным местом, они отступают в глубину вещей, замыкаются на самих себя по законам жизни, производства, языка. Посреди них, замкнутый в образованном ими круге, и намечает­ся - более того, требуется - человек, поскольку именно человек говорит, поскольку именно он определяет свое место среди других животных (причем место не только особое, но даже господствующее над совокуп­ностью, которую они образуют: даже если человек и не венец эволюции, то он крайняя точка длинного эволюционного ряда), поскольку, наконец, само отношение потребностей человека и средств их удовлетворения непременно требует, чтобы он сам был основой и средством всякого производства. Однако это гордое слово имеет и другой смысл. В извес­тной мере человек подчинен труду, жизни и языку: ими определяется его конкретное существование, добраться до него можно лишь через посредство его слов, его организма, производимых им предметов, будто прежде всего в них (быть может, только в них) и содержится истина. При этом сам человек, который мыслит, предстает собственному взгляду лишь в облике существа, которое в толще подосновы, в неустранимой изна­чальное™ выступает как живой организм, как средство производства, как носитель слов, предшествующих ему.

Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук.

М., 1977. С. 293-294, 316-322, 342-344, 402-404.

Однако среди направлений неклассической философии только марксизму было суждено сыграть роль великого проекта модерна (наряду с Реформаци­ей и Просвещением), под знаменем которого прошли великие социальные революции первой половины XX в.

С точки зрения О. Конта как родоначальника позитивистского направле­ния философии, современная эпоха (середина XIX в.) является эпохой окон­чательной победы позитивной или научной стадии развития человеческого духа и дальнейшее развитие как науки, так и общества должно идти плавным, чисто эволюционным путем без резких скачков и революций.

Вопросы и задания:

1. Какие стадии проходит развитие духовной жизни человека и общества? Каковы характеристики позитивной стадии?

2. Каково, с точки зрения Конта, состояние социальных наук его вре­мени? В чем заключаются задачи позитивной философии в области социальных наук?

3. Каковы движущие силы развития общества? В чем проявляются осо­бенности социальной эволюции?

<...> Человеческий разум в силу своей природы в каждом из своих исследований пользуется последовательно тремя методами мышления, характер которых существенно различен и даже прямо противоположен: сначала методом теологическим, затем метафизическим и, наконец, позитивным. Отсюда возникают три вза­имно исключающих друг друга вида философии, или три общие систе­мы воззрений на совокупность явлений; первая есть необходимый от­правной пункт человеческого ума; третья - его определенное и оконча­тельное состояние; вторая предназначена служить только переходной ступенью.

<...> Наконец, в позитивном состоянии человеческий разум, при­знав невозможность достигнуть абсолютных знаний, отказывается от исследования происхождения и назначения Вселенной и от познания внутренних причин явлений и всецело сосредоточивается, правильно комбинируя рассуждение и наблюдение, на изучении их действительных законов, т.е. неизменных отношений последовательности и пособия.

<...> Очевидно, что социальные явления еще не вошли в сферу по­зитивной философии. Теологические и метафизические методы, кото­рыми при изучении других видов явлений никто теперь не пользуется ни как средством исследования, ни даже как приемом аргументации, до сих пор, напротив, исключительно употребляются в том и в другом отношении при изучении социальных явлений, хотя недостаточность этих методов вполне сознается всеми здравомыслящими людьми, утом­ленными бесконечной и пустой тяжбой между божественным правом и главенством народа.

Итак, вот крупный, но, очевидно, единственный пробел, который надо заполнить, чтобы завершить построение позитивной философии. Теперь, когда человеческий разум создал небесную физику и физику земную, механическую и химическую, а также и физику органическую, растительную и животную, ему остается для завершения системы наук наблюдения основать социальную физику. Такова ныне самая большая и самая настоятельная во многих существенных отношениях потребность нашего ума и такова, осмеливаюсь это сказать, главная и специальная цель этого.

<...> Так как создание социальной физики завершает, наконец, систему естественных наук, то станет возможным и даже необходимым подвести итоги всем приобретенным знаниям, достигшим к этому вре­мени определенного и однородного состояния, чтобы согласовать их и представить как ветви одного дерева, вместо того чтобы продолжать рассматривать их как отдельные тела.

<...> Позитивную философию можно рассматривать как единствен­ное прочное основание социального преобразования, долженствующего положить конец критическому состоянию, в котором так долго находятся самые цивилизованные нации.

<...> Читателям этой книги не требуется доказывать, что идеи управ­ляют и переворачивают мир или, другими словами, что весь социальный механизм покоится в конце концов на мнениях. Они хорошо знают, что великий политический и моральный кризис современного общества на самом деле обусловлен умственной анархией.

<...> Порядок становится тогда неизменным условием прогресса, между тем как прогресс составляет беспрерывную цель порядка.

Наконец, путем более глубокой оценки позитивизм прямо представ­ляет человеческий прогресс как состоящий всегда в простом развитии основного порядка, который по необходимости содержит в себе заро­дыш всех возможных успехов. Здравая теория нашей индивидуальной или коллективной природы доказывает, что ход наших превращений совершается эволюционно, без участия какого-либо творчества. Этот общий принцип вполне подтверждается историческим исследованием, всегда вскрывающим уходящие вглубь корни каждого совершившегося изменения вплоть до наиболее глубокого первоначального состояния, зародыша всех будущих усовершенствований.

В силу этого основного тождества прогресс в свою очередь становится показателем порядка. Поэтому анализ идеи прогресса может достаточно характеризовать двойное понятие, на котором покоятся одновременно социальные науки и искусство.

<...> Преобладание социологической точки зрения, далеко не препятствуя даже наиболее отвлеченным умозрениям, увеличивает их постоянство и их достоинство, указывая единственно соответствующее им направление.

Обеспечивая рассудку его справедливое влияние на человеческую жизнь, этот окончательный строй укрепляет и развивает обычный полет воображения, призываемого отныне к выполнению своего главного назначения — именно к постоянному идеальному воспроизведению Действительности. Научные функции необходимы лишь для построения внешнего основания всех наших понятий.

Конт О. // Антология мировой философии. В 4-х т. Т. 3. М., 1971. С. 553-585.

Этот процесс эволюции должен привести к улучшению вновь созданных в результате предшествующего века революций (конец XVIII — первая половина XIX в.) социально-политических институтов и медленной трансформации унаследованных от прошлого традиций. Конечная цель такой эволюции — равновесие основных социальных сил буржуазного общества, которые путем консенсуса решают все возникающие перед таким обществом проблемы.

Вопросы и задания:

1. Какое содержание вкладывает Спенсер в понятие эволюции? Как взаимосвязаны эволюционные процессы в природе и обществе? Чем завершается процесс эволюции?

<...> Философия, как мы ее понимаем, должна не толь-

/r^mi^il ко объединять отдельные конкретные явления, как не должна и останавливаться на объединении отдельных классов конкрет­ных явлений, но должна объединять все конкретные явления. Если закон действия каждого фактора распространяется на весь космос, то таким же должен быть и закон совместного действия всех факторов. А следо­вательно, высшее объединение знания, которого ищет философия, должно состоять в том, чтобы понять космос как целое, соответствующее этому закону совместного действия.

<...> Таким образом, мы можем a priori быть уверены, что должен существовать закон совокупного перераспределения материи и движе­ния, охватывающий все изменения; и этот закон, объединяющий все движения, должен составлять основу философии.

<...> Эти соображения подвели нас к искомой формуле. Действитель­но, если она должна охватить весь процесс перехода от незаметного к заметному и от заметного к незаметному и если вместе с тем она должна выражать непрерывное перераспределение материи и движения, то, очевидно, она не может быть не чем иным, как только формулой, оп­ределяющей противоположные процессы концентрации и рассеяния, выраженные в понятиях материи и движения. А если так, то она должна быть выражением той истины, что концентрация материи предполагает рассеяние движения и, наоборот, что поглощение движения подразуме­вает рассеяние материи.

<...> Эволюция и распадение, как мы назвали эти противополож­ные превращения, определены этим в своих самых общих чертах хотя и верно, но неполно; точнее говоря, если определение распадения достаточно, то определение эволюции чрезвычайно недостаточно. Эволюция всегда представляет собой интеграцию материи и рассеяние движения, но в большинстве случаев она намного большее. Первичное перераспределение материи и движения обыкновенно сопровождается вторичным.

<...> Интеграция материи и сопутствующее рассеяние движения были прослежены не только в каждом целом, но и в частях, на которые делятся эти целые. Солнечная система в своей целостности, как и в каждой отдельной планете и спутнике, представляет до сих пор пример прогрессивной концентрации. Во всяком организме общее усвоение разрозненных материалов, производящее рост организма, сопровож­дается местными процессами усвоения, образующими то, что мы на­зываем органами. Каждое общество, обнаруживая процесс агрегации возрастанием массы населения, обнаруживает его также возрастанием плотности населения в некоторых частях своей территории. И во всех случаях наряду с этими прямыми интеграциями идут также косвенные интеграции, производящие взаимную зависимость частей.

<...> Всякий конечный однородный агрегат неизбежно должен утра­чивать свою однородность в силу неодинакового воздействия внешних сил на его различные части. Мы говорили, что астрономическая эволю­ция дает пример того, как различие структуры производится неодина­ковостью сил и условий их действий. Сходная связь причин и действий проявляется в больших и малых модификациях, претерпеваемых нашей планетой. Начальные изменения органических зародышей доставили нам другие факты, также показывающие, что несходство структуры вытекает из несходства отношений к окружающим агентам — свиде­тельство это подкрепляется тем, что члены одного вида, поставленные в различные условия, имеют тенденцию к расхождению признаков. Мы нашли, что политические и экономические контрасты, возникающие между различными частями общества, суть примеры того же самого принципа. Повсюду проявляющаяся таким образом неустойчивость однородного, как видим, обнаруживается в каждой из тех отличных друг от друга частей, на которые распадается всякое однородное целое, так что менее разнородное всегда стремится стать более разнородным.

<...> Причину эту мы нашли в обособлении единиц смеси под вли­янием сил, способных приводить в движение. Мы видели, что, когда несходные внешние силы делают части агрегата несходными по характеру составляющих его единиц, неизбежно возникает тенденция к отделению неодинаковых частиц друг от друга и к объединению в одну группу подоб­ных единиц. Эта причина местных интеграций, сопровождающих мест­ные дифференциации, одинаково проявляется во всех видах эволюции — в образовании небесных тел, в образовании земной коры, в установлении духовных различий, в возникновении общественных классов.

Наконец, на вопрос, существует ли какой-то предел этих процессов, был дан ответ, что они должны оканчиваться равновесием. ...Общий принцип уравновешивания, подобно предшествующим общим при­нципам, был обнаружен во всех формах эволюции: в астрономической, геологической, биологической, умственной и общественной. И наш заключительный вывод состоял в том, что предпоследняя фаза урав­новешивания, на которой устанавливается наибольшее разнообразие и сложнейшее динамическое равновесие, должна быть фазой, имеющей своей принадлежностью высочайшее, какое мы только можем себе представить, состояние человечества.

Спенсер Г. //Антология мировой философии. В 4-х т. Т. 3. М., 1971. С. 609-620.

Таким образом, позитивизм вполне мог стать (и действительно стал) тео­ретической базой и методологическим основанием либеральных и умеренно консервативных политических программ тех слоев западноевропейского общества, которые добились желаемых целей и результатов в ходе предшес­твующей эпохи социальных революций или сумели сохранить, несмотря на эту эпоху преобразований, достаточно весомые социальные привилегии.

Более того, позитивизм вполне мог стать достаточно адекватной теорети­ко-Методологической основой и для умеренного (немарксистского) социализма второй половины XIX - начала XX в.

Вопросы и задания:

1. Как соотносятся цели общества и социология? Для чего необходима специальная наука о социальных целях?

2. Какова высшая цель социального развития? Почему позитивизм может быть теоретическим основанием немарксистского социализма?

<...> Один из признаков, не принадлежащий совершен­но исключительно наукам о человеческой природе и обществе, но принадлежащий им в особенной степени, состоит в том, что он занимается предметом, свойства которого изменчивы. Я разумею: изменяются не со дня на день, но от одного века до другого, так что изменяются не только качества неделимых, но и качества большинства в один век не бывают те же самые, как в другой.

Главная причина этой особенности — обширная и постоянная ре­акция следствий на их причины. Обстоятельства, в которых находится человечество, действуя по своим собственным законам и по законам человеческой природы, образуют характеры людей; но люди, в свою очередь, изменяют и образуют обстоятельства, как для самих себя, так и для тех, кто явится после них.

<...> Чем долее существует человеческий род и чем более он циви­лизуется, тем более, как замечает Конт, влияние прошлых поколений на настоящее человечества en masse на каждое его неделимое получает перевес над другими силами: и хотя ход вещей всегда остается подвержен­ным изменению со стороны случаев и личных качеств, но возрастающий перевес коллективного действия человечества над всеми меньшими при­чинами постоянно вводит общее развитие человеческого рода как бы в менее уклоняющуюся и наперед назначенную колею. Итак, историческая наука становится все более возможной: не только потому, что она лучше изучается, но и потому, что с каждым поколением она становится более удобной для изучения.

<...> Каждое искусство имеет некоторый первый принцип или общую большую посылку, получаемую не из науки, — посылку, которая выражает имеющуюся в виду цель утверждает, что эта цель желательна. Строительное искусство признает, что желательно иметь здания; архитектура (как одно из изящных искусств), что желательно иметь красивые или величественные здания. Искусства гигиены и медицины признают — одно, что сохранение здоровья, другое, что излечение от болезни суть прекрасные и желатель­ные цели. Это предложения ненаучные. Предложения науки утверждают некоторый факт: существование, сосуществование, последовательность или сходство. Предложения, о которых идет речь, не утверждают, что нечто есть, а предписывают или рекомендуют, чтобы нечто было.

<...> Научный наблюдатель или мыслитель, в этом своем качестве не есть советник для практики. Его дело только показать, что известные следствия вытекают из известных причин и что для достижения извест­ных целей известные средства всего действеннее.

<...> Писатели по моральной философии, большей частью, чувс­твовали необходимость не только сводить все правила практики и все суждения похвалы и порицания к принципам, но и относить их к од­ному принципу; к правилу или масштабу, с которым согласовались бы все другие практические правила и из которого они все могли бы быть выведены, как последние следствия.

<...> Не пытаясь в этом месте оправдать мое мнение или даже опре­делить допускаемый им способ оправдания, я просто заявляю свое убеж­дение, что общий принцип, с которым должны бы были сообразоваться все правила практики, и поверка, которую они должны выдерживать, есть принцип способствования счастью человечества, или, скорее, всех чувствующих существ; другими словами, что способствование счастью есть последний принцип телеологии.

<... > Я вполне допускаю справедливость следующего: что воспитание в себе идеального благородства воли и поступков должно быть для ин­дивидуальных человеческих существ целью, которой должно уступать, в случае столкновения, искание или их собственного счастья, или счастья других (за исключением обнимаемого этим идеалом). Но я думаю, что вопрос, в чем состоит эта возвышенность характера, сам должен быть решен обращением к счастью, как к масштабу. Самый характер должен быть для неделимого верховной целью только потому, что обильное су­ществование этого идеального благородства характера, или приближение к нему более всего другого способствовало бы к соделанию человеческой жизни счастливой, - как в сравнительно скромном смысле удовольствия и свободы от страдания, так и в высшем, т.е. оно соделало бы жизнь не пустой, какова она теперь почти повсюду, атакою, какой могут пожелать люди с высоко развитыми способностями.

МилльД. Ст. Система логики. СПб., 1867. С. 473-479, 481-494, 508-537.

Таким образом, позитивизм как направление неклассической философии XIX в. ни в каком случае не мог стать новым проектом модерна, т.е. коренным преобразованием формирующегося буржуазного общества и рывком к новым социальным институтам

В отличие от позитивизма, философия жизни составляла основу мировоз­зрения тех социальных слоев буржуазного общества этого времени (остатки старой аристократии, богема представителей творческой интеллигенции, мелкобуржуазные слои города и деревни), которые ничего хорошего не ждали от социального прогресса, свойственного техногенному обществу. Поэтому наряду с идеей прогресса представители философии жизни ставят под воп­рос и науку как средство и в определенной степени как цель социального прогресса. Отсюда проистекает их пессимизм относительно будущего чело­вечества, технически быстро развивающегося, но деградирующего, с точки зрения мыслителей, этого направления в духовно-культурной и нравственной сфере. Однако, несмотря на общий обскурантизм (неприязненно опасливое отношение к науке) и пессимизм социальной концепции представителей философии жизни, острое чувство подозрительности и критицизм к распро­страненному во второй половине XIX в. благодушию по поводу научного и социального прогресса, позволили им уже в то время заметить те его нега­тивные черты, которые в XX веке приведут к кризису техногенное общество. Этим и объясняется колоссальное влияние Ф. Ницше и в определенной мере С. Кьеркегора на развитие философии XX столетия.

Яркую характеристику роли философии Ф. Ницше в социально-поли­тической истории первой половины XX в. дает в своем опыте ницшеанской апологии Николай Орбел.

Вопросы и задания:

1. В чем заключается противоречивость философии Ницше? Почему эта философия являлась идеологией так называемых консервативных революций XX в.?

2. Кто такой сверхчеловек?

3. В чем заключается значение духовного наследия Ницше для будущего развития философии?

...Сам Ницше дал основания для того, чтобы нацизм объявил его своим идейным спонсором. Он самым ка­тегорическим и тревожащим образом превозносил войну и насилие. Безоговорочно ненавидел демократию, христианство, социализм, фе­минизм. С беспримерной страстью и аргументацией развенчивал все «добрые чувства» — сострадание, смирение, жертвенность — и громог­ласно провозгласил себя глашатаем философии зла.

<... > Так, Деррида отмечает: Нет ничего совершенно случайного в том факте, что единственной политикой, которая на деле размахивала им как главным, официальным стягом, была политика нацистская. Тем самым я не говорю, что эта «ницшеанская» политика остается навсегда единственно возможной, ни что она соответствует прочтению насле­дия, - ни даже, что те, на кого здесь не было ссылок, прочли его лучше. Нет. Будущее Ницше-текста не закрыто. Но если в еще открытых кон­турах какой-либо эпохи единственная так называемая, так себя называ­ющая ницшеанская политика оказывается нацистской, это обязательно значимо и должно быть допрошено во всех своих значениях».

<...> Неудивительно, что для поколений, участвовавших во Второй мировой войне по обе стороны линии фронта, Ницше представлялся вполне нацистским философом, а «Майн Кампф»- адаптированной для массы агитационной выжимкой «высоколобого» ницшеанства. «Гитлер - это толпа, прочитавшая Ницше» - таково было общее мне­ние эпохи.

<...> В самом деле, Ницше не был ни германским националистом, ни социалистом, ни расистом. Доживи он до прихода Гитлера к власти, то вполне мог оказаться в Бухенвальде по причине своих антипатриоти­ческих взглядов. Пожалуй, именно в вопросе о государстве радикальней всего расходятся ницшеанство, для которого государство - «холодное чудовище», и фашизм, устами Бенито Муссолини возвещающий: ...Для фашиста все - в государстве, и ничто человеческое или духовное не су­ществует и тем более не имеет ценности вне государства. В этом смысле фашизм тоталитарен и фашистское государство как синтез и единство всех ценностей истолковывает и развивает всю народную жизнь».

<...> Ницше первым провидчески предсказал, что тоталитаризм XX века (как в сталинской, так и в фашистской версиях) явится чудовищным взрывом ресентимента наиболее обездоленных масс, которые восстанут против всей тысячелетней системы ценностей, запретов и институтов, освящающих их угнетенное и подчиненное состояние. Пророческий дар этого мыслителя поражает; пройдет едва полтора десятилетия после его смерти, как история начнет точно следовать его прозрениям!

<...> Ницшеанская критика морали сострадания тем не менее спра­ведлива, потому что понятие сострадания подспудно оправдывает, санкционирует негативное состояние бессилия человека, к которому ис­пытывают сострадание. То есть речь не идет о том, что жалкое состояние, которому сострадают, необходимо изменить; наоборот, это состояние, включенное, как это имеет место у Шопенгауэра, в мораль в качестве ее основы, гипостазируется и рассматривается как вечное.

<...> Как ни неприятно это звучит для либерал-демократов, при­водится тем не менее признать, что Ницше, безусловно, выступил как Подстрекатель масс, толкнувший их (пусть и, как мы увидим дольше, против своей воли, но вполне осознавая это) к восстанию. Это восста­ние было воспринято многими левыми и правыми интеллектуалами как проект свободы, а сам Ницше — как его идейный спонсор, как глашатай революционных движений XX в.

<...> Демократия, как ложное — по Ницше — средство лечения ресен­тимента, всегда будет чревата тоталитаризмом. Именно это отрицание массовой демократии помешало увидеть антифашизм ницшеанства, воспринимающего фашизм как доведенную до пределов демократию, как ее высшую стадию.

<...> Социальная революция, согласно Ницше, — совершенно бес­смысленна, ибо лишь по видимости пытается решить проблему ресен­тимента. На самом же деле она лишь вводит в заблуждение, поскольку проблема лежит в иной плоскости: в плоскости духовного усиления «группы одиночек».

<...> Но — кто же он, ницшеанский сверхчеловек? Фюрер и дуче? Железные дивизии штурмовиков, огненным смерчем прошедшие по Европе? Команды СС, безжалостно сжигавшие миллионы евреев в газовых камерах? Послушаем Заратустру: сверхчеловек — тот, чья воля к могуществу полностью очистилась от ресентимента и духа мщения. Это тот, кто могуч духом и волей настолько, чтобы не мстить. Как ра­дикально отличается ницшеанский сверхчеловек от тоталитарных масс, одержимых духом мести, будь то классовая или национальная! И как радикально отличается Ницше-философ освобождения и сверхчеловека от Ницше-идеолога «Вафен СС»!

Центральный пункт ницшеанской революции — освобождение и возвышение индивида, воссоединение его с природой, завоевание им максимальной способности к творчеству и одариванию. В отличие от национал-социализма и раннего коммунизма, цель Ницше - не рас­творение индивида в безликой массе, а демассификация индивида, развитие всех его способностей до уровня сверхчеловека. Но он лишь на первый взгляд рупор и «возгонщик» индивидуалистических тен­денций. Его форсирование индивидуализма имеет более высокую и тяжкую цель — преодоление индивидуализма. Но не через регрессию на уровень стада за счет нивелировки и деградации индивида. А, напротив, преодоление индивидуализма путем максимального личностного роста человека. Задача Ницше в том, чтобы человек вырос до масштабов Кос­моса. Вот его антропологическая революция. Вот его проект будущего. Никак не меньше!

<...> Ницшеанское понятие ресентимента, марксистская категория отчуждения и фрейдистская концепция невроза обозначают разные модусы состояния утраты человеком собственной сущности. По-види­мому, будущее социальной теории связано с интеграцией воедино этих трех концепций.

<...> Ницше решительно и бесповоротно отвергает предательство, трусость, любую низость. Его главный вопрос, обращенный к человечес­кой породе: «Можно ли сделать людей благородными?». Благородство по Ницше - это доблесть, храбрость, независимость, честность, верность. Все это качества, мало востребованные в «самую вульгарную эпоху» рыночных отношений. Сегодня очевидно: Ницше и поздний капита­лизм - вещи абсолютно несовместные. Не свидетельствуют ли поэтому настойчивые попытки фагоцитоза ницшеанства либерализмом о тайном страхе за судьбы капитализма, над которым вновь нависает тень вечно возвращающегося Ницше?

<...> Сегодня очевидно, что большая «мирная» эпоха, начавшаяся после II Мировой войны и разгрома III Рейха, подходит к своему завер­шению. Все это время Ницше как бы пребывал в подполье истории. О нем мало вспоминали, он скомканно присутствовал в университетских курсах, пылился на книжных полках провинциальных магазинов, едва заметно тлел в культурном гетто. Более или менее напряженно он жил лишь в сознании горстки отборных, как правило, не очень успешных, но всегда малочисленных маргинальных интеллектуалов, враждующих с господствующей культурой.

Но сегодня история подходит к крутому повороту, чреватому невидан­ными прежде катастрофами. Ибо внутренний потенциал напряжений, агрессивности и конфликтов, присущих человечеству, никуда не исчез. Напротив, он стремительно возрастает. В недрах нашей эпохи вновь слышен тектонический танец плит, раскалывающий основы цивили­зации, и в возникающих раздвигах закручивается тайфун чудовищной силы. Когда же он вырвется наружу и социальные ураганы вновь охватят планету, тогда Ницше выйдет из подполья, и нам придется дать этому тайфуну его имя.

<...> Сегодня линия фронта между будущим и современностью про­легает по водоразделу между ницшеанством и нигилистическим пози­тивизмом, между дионисовской политикой новых перспектив жизни и аполлоновским морально-властным комплексом позднего капитализма, стремящегося увековечить наличный порядок вещей. Взрывной потен­циал ницшеанства к XXI веку вновь приближается к критической массе. В самой структуре ницшевской мысли изначально заложена неискоре­нимая непримиримость к любой действительности, препятствующей становлению сверхчеловека, свободного творца. «Воля к власти» — это настежь распахнутая дверь нашей планеты, через которую рвутся кос­мические ветра, разгоняя протухший спертый воздух, превративший нас в бледных и чахлых «последних людей».

Орбел Н. Ессе liber. Опыт ницшеанской апологии// Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей.

353

Ы., 2005. С. 622-637, 640, 643-646, 652, 684, 704-714, 733-734.

23 Социальная философия

Тем не менее, хотя философия Ницше сыграла свою роль в историческом развитии XX в. и, как показывает Н. Орбел, не утратила своего взрывного значения в современную эпоху, но вряд ли эта роль и сохраняющееся значение великого немецкого мыслителя были позитивными для ушедшего XX столе­тия и являются перспективными для современной эпохи.

Почему именно марксизм стал основой нового великого проекта модерна, рассматривает в своей работе выдающийся советский философ Э.В. Ильенков.

Вопросы и задания:

1. Почему марксизм является порождением западной культуры?

2. Каковы основные вехи развития социальной философии марксизма?

З.Чем отличаются идеи Маркса о «реальном гуманизме» от «грубого

коммунизма?

4. В чем заключается справедливость западной критики «реального социализма» и почему она диалектически превращается в критику капитализма?

Я вполне согласен с утверждением, из которого исходи­ли авторы проспекта данного симпозиума. А именно: Маркс - такой же «сын Запада», как Платон и Аристотель, как Декарт и Спиноза, как Руссо или Гегель, как Гете или Бетховен. Иными слова­ми, система идей, именуемая «марксизмом», - это, естественно, созрев­ший результат развития традиций «западной культуры», или, если быть совсем точным, - западноевропейской цивилизации.

<...> Стало быть, отказ «западной культуры» от Маркса - это отказ ее от известных - на наш взгляд — лучших, передовых традиций своего собственного прошлого.

<...> Россия, где в силу сложившихся обстоятельств марксизм впер­вые утвердился в качестве официально узаконенной идеологии, была интегральной частью «западного мира», и революция 1917 года была вынуждена решать типично «западную» проблему. Именно поэтому ее теоретиком и лидером оказался Ленин — такой же «сын Запада», как и Маркс.

Политические противники Ленина совсем не случайно упрекали его именно в упрямом «западничестве», в противоестественном стремле­нии насадить на русской почве якобы чуждые ей - «немецкие» - идеи. Наиболее грубые и злобные из них прямо называли его «германским диверсантом» и «агентом Вильгельма». Для них что Маркс, что Виль­гельм - одинаково были «немцами».

Так что пытаться объяснять торжество идей Маркса в России 1917 года специфическими особенностями «восточной психики» — значит попросту выдавать черное за белое.

За эти «специфические особенности» и так называемые «традиции» русского духа цеплялись как раз противники марксизма, а «отсталость» экономического и культурного развития не только не способствовала утверждению идей марксизма на русской почве, но, как раз наоборот, была той наиболее косной силой, которая всячески этому сопротивля­лась. С отсталостью была связана не «легкость», а, наоборот, трудность реализации этих идей - как в сознании, так и в экономике.

Победа идей Маркса в России была прямым следствием того факта, что Россия - при всей ее отсталости - была втянута в орбиту наиболее острых противоречий мира частной собственности. Именно мир частной собственности превратил тогда Россию, находившуюся на географичес­кой «периферии» западного мира, в центр и средоточие всех имманент­ных антиномий этого мира. Они-то и вызвали революционный взрыв.

<...> Что вся «западная культура», развивалась и расцвела на почве «частной собственности» — это исторически достоверный факт. «Де­кларация прав человека и гражданина 1789 года» и «Декларация неза­висимости» Джефферсона, юридически зафиксировавшие эту форму собственности как основной принцип всего законодательства, были величайшими документами революционного значения. Они освобож­дали от оков сословно-бюрократической регламентации колоссальные ресурсы человеческих способностей и создавали более широкие рамки для личной инициативы. В этом смысле вся материально-техническая и научно-теоретическая культура Европы и Северной Америки обязана своим существованием частной собственности, как своему условию sine qua поп. Этого не отрицал и не отрицает ни один здравомыслящий мар­ксист. Напротив, теория марксизма всегда по справедливости оценивала исторически прогрессивную роль частной собственности, подчеркивая ее преимущества по сравнению с добуржуазными, сословно-феодаль- ными формами организации человеческой жизнедеятельности.

И Маркс, и Энгельс начинали свою биографию именно в качестве наиболее радикальных теоретиков буржуазной демократии, в качестве наиболее решительных защитников принципа «частной собственности», которая сливалась тогда и в их глазах с принципом полной и безогово­рочной свободы личной инициативы.

В качестве лидера революционной демократии Маркс, естественно, выступал против идей «обобществления собственности». «Rheinische Zeitung», которая не признает даже теоретической реальности за ком­мунистическими идеями в их теперешней форме, а следовательно, еще менее может желать их практического осуществления или же хотя бы считать его возможным, — «Rheinische Zeitung» подвергнет эти идеи основательной критике».

<...> Для позиции Маркса чрезвычайно характерно здесь следующее признание: «Мы твердо убеждены, что по-настоящему опасны не прак­тические опыты, а теоретическое обоснование коммунистических идей; ведь на практические опыты, если они будут массовыми, могут ответить пушками как только они станут опасными; идеи же, которые овладевают нашей мыслью, подчиняют себе наши убеждения и к которым разум приковывает нашу совесть, — это узы, из которых нельзя вырваться, не разорвав своего сердца, это демоны, которых человек может победить, лишь подчинившись им».

С идеями вообще нельзя расправиться ни пушками, ни бранными словами, с другой же стороны, неудачные практические опыты реа­лизации идей еще вовсе не довод против самих этих идей. И если вам какие-то идеи не нравятся, то вы должны проанализировать ту реальную почву, на которой эти идеи возникают и распространяются, т.е. найти теоретическое разрешение той реальной коллизии, того реального конфликта, внутри которого они возникают. Покажите, каким образом можно удовлетворить ту напряженную социальную потребность, которая высказывает себя в виде этих идей. Тогда — и не раньше — исчезнут и антипатичные вам идеи...

<...> Итак, именно критика коммунистических идей — поскольку она мыслилась Марксом как серьезно-теоретическая, а не как демагогически- идеологическая критика — оборачивалась критикой тех реальных условий жизни, внутри которых возникают и распространяются эти идеи.

Марксу с самого начала - даже тогда, когда эти идеи были ему антипа­тичны, — был чужд взгляд, согласно которому широкое распространение тех или иных идей можно объяснить деятельностью злоумышленников- агитаторов. Маркс считал - и я думаю, что это остается справедливым и по сей день, — что сочувствие и распространение получают лишь такие идеи, которые согласуются с реальными - независимо от этих идей вызревшими — социальными потребностями более или менее широких категорий населения. В противном случае самая красивая и заманчивая идея в сознание масс доступа не найдет, они останутся к ней глухи.

Именно поэтому факт распространения коммунистических идей во Франции и Англии Маркс и расценивает как симптом реальной коллизии, назревающей в недрах социального организма Франции и Англии, т.е. в тех именно странах, где частная собственность получила максимальную свободу развития всех своих возможностей, там, где с частной собственности были сняты все ограничения.

Поэтому именно «коммунизм» и рассматривается молодым Мар­ксом как идейное течение, рождаемое движением самой «частной собственности». Поэтому до конца доведенная критика коммунизма и оборачивается критикой частной собственности, как «земной основы» коммунистических идей...

<...> Поэтому-то Маркс и принимает коммунистические идеи как не­обходимый феномен движения самой частной собственности, несмотря на то что эти идеи по-прежнему остаются для него неприемлемыми со стороны «положительной программы», в них выраженной.

<...> «Грубый и непродуманный» коммунизм, т.е. движение, возника­ющее совершенно стихийно и независимо от каких бы то ни было теорий и не освещенное светом теории, и есть это прагматически нацеленное на ближайшую, ситуативно диктуемую ему задачу, умонастроение. Оно вызвано совершенно стихийной силой давления «отчуждения», нагне­таемого движением частной собственности.

Но этот «грубый коммунизм», верно осознающий свою ближайшую цель - отрицание частной собственности, сочетается с иллюзией, будто бы эта чисто негативная акция и есть «позитивное разрешение» всех проблем современной цивилизации.

Попросту говоря, эта иллюзия заключается в представлении, будто чисто формальное превращение материального и духовного богатства, находящегося в собственности частных лиц («собственников»), в «об­щественную собственность», в «собственность всего общества», уже ав­томатически снимает и «отчуждение», что в этом «суть коммунизма».

(Эта иллюзия, естественно, может воспроизводиться нынче в головах непосредственных участников социалистических революций.)

Согласно же Марксу, формально-юридическое «обобществление собственности», учреждаемое политической революцией, есть всего- навсего первый (хотя и необходимо первый) шаг, есть лишь первый этап действительного «обобществления». Он создает лишь формаль­ные — юридические и политические — условия sine qua поп реального «присвоения человеком отчужденного от него богатства».

Подлинная же задача, составляющая «суть» марксизма, только туг и встает перед ним во весь свой рост, во всем своем объеме, хотя на первом этапе эта задача может вообще ясно не осознаваться. Эта задача - дейс­твительное освоение каждым индивидом всего накопленного в рамках «частной собственности» (т.е. «отчужденного от него») богатства.

При этом «богатство», которое тут имеется в виду, — это не совокуп­ность «вещей» (материальных ценностей), находящихся в формальном владении, а богатство тех деятельных способностей, которые в этих вещах «овеществлены», «опредмечены», а в условиях частной собствен­ности — «отчуждены».

Превратить «частную собственность» в собственность «всего обще­ства» — это значит превратить ее в реальную собственность каждого индивида, каждого члена этого общества, ибо в противном случае «обще­ство» рассматривается еще как нечто абстрактное, как нечто отличное от реальной совокупности всех составляющих его индивидов.

В этом и заключается подлинное отличие теоретического коммунизма Маркса (и вовсе не только «молодого», а и «старого») от того «грубого и непродуманного» коммунизма, который полагает, что коммунизм исчерпывается превращением частной собственности в собственность «общества как такового», т.е. безличного организма, противостоящего каждому из составляющих его индивидов и олицетворенного в «госу­дарстве».

<...> Дело в том, что такие — всесторонне развитые — индивиды способны наделе осуществить организацию самоуправления и не будут нуждаться в управлении собой «сверху» — со стороны особого, противо­стоящего им государственного аппарата. С другой же стороны, только такие индивиды будут выведены из-под контроля слепых и стихийных сил рынка, рыночной формы взаимоотношений между человеком и человеком, чего не в состоянии обеспечить мир частной, тем более час­тнокапиталистической собственности.

<...> Да, это, к сожалению, факт, что даже и в среде «руководящих индивидов» — в среде работников аппарата управления общественными делами — и при социализме могут возникать и возникают бюрократические тенденции. Да, может быть, и бывает, что индивиды, волею судеб испол­няющие руководящую роль в аппарате социалистической государствен­ности, начинают мнить себя «элитой», а соответствующие им теоретики их в этом мнении укреплять, и потому начинают рассматривать вверенное им ведомство как свою частную собственность. Эдаких удельных князей, весьма склонных к старинной - еще докапиталистической - болезни «местничества», мы, к сожалению, знаем. Эти удельные князья и питают, как правило, склонность к «экспериментам, понятным лишь для самой элиты». Иногда к очень храбрым экспериментам, «непонятным не только для широких масс, но даже и для большинства современников».

<...> Адам Шафф полагает, будто «массы» не понимают и не прием­лют некоторых храбрых «экспериментов» исключительно в силу своей неразвитости и невежества.

Ане потому ли эти «массы» не видят в некоторых чересчур «новатор­ских» «экспериментах» никакого смысла, что эти «эксперименты» ни в какой степени и ни в какой мере не удовлетворяют назревших и наболев­ших «массовых потребностей», «массовых запросов»? А удовлетворяют только запросы и потребности самой «элиты»? Не потому ли «массы» остаются к этим экспериментам равнодушными и непонятливыми?

Мы все-таки по старинке думаем, что «массы» поймут и примут любой самый смелый «эксперимент», ежели эксперимент направлен на удовлетворение самых широких и наболевших массовых запросов и потребностей.

А «эксперименты, понятные лишь самой элите» и смысл коих недо­ступен массам и даже «большинству современников», вовсе не кажутся нам столбовой дорогой развития социалистической культуры. Ни в области искусства, ни в области экономики, ни в области политики. И пусть уж Адам Шафф не обижается на нас, если мы никак не можем усмотреть особой «левизны» и особой «прогрессивности» в тех требо­ваниях, которые он выдвигает. Слишком много мы испытали на своей шкуре храбрых «экспериментов», «понятных лишь для самой элиты», чтобы желать еще и новых, еще более храбрых.

<...> В какой мере западная критика коммунизма, понятая в ее справедливом содержании, оборачивается против самого Запада и его традиций, т.е. имплицитно оказывается самокритикой?

- Это весьма интересный вопрос. Я думаю, что если такая критика имеет в виду те эмпирические явления внутри современного коммунис­тического мира, которые подлежат осуждению и преодолению также и с точки зрения марксистской теории (а только такую критику мы и согласны считать справедливой), то она неизбежно возвращается рико­шетом, как бумеранг, в адрес «западной культуры», в принцип «частной собственности».

Дело в том, что такая критика, как правило, направляется не на принципы коммунизма, которых она совершенно не касается, а пре­жде всего на те явления, которые в составе современного коммунизма представляют собой не преодоленное еще «наследие» мира отчуждения, мира частной собственности, — на те черты «грубого и непродуманного коммунизма», который только что рождается из мира частной собствен­ности и потому носит еще на себе следы своего рождения.

<... > Это рассуждение можно и обернуть: коммунистическая критика «Запада» имеет в виду не только «Запад», но и те еще не преодоленные им феномены мира «частной собственности» внутри своей собствен­ной структуры, которые находятся в процессе исчезновения, но еще, к сожалению, не исчезли и потому мешают изнутри процессу созревания коммунизма.

Это и анархия «частных» (местных и ведомственных) интересов, и тенденция к формально-бюрократической регламентации, и многие другие тенденции, коммунизму органически чужеродные, поскольку они унаследованы именно от мира частной собственности и его традиций.

И чем более зрелым будет становиться современный коммунизм, тем меньше оснований для «справедливой» критики он будет предостав­лять Западу, тем более ясно будет обнажаться та истина, что «западная критика коммунизма» является на все сто процентов (поскольку она не демагогична) самокритикой самого Запада, критикой его собственных тенденций, ведущих к усилению и углублению отчуждения, «дегумани­зации» и тому подобных феноменов.

Ильенков Э. В. Философия и культура. Л/., 1991 С. 156-163, 167-170, 179-180, 196.

Таким образом, если следовать логике Э.В. Ильенкова, распад СССР и крушение социализма в странах Восточной Европы не только опровергают теорию социализма Маркса, но являются еще одним ее подтверждением. Социализм в СССР и в странах Восточной Европы пал не потому, что эта теория носила утопический характер и поэтому не может быть реализована на практике, а вследствие того, что социалистические преобразования в этих странах в силу объективных и субъективных причин не были проведены до конца. Не был осуществлен переход от «грубого коммунизма» к «реальному гуманизму», как называл социалистическое общество в своих ранних работах К. Маркс.

При этом многими идеологами современного «позднего капитализма» сознательно умалчивается тот факт, что вся социальная история XX в. была, по сути, связана с решением основного противоречия капитализма, вскрытого Марксом, - между общественным характером труда в массовом индустри­альном производстве и частной формой присвоения.

Великий экономический кризис всей западной капиталистической эко­номики 1929-1932 гг., поставивший вопрос о самом существовании капи­тализма и буржуазного общества, привел наиболее дальновидных западных теоретиков и политиков к пересмотру старой модели капитализма, какой она была во времена Маркса. Сначала «Новый курс» Ф. Рузвельта, а после Второй мировой войны социально-экономическая политика государств Западной Европы, основанная на экономической концепции кейнсианства, предусматривали решительную роль государства в регулировании экономи­ческого развития, привели к смягчению, но не устранению экономических кризисов. Доктрина «государства всеобщего благосостояния», принятая, с одной стороны, под давлением организованного рабочего движения, а с другой - под давлением наиболее передовых слоев буржуазии, опасавшихся роста социального напряжения в своих странах, привела к довольно значи­тельному перераспределению национального дохода в наиболее передовых странах Западной Европы и Северной Америки в пользу средних и низших социальных слоев этих стран. Так, 4/5 дохода 20 % наиболее бедного слоя населения США состоят из различного рода пособий и социальных страховок. Все это позволяет данным странам смягчить (но, конечно, не устранить) со­циально-экономические противоречия капитализма, сделать бульшую часть населения своих стран заложницей своей империалистической и неоколо­ниалистской политики. Но смягчение противоречий капитализма в странах Запада резко обостряет эти противоречия во всем мире в связи с процессом глобализации экономики. Поэтому марксистская концепция исторического процесса остается важным инструментом теоретического анализа современ­ного развития человечества.

Кроме того, следует отметить и следующее.

Великая Октябрьская социалистическая революция (1917-1991) явилась попыткой практического воплощения марксизма как теории социальной де­мократии. Но поскольку революция в России развивалась в условиях огромной страны, которая охватывала одну шестую часть суши земного шара и включала в себя многочисленные народы и нации, стоящие на самых разных этапах духовного, социального и экономического развития, перед российскими ре­волюционерами встали задачи не только построения техногенного общества и развития на его основе социальной демократии, но и создания новой над­национальной исторической общности людей, распространения принципов социальной демократии на все народы и нации бывшей империи.

Размышляя о путях исторического развития человечества в период тех­ногенного общества, один из создателей концепции ноосферы П. Тейяр де Шарден отмечал следующее: «Выход для мира, двери для будущего, вход в сверхчеловечество открываются вперед и не для нескольких привилегирован­ных лиц, не для одного избранного народа! Они откроются лишь под напором всех вместе и в том направлении, в котором все вместе могут соединиться и завершить себя в духовном обновлении Земли»^I.

Опыт истории возникновения и развития Советского Союза, пусть не­удачный, грубый и противоречивый, был первым опытом формирования ноосферы Земли, т.е. создания единого сообщества, которому только и будет по плечу задача разрешения так называемых глобальных проблем современ­ности. Без решения этой задачи, как мы это видим в начале XXI в., не только прогресс, но даже само дальнейшее существование сообщества на Земле будет достаточно проблематичным.

Точно также, как Англия в XVII в., а Франция в XVIII-XIX вв., так и СССР в XX в. явился полигоном развития мировой цивилизации.

Известный специалист в области социальной философии B.C. Барулин находит определенную странность в развитии социальной мысли XX в.

Вопросы и задания:

1. Каковы, с точки зрения B.C. Барулина, особенности истории социаль­ной философии XX в.?

.. .Социальная философия в XX в. продолжает развивать-

и^ь^й ся, функционировать. Содержание этой социальной философии углубляется, формы ее научного функционирования обога­щаются, становятся разнообразнее. В целом XX в. является более соци­ально-философски мудрым и обогащенным, чем век XIX.

Вместе с тем эволюция социальной философии в XX в. производит в одном отношении странное впечатление. И странность эта рождается тем обстоятельством, что хотя сказано и написано в области социальной философии много, но творческих достижений, равных социально-фило­софским прорывам Г. Гегеля, К. Маркса, О. Конта и Г. Спенсера, XX в. не дал. А ведь, казалось бы, предметное определение социальной философии в XIX в. явилось столь мощным импульсом, что в следующем, XX в. можно было ожидать не менее мощного движения именно в направлении кон­цептуального развития этой философии. Но этого не произошло.

Так и получилось, что в XX в. социальная философия развивалась не столько в направлении концептуальных глубин, сколько, так сказать, вширь, пытаясь глубже проникнуть в различные слои, состояния об­щества, общественного бытия человека. Здесь социально-философская мысль, образно говоря, продвинулась в понимании не столько общества- организма как целого, сколько его отдельных органов, клеток, молекул, в понимании отдельных тонких химических, физиологических реакций.

Как объяснить сей феномен? Что это — начало заката социальной философии вообще? Или это вполне закономерный зигзаг развития философской культуры? Мы полагаем, что ничего сверхнеожиданного в сегодняшнем состоянии социальной философии нет. Такой аритмич­ный ход развития социальной философии в XIX-XX вв. в определенной мере логичен. Ведь нельзя же рассчитывать на одинаково высокие темпы продвижения по всем направлениям в течение длительного времени. XIX век осуществил стремительный рывок в области концептуального опре­деления социальной философии. А затем должен был последовать этап как бы экстенсивного освоения завоеванных позиций. XX век и явился этим этапом. Так что тут - волей-неволей - концептуальное движение должно было «притормозить». И это снижение темпа в определенном направлении и на определенном этапе оправдано.

Барулин B.C. Социальная философия. М., 2002. С. 21.

На наш взгляд, данная особенность социальной мысли XX в. обусловлена тем обстоятельством, что заложенные в работах мыслителей, упомянутых B.C. Барулиным, основы культуро-исторической парадигмы социального знания оставались доминирующими в обществознании вплоть до конца XX в., а в массовом сознании они, пожалуй, доминируют до сих пор. Культуро-ис- торическая парадигма социального знания с ее верой в поступательный (не­смотря на срывы и противоречия) ход развития человечества была наиболее адекватной для периода экстенсивного роста техногенного общества и его распространения по всему миру. Как бы ни расходились друг с другом соци­альные теоретики относительно источников и движущих сил исторического развития, прогнозов будущего человечества, их объединяет вера в прогресс. Кризис техногенного общества, который чрезвычайно обострился к концу столетия, подорвал эту веру и привел к пересмотру в социальной мысли основоположений культуро-исторической парадигмы.

* 3.2. Кризис современного Техногенного общества и его анализ в социальной философии XX в.

При всех достаточно принципиальных разногласиях по важнейшим проблемам философии и социального познания, подавляющее большинство современных философов и обществоведов-теоретиков сходятся в том, что техногенное общество переживает в начале XXI в. серьезнейший кризис. Симптомы этого кризиса проявляются в так называемых глобальных пробле­мах современности. К этим проблемам большинство современных исследо­вателей относят: экологический кризис, демографический взрыв, растущее социально-экономическое неравенство между развитыми и развивающимися странами, распространение ядерного оружия и сохраняющуюся вследствие этого угрозу широкомасштабной ядерной войны, наконец, кризис культуры техногенного общества.

По мнению многих влиятельных современных мыслителей, углубление этих глобальных проблем современности грозит человечеству невиданными катастрофами, а возможно, и гибелью всего сообщества.

Вопросы и задания:

1. С какими угрозами собственному существованию столкнулось чело­вечество в конце XX века?

Факты свидетельствуют о том, что мы должны либо измениться, либо исчезнуть. Чтобы, не теряя времени, начать свое совершенствование и приступить к решению трех приори­тетных проблем, требующих немедленных действий, нужно полностью перестроить свой образ мыслей и поведение.

Необходимые для этого меры будут непопулярными, дорогостоя­щими и болезненными; богатствами, накопленными в странах Севера, неизбежно придется поделиться.

<...> По-видимому, происходит всеобщая утрата ценностей, которые раньше обеспечивали единство общества и подчинение его членов. Частично это явилось результатом утраты религиозности и религиозных нравственных ценностей. В других случаях это происходит вследствие потери доверия к политической системе и к тем, кто руководит ею. Пред­ставляется, что в «государстве всеобщего благосостояния», несмотря на все имеющиеся у него преимущества и систему социальной защиты населения, у многих людей пропадает чувство ответственности и уве­ренности в своих силах. Это приводит ко все возрастающему нежеланию меньшинства подчиняться решениям, принятым большинством, чему нередко способствует чувство социальной несправедливости. И хотя в таком государстве существует множество организаций для помощи тем, кто нуждается в ней, этого недостаточно.

Указанные и другие причины приводят к общественной недисципли­нированности, вандализму и насилию, которые стали характерной осо­бенностью нашего времени. В случаях действительных или надуманных политических преследований и расовой дискриминации насилие способ­но порождать терроризм, который притягивает энергию раздраженных людей и фанатиков. Группы таких людей также пользуются новейшими технологическими достижениями, например, высокоэффективными взрывчатыми веществами и точными взрывными устройствами замед­ленного действия с дистанционным управлением. В отдельных случа­ях подготовка диверсионных актов и снабжение террористов может осуществляться иностранными государствами. Все это — проявление недугов современного общества.

<...> Противоречия мировой экономики, вопиющее неравенство, крайняя степень нищеты, соседствующая с пышной роскошью, пред­ставляют собой источник многочисленных трений и конфликтов в самых различных районах мира. Все это - приметы начала первой глобальной революции и вместе с тем предпосылки той неопределенности, которая ждет нашу планету в будущем.

Что позволяет нам считать существующие сегодня угрозы для чело­вечества и происходящие в мире изменения признаками начала первой глобальной революции? Переход человечества от охоты и собирательства к оседлому земледелию, ставший реальным в результате неожиданно открывшейся возможности культурного выращивания растений, занял несколько десятков тысяч лет. Промышленная революция, начавшая­ся в Англии около 200 лет назад, до сих пор не завершена в некоторых регионах. Сегодня во всем мире одновременно происходят серьезные изменения, имеющие в своей первооснове такие же вездесущие при­чины, и это приводит к «штурму и натиску» всемирной революции. Ее значение для планеты особенно велико, если учесть, какую угрозу для всего человечества она может представлять при плохом управлении.

Кинг А., Шнайдер Б. Первая глобальная революция.

Доклад Римского клуба. М., 1991. С. 22, 76-77, 231.

Вопросы и задания:

1. В чем Э. Ласло видит основные противоречия современной эпохи?

Мы живем в эпоху глубокой трансформации — сдвига в цивилизации. Его признаки и проявления - повсюду вокруг нас. Самым трагическим, но не единственным симптомом этой

трансформации, возможно, стала атака террористов на Нью-Йорк и Вашингтон 11 сентября 2000 года. Проблемы приобрели всемирный масштаб, и коренятся они не в фанатизме террористов и претензиях фундаменталистов, а гораздо глубже. Как показывает опыт недавнего прошлого, ликвидация одной группы террористов не может служить решением проблемы — пока сохраняются корни, сохраняются и терро­ристы, а другие подрастают им на смену.

Нам необходимо добраться до корней.

Мы должны сознавать, что в современном мире широко распро­странены расслоение и ненависть, что поднимающаяся все выше волна возмущения несправедливостью не лишена оснований. Она отражает (хотя зачастую - в преувеличенном виде) важный «сбой» в существу­ющей структуре мира и в способе функционирования этой структуры. Социальную и экономическую систему мы вверили невидимой, но, как мы думали, беспристрастной «руке рынка», однако эта рука ныне выходит из-под нашего контроля. В то время как глобализация означает все большую интеграцию производства, торговли, финансов и комму­никации, она же порождает и некоторые социальные и экологические негативные явления, усиливает разрыв в доходах и обусловливает все усиливающуюся деградацию окружающей среды. Преимуществами экономического роста, на протяжении долгого времени считавшимися главным показателем прогресса, пользовались все более узкие группы народонаселения. Сотни миллионов людей живут среди благ высокого материального уровня жизни, но тысячи миллионов вынуждены влачить жалкое существование в крайней нищете — в лачугах и городских гетто в тени показного изобилия. Такие условия таят в себе угрозу социального и политического взрыва. Они служат горючим материалом, питающим возмущение и мятежи и провоцирующим массовую миграцию из сель­ской местности в города, из более бедных регионов в более богатые. В таких условиях фанатики развязывают священные войны и организуют преступления, используя весь арсенал средств — от дезинформации до торговли наркотиками, человеческими органами, традиционным и высокотехнологическим вооружением.

Наши информационные технологии могли бы способствовать дости­жению лучшего понимания и большей солидарности в мире, позволяя всем народам установить связи, независимо от их культуры и этничес­кого или национального происхождения. Но если в этих коммуника­циях доминирующее положение сохраняют группы держав, которые и создали эти коммуникации, то эти информационные глобальные сети будут служить лишь узко сфокусированным интересам незначительного меньшинства и маргинализации остальной части населения планеты.

В мире не может быть ни безопасности, ни прочного мира, если мы не исправим положения. Покуда люди испытывают унижение нищетой, питают ненависть и жаждут реванша, они не могут вступать друг с дру­гом в отношения примирения и сотрудничества. Кроется ли причина в ущемленном «эго» отдельной личности или унижении достоинства це­лого народа, идет ли речь о жажде личной мести или о священной войне в защиту веры — результат один: насилие, катастрофа и смерть.

Достижение мира в сердце одного человека — непременное предва­рительное условие достижения мира во всем мире, а достижение этого жизненно важного внутреннего мира каждого человека сильно зависит от создания более справедливого и стабильного порядка на Земле.

Таковы вызовы эпохи, но перед нами открываются и возможности. Наша глобализированная техногенная цивилизация может обрушиться в хаос и анархию - или перейти к более гуманному и стабильному уст­ройству мира, где люди могут жить в мире с собой и со своими ближними и дальними соседями. Выбор между этими вариантами развития собы­тий не будет определяться технологическими усовершенствованиями и исправлениями и не будет обеспечиваться стратегиями репрессий и возмездия, основанными на мышлении того же рода, что привело к насилию и хаосу, которые мы хотели бы преодолеть.

Ласло Э. Макросдвиг: К устойчивости мира курсом перемен / Пер. с англ. М., 2004.

С. 16-17.

Вопросы и задания:

1. Как Витторио Хёсле представляет развитие современной западной цивилизации?

2. В чем он видит путь возможного спасения современного человечества?

Современное развитие вовсе не определяется свободны-

ми волевыми решениями — в его движении присутству-

ет нечто принудительное, что, кажется, не поддается никакому контро­лю. Западная цивилизация подчас кажется мне столь же беспомощной, как и героиня фильма Н. Михалкова «Раба любви». Героиня эта сидит в конце вагона трамвая, который, оставшись без водителя, быстро удаля­ется от зрителей и, наконец, исчезает в тумане.

Но как раз в этом принуждении и скрыто зерно надежды. Если аб­солютное бытие выразило само себя в субъективности нового времени, если - чего не понял Хайдеггер — только рефлексивное самодостижение придает теории последовательность, тогда мы вправе надеяться на то, что страшные судороги представшей в качестве техники субъективнос­ти (их свидетелем оказалось наше поколение) все-таки не являются ни конечным пунктом развития, ни доказательством тупикового характера самой субъективности. Ведь в таком случае наша теория, будучи про­дуктом современной эпохи, не могла бы претендовать на достижение истины. Мы вправе питать надежду, что находимся ныне на поворотном

пункте человеческой истории, и даже самого бытия, что моральная автономия (контроль ведь также является продуктом субъективности нового времени) позволит нам вовремя остановить Голема современной техники. Мы вправе надеяться, что благодаря коллективным усилиям всех людей доброй воли удастся создать такой мир, в котором свобода индивида будет согласовываться не только с правом интерсубъективной общности, но и с природой, причем последнюю более не станут пони­мать и воспринимать как простую res extensa. Одним словом, развитие различных выработанных человеком понятий природы, сделав разворот, возвратится в конце концов к первоначальному понятию и сольется с ним в синтетическое единство.

Однако же мы не знаем, успеет ли разум вскочить на подножку локомотива поезда, бешено мчащегося к краю бездны, куда мы все и низвергнемся, если не успеем вовремя остановить его (учитывая и не­малую длину тормозного пути). Но что есть локомотив современного мира? Конечно же, экономика, мотор которой, ее движущее начало суть популяризованные ценности и категории философии нового време­ни - иллюзия изготовимости, желание перейти любую количественную границу, беспощадность по отношению к природе. Итак, философия, для которой слово «ответственность» не остается бессодержательным понятием, должна, во-первых, разработать новые ценности и, во-вторых, передать их руководящим силам экономики — причем по возможности скорее. Ибо время не ждет.

Хёсле В. Философия и экология. М., 1993. С. 73—74.

Вопросы и задания:

1. В чем заключаются глобальные проблемы современности?

2. Что понимает B.C. Стёпин под антропологическим кризисом?

3. Что представляет собой угроза человеческой телесности?

4. 

   Каковы перспективы развития человечества?

Среди многочисленных глобальных проблем, порож­денных техногенной цивилизацией и поставивших под

угрозу само существование человечества, можно выделить три глав­ных.

Первая из них - это проблема выживания в условиях непрерывного совершенствования оружия массового уничтожения. В ядерный век че­ловечество оказалось на пороге возможного самоуничтожения, и этот пе­чальный итог был «побочным эффектом» научно-технического прогресса, открывающего все новые возможности развития военной техники.

Второй, пожалуй, самой острой проблемой современности, стано­вится нарастание экологического кризиса в глобальных масштабах. Два аспекта человеческого существования как части природы и как де­

ятельного существа, преобразующего природу, приходят в конфликтное столкновение.

Старая парадигма, будто природа — бесконечный резервуар ресурсов для человеческой деятельности, оказалась неверной. Человек сформи­ровался в рамках биосферы — особой системы, возникшей в ходе кос­мической эволюции. Она представляет собой не просто окружающую среду, которую можно рассматривать как поле для преобразующей деятельности человека, а выступает единым целостным организмом, в который включено человечество в качестве специфической подсисте­мы. Деятельность человека вносит постоянные изменения в динамику биосферы и на современном этапе развития техногенной цивилизации масштабы человеческой экспансии в природу таковы, что они начинают разрушать биосферу как целостную экосистему. Грозящая экологичес­кая катастрофа требует выработки принципиально новых стратегий научно-технического и социального развития человечества, стратегий деятельности, обеспечивающей коэволюцию человека и природы.

И наконец, еще одна — третья по счету (но не по значению!) пробле­ма — это проблема сохранения человеческой личности, человека как биосоциальной структуры в условиях растущих и всесторонних про­цессов отчуждения. Эту глобальную проблему иногда обозначают как современный антропологический кризис. Человек, усложняя свой мир, все чаще вызывает к жизни такие силы, которые он уже не контролирует и которые становятся чуждыми его природе. Чем больше он преобразует мир, тем в большей мере он порождает непредвиденные социальные факторы, которые начинают формировать структуры, радикально меня­ющие человеческую жизнь и очевидно ухудшающие ее. Еще в 60-е годы философ Г. Маркузе констатировал в качества одного из последствий современного техногенного развития появление «одномерного человека» как продукта массовой культуры. Современная индустриальная культура действительно создает широкие возможности для манипуляций сознани­ем, при которых человек теряет способность рационально осмысливать бытие. При этом и манипулируемые и сами манипуляторы становятся заложниками массовой культуры, превращаясь в персонажи гигантского кукольного театра, спектакли которого разыгрывают с человеком им же порожденные фантомы.

Ускоренное развитие техногенной цивилизации делает весьма слож­ной проблему социализации и формирования личности. Постоянно меняющийся мир обрывает многие корни, традиции, заставляя человека одновременно жить в разных традициях, в разных культурах, приспосаб­ливаться к разным, постоянно обновляющимся обстоятельствам. Связи человека делаются спорадическими, они, с одной стороны, стягивают всех индивидов в единое человечество, а с другой - изолируют, атоми- зируют людей.

Современная техника позволяет общаться с людьми различных континентов. Можно по телефону побеседовать с коллегами из США, затем, включив телевизор, узнать, что делается далеко на юге Африки, но при этом не знать соседей по лестничной клетке, живя подолгу рядом с ними.

Проблема сохранения личности приобретает в современном мире еще одно, совершенно новое измерение. Впервые в истории человечества возникает реальная опасность разрушения той биогенетической осно­вы, которая является предпосылкой индивидуального бытия человека и формирования его как личности, основы, с которой в процессе социали­зации соединяются разнообразные программы социального поведения и ценностные ориентации, хранящиеся и вырабатываемые в культуре.

Речь идет об угрозе существования человеческой телесности, которая является результатом миллионов лет биоэволюции и которую начина­ет активно деформировать современный техногенный мир. Этот мир требует включения человека во все возрастающее многообразие соци­альных структур, что сопряжено с гигантскими нагрузками на психику, стрессами, разрушающими его здоровье. Обвал информации, стрессовые нагрузки, канцерогены, засорение окружающей среды, накопление вредных мутаций — все это проблемы сегодняшней действительности, ее повседневные реалии.

Цивилизация значительно продлила срок человеческой жизни, разви­ла медицину, позволяющую лечить многие болезни, но вместе с тем она устранила действие естественного отбора, который на заре становления человечества вычеркивал носителей генетических ошибок из цепи сме­няющихся поколений. С ростом мутагенных факторов в современных условиях биологического воспроизводства человека возникает опасность резкого ухудшения генофонда человечества.

369

Выход иногда видят в перспективах генной инженерии. Но здесь нас подстерегают новые опасности. Если дать возможность вмешиваться в генетический код человека, изменять его, то этот путь ведет не только к позитивным результатам лечения ряда наследственных болезней, но и открывает опасные перспективы перестройки самих основ человеческой телесности. Возникает соблазн «планомерного» генетического совер­шенствования созданного природой «антропологического материала», приспосабливая его ко все новым социальным нагрузкам. Об этом сегодня пишут уже не только в фантастической литературе. Подобную перспективу всерьез обсуждают биологи, философы и футурологи. Несомненно, что достижения научно-технического прогресса дадут в руки человечества могучие средства, позволяющие воздействовать на глубинные генетические структуры, управляющие воспроизводством человеческого тела. Но получив в свое распоряжение подобные средства, человечество обретет нечто, равнозначное атомной энергии по возмож-

Социальная философия

ным последствиям. При современном уровне нравственного развития всегда найдутся «экспериментаторы» и добровольцы для экспериментов, которые могут сделать лозунг совершенствования биологической приро­ды человека реалиями политической борьбы и амбициозных устремле­ний. Перспективы генетической перестройки человеческой телесности сопрягаются с не менее опасными перспективами манипуляций над психикой человека, путем воздействия на его мозг. Современные иссле­дования мозга обнаруживают структуры, воздействия на которые могут порождать галлюцинации, вызывать отчетливые картины прошлого, которые переживаются как настоящие, изменять эмоциональные со­стояния человека и т.п. И уже появились добровольцы, применяющие на практике методику многих экспериментов в этой области: вживляют, например, в мозг десятки электродов, которые позволяют слабым элек­трическим раздражением вызывать необычные психические состояния, устранять сонливость, получать ощущения бодрости и т.п.

Усиливающиеся психические нагрузки, с которыми все больше стал­кивается человек в современном техногенном мире, способствуют накоп­лению отрицательных эмоций и часто стимулируют применение искусст­венных средств снятия напряжения. В этих условиях возникают опасности распространения как традиционных (транквилизаторы, наркотики), так и новых средств манипуляции психикой. Вообще вмешательство в чело­веческую телесность и особенно попытки целенаправленного изменения сферы эмоций и генетических оснований человека, даже при самом жес­тком контроле и слабых изменениях, могут привести к непредсказуемым последствиям. Нельзя упускать из виду, что человеческая культура глубинно связана с человеческой телесностью и первичным эмоциональным стро­ем, который ею продиктован. Предположим, что известному персонажу из антиутопии Оруэлла «1984» удалось бы реализовать мрачный план генетического изменения чувства половой любви. Для людей, у которых исчезла бы эта сфера эмоций, уже не имеют смысла ни Байрон, ни Шек­спир, ни Пушкин, для них выпадут целые пласты человеческой культуры. Биологические предпосылки - это не просто нейтральный фон социаль­ного бытия, это почва, на которой вырастала человеческая культура и вне которой невозможна была бы человеческая духовность.

Все это - проблемы выживания человечества, которые породила техногенная цивилизация. Современные глобальные кризисы ставят под сомнение тип прогресса, реализованный в предшествующем тех­ногенном развитии.

По-видимому, на рубеже двух тысячелетий по христианскому летос­числению, человечество должно осуществить радикальный поворот к каким-то новым формам цивилизационного прогресса.

Некоторые философы и футурологи сравнивают современные про­цессы с изменениями, которые пережило человечество при переходе от

каменного к железному веку. Эта точка зрения имеет глубокие основания, если учесть, что решения глобальных проблем предполагают коренную трансформацию ранее принятых стратегий человеческой жизнедеятель­ности. Любой новый тип цивилизационного развития требует выработки новых ценностей, новых мировоззренческих ориентиров. Необходим пересмотр прежнего отношения к природе, идеалов господства, ори­ентированных на силовое преобразование природного и социального мира, необходима выработка новых идеалов человеческой деятельности, нового понимания перспектив человека.

Стёпин В. С. Теоретическое знание. М., 2000. С. 30—34.

Вопросы и задания:

1. Каковы тенденции развития современной капиталистической мир- экономики?

2. 

   К каким возможным последствиям может привести это развитие?

Нетрудно заметить, что произошло множество событий, подорвавших основы капиталистического миро-хозяйс-

тва и тем самым породивших кризисную ситуацию. Во-первых, это повсеместное разрушение сельского уклада жизни (дерурализация). Разумеется, последнее всегда превозносилось как триумф принципов модернити. Теперь не требуется так много людей, чтобы прокормить человечество. Преодолено то, что Маркс называл «идиотизмом дере­венской жизни» - и такое определение широко поддерживалось за пределами марксистских кругов. Но с точки зрения нескончаемого накопления капитала подобное развитие событий означает опустошение прежде казавшегося неисчерпаемым резервуара людских ресурсов, часть которых могла периодически включаться в рыночно-ориентированное производство за мизерное вознаграждение (что позволяло восстанав­ливать среднемировую норму прибыли, снижавшуюся усилиями их предшественников, которым удавалось при помощи профсоюзов со временем повышать уровень заработной платы и увеличивать свои доходы). Эта неустойчивая резервная армия труда, состоящая из пред­ставителей низшего класса, готовых работать за минимальную плату, на протяжении пятисот лет во всех регионах мира оставалась важнейшим элементом поддержания нормы прибыли. Но ни одна группа трудящих­ся не задерживалась долго в этой категории, и эта армия должна была периодически пополняться. Дерурализация делает такую практику невозможной. Это хороший пример тенденции, приблизившейся к асимптоте¹.

^] Когда процесс не может больше выполнять функцию восстановления равновесного состояния.

Вторая тенденция — рост социальных издержек, обусловленный правом предприятий экстернализировать свои производственные рас­ходы. Экстернализация издержек (иными словами, фактическая оплата мировым сообществом значительной части производственных расходов той или иной фирмы) является вторым важным элементом поддержания высокого уровня прибыли и, как следствие, обеспечения бесконечного накопления капитала. До тех пор, пока кумулятивные издержки каза­лись невысокими, этому не придавалось значения. Но внезапно пришло осознание, что они слишком значительны, и в результате повсюду в мире общественность обеспокоилась проблемами экологии. Расходы на возмещение экологического ущерба огромны. Кто будет их оплачивать? Даже если эти расходы возложить на всех людей (при явной неспра­ведливости такой меры), проблема немедленно возникнет вновь, если правительства не настоят на интернализации компаниями всех своих издержек. Но если они это сделают, то чистая прибыль стремительно пойдет вниз.

Третья тенденция - следствие демократизации миро-системы, проис­ходящей в результате того, что геокультура узаконила [демократическое] давление как важнейший элемент политической стабилизации. Сейчас эта тенденция развилась настолько, что народные требования стали обходиться очень дорого. На удовлетворение современных социальных ожиданий большой части человечества, касающихся поддержания на адекватном уровне [систем] здравоохранения и образования, в настоя­щее время уходит значительная доля создаваемой в мировом масштабе прибавочной стоимости. Фактически такие расходы являются формой социальной заработной платы, возвращающей производящим классам значительную часть прибавочной стоимости. Как правило, это проис­ходит при посредничестве государства, например, в рамках реализации программ социального обеспечения. Сегодня мы являемся свидетелями серьезной политической борьбы вокруг масштабов этих расходов. Либо они будут сокращены (но насколько это совместимо с политической стабильностью?), либо норма прибыли снова снизится, причем весьма значительно.

И наконец, имеет место крушение традиционных антисистемных движений или, как я их называю, «старых левых». Это не идет на пользу капиталистической системе, а представляет величайшую для нее опас­ность. Традиционные движения были де-факто гарантами сохранения существующей системы, поскольку убеждали опасные классы общества в том, что им принадлежит будущее, что более равноправное общество вот-вот будет создано (если не для них, то для их детей); тем самым эти движения подпитывали как оптимизм [простых людей], так и их терпе­ние. За последние двадцать лет вера народа в эти движения (во всех их вариациях) рухнула, а вместе с ней и их способность направлять гнев в безопасные русла. Поскольку фактически все эти движения пропаган­дировали укрепление государственных структур (с целью трансфор­мации системы), вера в такие реформистские государства тоже была основательно подорвана. Это меньше всего устраивает защитников нынешней системы, несмотря на всю их антигосударственную ритори­ку. Предприниматели очень рассчитывают на государство, призванное гарантировать им монопольные позиции в экономике и подавлять «анархические» выступления опасных классов. Сегодня повсюду в мире мы наблюдаем ослабление государственных структур, а это приводит к растущему чувству незащищенности и созданию все большего числа специальных охранных структур. В некотором смысле это дорога назад, к феодализму.

Что можно сказать о социальных изменениях в рамках такого сце­нария? Можно утверждать, что мы опять стали свидетелями гибели исторической системы, аналогичной краху европейского феодализма пять или шесть столетий назад. Что будет дальше? Точного ответа на этот вопрос мы не можем знать. Мы находимся в ситуации системной бифуркации, а это значит, что весьма незначительные разрозненные действия различных групп могут радикально изменить направление векторов и институциональные формы. Можем ли мы сказать, что живем в самый разгар фундаментальных структурных изменений? Даже этого мы не в состоянии утверждать. Мы лишь можем утверж­дать, что нынешняя историческая система вряд ли просуществует еще сколь-либо длительный срок (быть может, максимум пятьдесят лет). Что придет ей на смену? Это может быть другая структура, в основе своей похожая на нынешнюю, а может быть и структура, радикально от нее отличающаяся. Это может быть одна структура, общая для целого географического региона, или же множество структур в разных угол­ках планеты. Как аналитики мы не будем уверены в результате до тех пор, пока процесс не завершится. Как участники процесса, живущие в реальном мире, мы будем делать все, что сочтем целесообразным для создания разумного общества.

Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века. М., 2004. С. 178—181.

Конечно, кризис современной техногенной цивилизации начался не сегодня и не вчера. Весь XX в. (если рассматривать начало этого века не хронологически, а исторически), начиная с 1914 г., с Первой мировой войны, характеризуется его углублением и нарастанием.

Уже Первая мировая война показала, что упование либеральных теорети­ков XIX в. на развитие научно-технического прогресса как основного средс­тва решения проблем западного общества не имеют под собой оснований, поскольку этот прогресс ведет не только к росту промышленного развития, удовлетворению растущих потребностей человечества, но и к совершенство­ванию уже известных видов оружия (артиллерия, военная авиация, танки, химическое оружие и т.д.), изобретению новых, все более разрушительных и опасных.

Вторая мировая война, приведшая к столь многочисленным жертвам среди гражданского населения воюющих стран, показала, что научный и технический прогресс отнюдь не обязательно связан с нравственным и куль­турным развитием человечества. Самая образованная и технически развитая страна Европы первой половины XX в., Германия, продемонстрировала всему миру, до какого нравственного падения может дойти человек, рационально и планомерно организующий ликвидацию целых народов и наций. Ни одному кровавому завоевателю и владыке прошлых столетий (Чингисхану, Тамер­лану и т.д.) не могла бы и в голову прийти идея Освенцима. Изобретение и применение ядерного оружия, последующая затем холодная война впервые в истории человечества сделали актуальной проблему самого существования человеческого рода на Земле.

Наконец, к середине 70-х годов XX в., после знаменитых докладов Римс­кого клуба, в которых аккумулировались факты экстенсивного использования природных ресурсов для развития производства и увеличения загрязнения окружающей среды в результате этого развития, выяснилось, что даже, если человечество сумеет предотвратить войну с использованием ядерного оружия (быстрый способ самоубийства), ему при современной системе междуна­родных и внутринациональных социальных отношений не удастся в долго­срочной перспективе предотвратить постепенную социально-экологическую деградацию и опять-таки катастрофическую гибель.

Серьезным вызовом тому социальному порядку, который привел к двум мировым войнам и экологическому кризису, поставившему человечество на грань выживания, была Великая Октябрьская революция, образование СССР и революционное движение в колониальных и зависимых от Запада странах после Второй мировой войны. Эти события во многом повлияли на характер международных и внутригосударственных социальных отношений в направлении их гуманизации. Но в силу ряда объективных и субъективных причин они не смогли радикально изменить эти отношения. После 1991 г., который многие мыслители называют историческим окончанием XX в., распада СССР и гибели так называемого реального социализма в странах Восточной Европы, не только Европа, но фактически и все мировое сооб­щество возвратились в своих основных социальных характеристиках к тому положению, которое существовало до 1914 г. Это обстоятельство отмечает в своих работах видный английский историк Э. Хобсбаум.

Вопросы и задания:

1. Почему марксизм стал идеологией рабочих партий к началу XX в.?

2. С чем столкнулся марксизм в XX в. после Первой мировой войны?

3. Каковы альтернативы марксистскому социализму, появившиеся в XX в.?

4. В чем схожесть и различие социально-политической обстановки в мире начала XX в. и начала XXI в.?

Главной причиной, по которой столь многие из рабочих партий спешили встать под красный стяг Карла Маркса, была, пожалуй, та, что он более убедительно, чем кто-либо другой, объ­яснил им три главных принципа, ставших обоснованием их борьбы: 1) Никакие предсказуемые улучшения в рамках существовавшей систе­мы не изменят коренным образом положение рабочих, которые так и останутся рабочими, т.е. будут всегда подвергаться эксплуатации. 2) При­рода капиталистического развития, рассмотренного им на всем его протяжении, не дает возможности серьезно надеяться на свержение (в его рамках) существующего общественного строя и на замену его новым и лучшим обществом. 3) Рабочий класс, организуемый и руководимый своими партиями, станет создателем своего светлого будущего и будет пользоваться его плодами. Маркс дал рабочим твердое убеждение (по­добное вере, которую дает религия) в том, что сама наука доказала ис­торическую неизбежность их триумфа. В этих вопросах логика марксиз­ма действовала столь эффективно, что даже оппоненты Маркса, нахо­дившиеся в рядах рабочих движений, соглашались, в основном, с его анализом капитализма.

<...> Энгельс, этот ветеран революционного движения, помнивший Век Революции, когда через каждые 20 лет можно было ожидать появления новых баррикад; который сам участвовал в революциях с оружием в руках - и он говорил, что дни памятного 1848 года безвозвратно ушли в прошлое. Как мы уже видели, утверждение о неминуемом крушении капитализма казалось в середине 1890-х годов совершенно неправдоподобным.

<...> Все же среди рабочих лидеров, родившихся примерно после 1860-х годов, находилось мало таких, кто был готов отказаться от идеи «светлого будущего». Эдуард Бернштейн (1850-1932), социалист-ин­теллектуал, добившийся самостоятельно образования и общественного положения, имел неосторожность заявить, что ввиду продолжавшегося процветания капитализма нужно не только подвергнуть пересмотру теорию Карла Маркса, но и принять тот принцип, что важна не победа социализма сама по себе, а реформы, осуществления которых можно добиться на пути к социализму; за это он был дружно осужден всеми политиками рабочих движений, которые, по сути, почти не были заин­тересованы в свержении капитализма.

<...> Однако в Европе существовал широкий пояс бедных и небла­гополучных стран, в которых революция была требованием времени и вскоре действительно разразилась, по крайней мере, в некоторых из них. Она началась в Испании, охватила крупные районы Италии и Балканского полуострова, а затем и Российскую империю. Революция двигалась по Европе с запада на восток.

<...> Наконец, разразившаяся в 1914 году мировая война обнажила всю глубину разногласий, когда Ленин, бывший давним почитателем ортодоксального течения в германской социал-демократии, вдруг об­наружил, что ее главный теоретик является предателем.

<...> Мир не стал социалистическим, хотя в 1917 — 1920 гг. это счи­талось вполне вероятным, а в перспективе даже неизбежным, и этого мнения придерживался не только Ленин но и, какое-то время, предста­вители и руководители буржуазных режимов.

<...> Революции не удалось помешать основным бастионам мирово­го капитализма выстоять, хотя на какое-то время даже их защитникам показалось, что они вот-вот рухнут. Старый порядок отбил атаку. Но сделал это - вынужден был сделать — за счет превращения в нечто сов­сем отличное от того, чем он был в 1914 г. Поскольку после 1914 года, столкнувшись с тем, что видный либеральный историк назвал «мировым кризисом» (Эли Галеви), буржуазный либерализм оказался в полном замешательстве. Он мог отречься от власти или быть сметен.

<...> Стабильность буржуазного общества была восстановлена с помощью вооруженных банд «националистов» и фашистов из среднего класса, которые буквально развязали классовую войну против рабочего движения, оказавшегося неспособным самому совершить революцию. Политики (либеральные) их поддержали, тщетно надеясь, что смогут интегрировать их в свою систему, В 1922 г. фашисты пришли к власти, после чего демократия, парламент, партии и прежние либеральные по­литики были уничтожены. Случай с Италией был лишь одним из многих. В 1920-1939 гг. парламентские демократические системы буквально ис­чезали из большинства европейских государств, как коммунистических, так и некоммунистических^I. Факт достаточно красноречивый. Казалось, что для целого поколения либерализм в Европе был обречен.

Джон Мейнард Кейнс - пример второго варианта...

<...> Кейнса все-таки стоит выделить из общего ряда, поскольку он сформулировал наиболее интеллектуально и политически взвешенным образом ту мысль, что капиталистическое общество сможет выжить толь­ко тогда, когда капиталистические государства будут контролировать, управлять и даже планировать основные направления своей экономики, при необходимости превращая ее в экономику смешанного обществен­но-частного типа. Этот урок был весьма своевремен после 1944 года для реформистских, социал-демократических и радикал-демократических идеологов и правительств, которые восприняли его с энтузиазмом, поскольку самостоятельно до этого не додумались, как в Скандинавии.

Вывод о том, что капитализм, базировавшийся на довоенных либераль­ных основах, уже умер, был признан почти повсеместно во время двух мировых войн и экономического спада, даже теми, кто отказывался обозначать все это новыми теоретическими ярлыками.

<...> И все же мир конца XX столетия окрашен в цвета буржуазного века, и в частности - эпохи империи, ставшей предметом рассмотрения в данном томе. Окрашен в буквальном смысле слова. Так, например, глобальные финансовые договоренности, призванные обеспечить меж­дународную инфраструктуру для глобального экономического подъема в третьей четверти нашего столетия, были заключены в середине 1940-х годов людьми, достигшими зрелости уже к 1914 г., над которыми дов­лел опыт 25-летнего разложения эпохи империи. Последние важные государственные деятели или национальные лидеры времен войны 1914 года умерли в 1970-х годах (Мао, Тито, Франко, де Голль). Но, что гораздо существеннее, сегодняшний мир сформирован тем, что можно назвать историческим ландшафтом, оставшимся после эпохи империи и ее заката.

<...> Остается ли место для величайшей из всех надежд - надежде на создание такого общества, в котором свободные от страха и мате­риальной нужды мужчины и женщины будут счастливо жить вместе в счастливой стране? Почему бы нет? XIX век научил нас тому, что желание совершенного общества не реализуется за счет некоего пре­допределенного плана построения жизни - мормонов, оуэнистов и т.п.; конечная цель поисков совершенного общества состоит не в том, чтобы остановить историю, но открыть неизвестные возможности всем людям земли. В этом смысле дорога к утопии, к счастью для рода человеческого, открыта для всех.

Но, как мы знаем, ее можно и закрыть: всеобщим уничтожением, возвратом к варварству, развенчанием надежд и ценностей, к которым стремился век XIX. XX научил нас, что все это возможно. История более не дает нам, как думают многие, твердых гарантий того, что человечество отправится в землю обетованную во что бы то ни было. Еще меньше гарантий того, что оно ее достигнет. Всякое может случиться.

Но, если мы более не верим в то, что история гарантирует нам верный исход, значит она не может гарантировать и исход ошибочный. Она дает нам выбор без какой-либо четкой оценки вероятности того или иного нашего решения. Мнение о том, что мир в XXI столетии будет лучше - не пустой звук. Если миру удастся сохранить себя, такая вероятность будет достаточно высокой. Но это не будет равносильно уверенности. Единс­твенное, в чем можно быть уверенным относительно будущего, — это то, что оно удивит даже тех, кто сумел заглянуть в него дальше всех.

Хобсбаум Э, Век империи, 1875—1914/ Пер. с англ. Ростов н/Д., 1999. С. 195-197, 200-202, 475-486.

Таким образом, глобальные проблемы современности являются следс­твием процесса развития противоречий техногенного общества в XX в. Ос­новные характеристики глобальных проблем достаточно хорошо изучены в современной философии и социологии. О глобальном экологическом кризисе довольно подробно будет идти речь в последующих разделах Практикума.

Пока по проблеме обозначим лишь то, что глобальный экологический кризис явился следствием развития всей европейской цивилизации, направ­ленной на господство над природой. Об этом в своей работе «Слова Ницше "Бог мертв"» говорит М. Хайдеггер.

Вопросы и задания: ^т

1. Почему нигилизм является исторической судьбой развития культуры

Запада?

2. Что означают слова Ницше «Бог мертв»?

3. Какой смысл вкладывает Ницше в понятия «воля к власти» и «сверх­человек»?

4. 

   Какие следствия в отношении взаимосвязи природы и общества выте­кают из идей Ницше о воле к власти и о сверхчеловеке?

Для Ницше христианство — это феномен церкви с ее притязаниями на власть, феномен исторический, фено-

мен светской политики в рамках складывания западного человечества и культуры нового времени. В этом смысле так понимаемое христианс­тво и христианский дух новозаветной веры — не одно и то же. И жизнь далеко не христианская может утверждать христианство, пользуясь им как фактором силы, и, наоборот, христианская жизнь отнюдь не непре­менно нуждается в христианстве. Поэтому спор с христианством отнюдь не обязательно должен повлечь за собой борьбу с христианским ду­хом, — ведь и критика богословия не означает еще критики веры, истол­кованием которой призвано служить богословие. Пока пренебрегают этими существенными различениями, остаются на уровне низкопробной борьбы мировоззрений.

«Бог» в словах «Бог мертв», если продумывать его по его сущности, замещает сверхчувственный мир идеалов, заключающих в себе цель жизни, что возвышается над самой же земной жизнью, и тем самым определяющих ее сверху и в известном смысле извне. Когда же начи­нает исчезать незамутненная, определяемая церковью вера в Бога, а в особенности ограничивается и оттесняется на задний план вероучение, богословие в его роли задающего меру объяснения сущего в целом, то в результате этого отнюдь не разрушается еще основополагающий строй, согласно которому земная, чувственная жизнь управляется целеполага- нием, заходящим в сферу сверхчувственного.

Авторитет Бога, авторитет церкви с ее учительной миссией исчезает, но на его место заступает авторитет совести, авторитет рвущегося сюда

же разума. Против них восстает социальный инстинкт. Бегство от мира в сферу сверхчувственного заменяется историческим прогрессом. Потус­торонняя цель вечного блаженства преобразуется в земное счастье для большинства. Попечение о религиозном культе сменяется вдохновенным созиданием культуры или распространением цивилизации. Творческое начало, что было прежде отличительной чертой библейского Бога, отме­чает теперь человеческую деятельность. Людское творчество переходит наконец в бизнес и гешефт.

<...> То человечество, которое свое собственное человеческое бытие волит как волю к власти, постигая такое человеческое как действитель­ность, во всем целом определенную волей к власти,- это человечество определяется таким сущностным обликом человека, который поднима­ется над прежним человеком.

Есть наименование такого сущностного облика поднимающегося над прежним людским складом человечества, - это «сверхчеловек». Под таковым Ницше разумеет не какую-то отдельную человеческую особь, в которой способности и намерения всем известного обычного человека гигантски умножены и возвышены. «Сверхчеловек» - это и не та людская разновидность, что возникает лишь на путях приложения философии Ниц­ше к жизни. Слово «сверхчеловек» наименовывает сущность человечества, которое, будучи человечеством нового времени, начинает входить в завер­шение сущности его эпохи. «Сверхчеловек» — это человек, который есть на основе действительности, определенной волей к власти, и для нее.

<...> Можно было бы, огрубляя, думать, что слова эти означают сле­дующее: господство над сущим переходит теперь от Бога к человеку, — а еще более огрубляя: Ницше на место Бога ставит человека. Кто думает так, не слишком божественно думает о сущности Бога. Человек никогда не сможет встать на место Бога, потому что бытийствование человека никогда не достигнет бытийной сферы Бога. Между тем может, напротив, совершиться нечто такое, что, в сопоставлении с этой невозможностью, будет куда более жутким, — сущность этой жути мы еще даже не начали толком обдумывать.

<...> Все сущее отныне — это либо действительное как предмет, либо действующее как опредмечивание, в каком складывается предмет­ность предмета. Опредмечивание, пред-ставляя, на-ставляет предмет на ego cogito. Так на-ставляя, ego оказывается тем самым, что лежит в основе его собственного действия (то есть пред-ставляющего настав- ливания), - субъектом, subiectum. Субъект — субъект для себя самого. Сущность сознания - самосознание. Поэтому все сущее - это либо объект субъекта, либо субъект субъекта. Бытие сущего повсюду покоится в поставлении себя перед ним же самим и, стало быть, в поставлении себя на себя же, в вос-ставлении себя. В пределах субъектности сущего человек восставляется вовнутрь субъективности своего бытийствования.

Человек входит в свое восставление. Мир становится предметом, пред- стоянием. В таком восставляющем опредмечивании всего сущего то, что прежде всего должно быть приведено в распоряжение представления и составления, — земля, — вдвигается в самое средоточие человеческого полагания и рас-полагания. Сама земля может являть себя лишь как предмет нападения, атаки, которая устрояется в волении человека как безусловность опред-мечивания. Природа повсюду выступает - ибо повсюду водится изнутри сущности бытия - как предмет техники.

К 1881-1882 годам, когда возник отрывок «Безумный человек», относится следующая запись Ницше: «Грядет время, когда будут вести борьбу за господство над землей,— ее будут вести во имя фундаменталь­ных философских учений» (XII, 441).

Этим отнюдь не сказано, что в борьбе за неограниченное использо­вание земных недр, месторождений сырья, за чуждое любых иллюзий использование «людского материала» — на службе безусловного уполно­мочивания воли к власти вступать в свою сущность — будут прибегать к прямым ссылкам на такую-то философию. Напротив, можно предпола­гать, что философия как учение, как культурное образование исчезнет, да она и может исчезать в своем нынешнем облике, потому что она - в той мере, в какой была она подлинной,— уже заявила на своем языке о действительности действительного, а тем самым уже ввела сущее как таковое в историческое совершение его бытия. «Фундаментальные фи­лософские учения» подразумевают не доктрины ученых, а язык истины сущего как такового,— эта истина и есть сама же метафизика в ее облике метафизики безусловной субъектности воли к власти.

Хайдеггер М. Слова Ницше « Бог мертв» // Вопросы философии. № 1. 1990. С. 143-176.

Растущее социальное неравенство в условиях современного техногенного общества неизбежно ведет к международной напряженности и росту военной угрозы, которая может превратиться в широкомасштабную ядерную войну, а следовательно, в быстрое самоубийство всего человечества. Угроза ядерной войны отнюдь не исчезла с распадом Советского Союза и превращением США в единственную сверхдержаву, военная мощь которой превосходит военные ресурсы всего остального мира. Наоборот, ядерное оружие как единственное средство против возможной военной интервенции США на­чинают приобретать и изготавливать все большее число стран, опасающихся экспансионистской и империалистической политики мирового жандарма. По сути дела, главной причиной как современного терроризма, так и распро­странения ядерного оружия, наряду с растущим социально-экономическим неравенством является политика США, преследующих по всему миру свои сугубо своекорыстные интересы.

Еще на заре ядерной эры выдающийся философ XX в. Б. Рассел указывал на катастрофические последствия ядерной войны для всего человечества.

Вопросы и задания:

1. Каковы возможные последствия ядерной войны? Можно ли победить в этой войне?

2. Что необходимо предпринять, чтобы предотвратить ядерную войну?

Я говорю сейчас не как британец, европеец или пред-

/^i^i] ставитель западной демократии, но как человеческое существо, представитель рода человеческого, дальнейшее существование которого поставлено под сомнение. Мир полон конфликтов: конфлик­ты между евреями и арабами, индийцами и пакистанцами, белыми и неграми в Африке; наконец, затмевающая все другое титаническая бит­ва между коммунизмом и антикоммунизмом.

Почти каждый политически сознательный человек испытывает сильные чувства в отношении по крайней мере одного из этих вопросов; но я хотел бы, чтобы вы, если возможно, на время отвлеклись от таких чувств и помыслили себя только в качестве представителей имеющего замечательную историю биологического вида, исчезновения коего не пожелал бы, наверное, никто из нас. Я попытаюсь не сказать ни одного слова, которое бы отдавало предпочтение какой-то одной из сторон. Все в равной степени находятся в опасности, и, если эту опасность осознать, появится надежда, что совместными усилиями мы ее избежим. Мы должны научиться мыслить по-новому и спрашивать себя не о том, какие шаги можно предпринять для обеспечения военной победы — ибо таких шагов более не существует, - но: какие шаги можно предпринять, чтобы предотвратить военный спор с катастрофическими для всех ре­зультатами?

Широкая общественность и даже многие люди у власти не пони­мают, что это такое - война с использованием водородных бомб, и все еще мыслят в терминах бомбардировок городов. Признается, что новые бомбы мощнее старых, и если одна атомная бомба разрушила Хиросиму, то одна водородная бомба может разрушить более крупные города - Лондон, Нью-Йорк или Москву. Нет никакого сомнения, что в такой войне большие города будут уничтожены. Но это лишь малая доля всех ее последствий. Если бы даже в Лондоне, Нью-Йорке и Мос­кве было все уничтожено, мир все же смог бы через несколько столетий оправиться от удара. Но сегодня мы знаем, особенно после испытаний на Бикини, что вследствие взрыва водородной бомбы разрушения пос­тепенно распространяются на гораздо более обширные территории, чем ранее предполагалось. По авторитетным оценкам, сегодня можно создать бомбу, которая будет в 25 ООО раз мощнее той, что была сброшена на Хиросиму. Взрыв такой бомбы на земле или под водой вызовет поток радиоактивных частиц, которые достигнут верхних слоев атмосферы. Эти частицы постепенно осядут в виде пыли или дождя. Именно такая пыль отравила японских рыбаков вместе с их уловом, хотя они и находились за границами опасной зоны, определенной американскими экспертами. Никто не знает, насколько широко могут распространиться смертонос­ные радиоактивные частицы, но самые авторитетные лица единодушны во мнении, что война с использованием водородных бомб, по всей веро­ятности, обречет человечество на гибель. Если в ход будет пущено много водородных бомб, погибнут все: счастливое меньшинство - сразу же, а для большинства смерть окажется медленной пыткой.

<...> По часам геологического времени Человек существует самое большое 1 ООО ООО лет. Достигнутое им, особенно за последние 6 ООО лет, является чем-то совершенно новым в истории космоса, во всяком случае, насколько мы знаем эту историю. В течение бесчисленных веков солнце вставало и заходило, луна прибывала и убывала, звезды светили в ночи, но только с появлением человека эти вещи были познаны. В великом мире астрономии и в малом мире атома человек раскрыл тайны, кото­рые можно было бы счесть непознаваемыми. В искусстве, литературе и религии некоторые люди достигли подлинной утонченности чувств, и из-за одного этого стоило бы сохранить род людской. Неужели все должно закончиться тривиальным ужасом, потому что лишь немногие способны думать о человеке, а не о той или иной группе людей? Неужели человечество настолько лишено мудрости, неспособно к беспристрас­тной любви, столь слепо даже в отношении простейших требований самосохранения, что последним доказательством его глупости должно стать уничтожение всей жизни на планете?

<...> Человечество стоит перед альтернативой, никогда ранее не воз­никавшей в истории: или от войны следует отказаться, или мы должны ожидать уничтожения человеческого рода. Об этой опасности говорили многие выдающиеся ученые и военные авторитеты. Никто из них не стал бы утверждать, что худшее случится наверняка. Точно известно, однако, что теперь уже невозможно победить ни одной из сторон — победить в том смысле, как это до сих пор понималось; и если битва между учеными не будет остановлена, то после следующей войны скорее всего никого не останется в живых. Следовательно, единственные возможности че­ловечества — это либо мир, достигнутый с помощью соглашений, либо царство смерти.

Многие люди тешат себя надеждой, что водородные бомбы не будут применены, указывая на тот факт, что отравляющие газы не использова­лись во второй мировой войне. Боюсь, что это полнейшее заблуждение. Газы не использовались, потому что не имели решающего значения; кроме того, противогазы обеспечивали защиту. Водородная бомба, на­против, является оружием решающего значения, против которого до сих пор не обнаружено никакой защиты. Если одна сторона применит это оружие, а другая нет, то первая, вероятно, приведет другую в состояние полного бессилия с помощью очень небольшого числа бомб, которые при счастливом стечении обстоятельств не нанесут слишком большого вреда той стороне, которая их применила; ибо случится гораздо более страшное зло, если будет взорвано большое количество бомб. Думаю поэтому, что война, в которой водородные бомбы применит только одна сторона, еще может закончиться чем-то, что может быть названо победой для этой стороны. Но не думаю — и в этом я согласен с военными авто­ритетами, — будто имеется хоть малейший шанс, что в мировой войне водородные бомбы вообще не будут использованы. Следовательно, мы должны или предотвратить такие широкомасштабные войны, или же погибнуть. Заставить правительства мира признать это — необходимый шаг на пути к миру. Короче говоря, уничтожение водородной бомбы, чего все мы должны желать, сможет оказаться действенным шагом лишь после того, как обе стороны искренне попытаются положить конец враждебным отношениям между блоками. Как этого достичь?

Прежде чем станут возможными какие-либо соглашения и меры, следует обеспечить две вещи: во-первых, великие государства должны осознать, что их цели, какими бы они ни были, не достижимы посредс­твом войны; во-вторых — как следствие универсальности такого осозна­ния, - подозрения каждой из сторон, что другая готовит войну, должны утихнуть. На ваше рассмотрение представляются некоторые соображения о шагах, которые можно сделать в направлении этих двух целей.

Первым шагом должно быть заявление, сделанное небольшим числом выдающихся ученых, в котором были бы указаны ожидаемые последс­твия ядерной войны.

В этом документе не должно быть выражено ни малейшего пред­почтения какой-либо из сторон. Важно, чтобы научные авторитеты рассказали, пользуясь простым языком, что следует ожидать от войны, чтобы они дали по возможности точную информацию, а в тех случаях, когда достоверные сведения отсутствуют, - выдвинули наиболее веро­ятные гипотезы. Многие факты уже известны: они установлены людьми, которые идут на большие неприятности, собирая такую информацию. Необходимо, чтобы это знание было сформулировано как можно про­ще, оно должно быть доступным для понимания и широко известным. Итак, должен существовать авторитетный документ, к которому можно было бы апеллировать.

<...> Следует обсудить вопрос о сокращении национальных воору­жений. Пока они остаются на теперешнем уровне, отказ от войны не будет искренним.

Начиная с 1914 года мир испытывает чувство постоянно нараста­ющего ужаса. Огромное число мужчин, женщин и детей погибло, а из выживших очень многие испытали страх неминуемой смерти. Когда люди на Западе думают о русских и китайцах или когда русские и китайцы

думают о людях на Западе, они видят в них главным образом источник разрушения и несчастья, а не обычных человеческих существ, которым свойственно радоваться и горевать. Все чаще приходит на ум, что легко­мыслие — единственное спасение от отчаяния. Здравость и конструктив­ность в управлении государствами стали казаться недостижимыми. Но апатия и безнадежность — не единственное умонастроение в том мире, где мы себя находим. Почти каждый человек в мире станет более счас­тливым и преуспевающим, если Восток и Запад прекратят свои ссоры. Никому не нужно будет ни от чего отказываться, если это не мечты о мировой империи, которые сегодня нисколько не реальнее самых диких оптимистических утопий. Человечество может достигнуть, как никогда раньше, изобилия необходимых вещей и удобств. Россия и Китай, в слу­чае если мир будет обеспечен, могли бы посвятить производству товаров широкого потребления все силы, которые сегодня уходят на перевоору­жение. Огромный научный потенциал, затрачиваемый на производство ядерного оружия, заставит пустыни цвести и прольет дождь над Сахарой и Гоби, С избавлением от страха воспрянут новые силы, человеческий дух воспарит и вновь станет творческим, а ужасы, таящиеся с древнейших времен в глубинах сознания, постепенно исчезнут.

В войне с использованием водородной бомбы не может быть победи­теля. Мы можем жить вместе — или погибнуть вместе. Я твердо убежден, что если сознающие это люди посвятят себя разъяснению создавшейся ситуации, то и весь мир это поймет.

Рассел Б. Человечество в опасности. Шаги к миру// Вопросы философии. 1988М5. С. 131-136.

Как отмечают авторы коллективной монографии «Мир и Россия на по­роге XXIвека», угроза ядерной катастрофы не только не уменьшилась, но вследствие экспансионистской политики США приобрела новый, еще более опасный характер.

Вопросы и задания:

1. Предотвращают ли угрозу военных катастроф их предсказания?

2. 

   В чем заключается рост насилия в мире со стороны западных держав?

Скептики считают преувеличенными и утверждения об уникальности нынешнего этапа глобализации ввиду

совпадения ее с технологическими революциями, в частности, с инфор­мационной. Компьютеризация и интернетизация мира привели, по их мнению, к значительному повышению скорости и объемов информа­ционных потоков по сравнению с теми, которые сформировались пос­ле изобретения телеграфа и радио, но не изменили качества информа­ционного взаимодействия.

Среди доводов в пользу действительно революционного характера технологической глобализации сегодняшнего мира можно сослаться на изобретение ядерного оружия, которое качественно повысило взаимо­связанность мирового сообщества перед угрозой взаимного и всеобщего уничтожения, поскольку ядерное оружие упразднило институт победы, без которого война становится иррациональной. Но и у этого довода есть свой контраргумент. Уже к концу XIX века в Европе сложилась ситуа­ция, позволившая наиболее дальновидным исследователям говорить об иррациональности любого крупномасштабного военного конфликта в Европе. Например, в 1898 году российский исследователь Иван Станис­лавович Блиох опубликовал многотомное исследование «Будущая война в техническом, экономическом и политическом отношениях», главный вывод которого заключался в том, что экономическая взаимозависимость Европы, развитие сети железных дорог, повышение поражающей силы вооружений делали войну катастрофической. В том плане, что потери и разрушения не только побежденных, но и победителей превзойдут любые мыслимые плоды победы. Больше того, Блиох предсказал, что результатом будущей войны может стать саморазрушение социальных основ государственности, то есть революции. Но и это знание не пре­дотвратило Великую войну в Европе.

<...> Сила по-прежнему остается инструментом установления, осу­ществления и перераспределения власти, причем не только в нацио­нальном, но и в международном масштабе, а военная сила по-прежнему является ее неизменным компонентом. Революция в военном деле, происходящая на рубеже II и III тысячелетий, не принесла по сути (а не по техническим, тактическим и другим технологическим характеристи­кам) ничего нового. Хотя, конечно, уже достигнутые и достижимые в ближайшем будущем размеры людских и материальных потерь не идут ни в какое сравнение с предшествующими революциями в совершенс­твовании вооружения и средств поражения.

385

В условиях глобализированного мира участники международных отношений к военной силе прибегают практически ежедневно. Среди них такие «новые», но давно известные акторы, как радикал-сепаратис- ты разных стран, боевики, представляющие различные религиозные и политические течения, да и сами государства - держатели монополии на легитимное использование насилия. Легитимация власти на основе применения вооруженного насилия или угрозы его применения являет­ся неизменной функцией военной силы. Она характерна не только для самого государства, но и для международного сообщества государств, а точнее — тех его организованных фрагментов, которые присваивают для своей организации право ограничения суверенитета как входящих в них государств, так и «государств-изгоев». «Ограничение суверени­тета» — будь то в пресловутой «доктрине Брежнева», в мировой прак-