4.2. Сферы социальной жизни общества

В метафизических концепциях теоцентрической парадигмы социального мышления социальная структура рассматривается как составная часть общей иерархической гармонии мироздания, сотворенного Богом. Поэтому сослов­ный социальный порядок европейского феодализма с его соподчинением и сотрудничеством между тремя основными сословиями феодального общества и утверждается в качестве сакрального порядка социальных отношений, установленного Богом.

Однако в эпоху Реформации от участия в социальной жизни общества в протестантских странах устраняется, а затем упраздняется первое сословие — духовенство. Серьезно подрываются и позиции второго сословия - дворянс­тва. В процессе секуляризации социальной мысли после эпохи Реформации, сакрализация старого феодального порядка была окончательно упразднена. В рамках естественно-правовой парадигмы социального знания каждый индивид наделяется неотъемлемыми правами человека, а легитимность государственной власти определяется согласием на эту власть со стороны подданных (общественный договор). В этом случае открыто выражается или молчаливо подразумевается, что главная функция государства заключается в защите естественных прав его граждан, главными из которых являются право на жизнь, на свободу деятельности и собственность. Таким образом, уже в естественно-правовой теории выделяются две сферы жизни общества: политическая сфера, связанная с деятельностью государства, и частная жизнь граждан этого государства, которые являются автономными по отношению друг к другу.

Великая французская революция и промышленный переворот в Англии привели к невиданному до того времени ускорению социальных измене­ний. В процессе развития крупного промышленного производства в рамках отдельных национальных государств Западной Европы возникли новые социальные группы (промышленная буржуазия и пролетариат), начавшие борьбу как между собой, так и против тех социальных групп, которые оста­лись в наследство от старого порядка - крупных земельных собственников, Доиндустриальной буржуазии и крестьянства. Таким образом, наряду с государством и публичной политикой, которые являлись предметом изуче­ния политической и правовой теории, возникают новые сферы социальной Жизни общества: хозяйственно-экономическая, связанная с системой обще­ственного промышленного производства, крупной торговли и т.д. и сфера взаимоотношений между отдельными социальными группами (нациями, классами, профессионально-производственными коллективами и др.). Все это приводит к новой дифференциации социального знания, к появлению политэкономии и социологии как наук, изучающих функционирование и развитие новых сфер социальной жизни.

В свою очередь, социальные мыслители осуществляют рефлексию над исследовательской деятельностью специалистов в области политической и правовой теории, социологии и экономической теории, в процессе которой пытаются определить методологические основания этих обществоведческих дисциплин и найти некие общие принципы развития и функционирования общества как сложной, иерархически организованной системы.

В приведенных ниже текстах B.C. Барулина дан, на наш взгляд, достаточ­но полный обзор результатов этой рефлексии, начиная со второй половины XIX в, до 70-х годов XX в.

Вопросы и задания:

1. Какую роль сыграли в анализе экономической сферы общества иссле­дования А. Смита и Г Гегеля?

2. Чем отличаются в подходе к анализу экономики работы М. Вебера?

Экономическая сфера жизни общества

It^L^m Адам Смит (1723-1790) в своем труде «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1776) одним из первых глубоко раскрыл природу экономики на примере буржуазной экономической системы. А. Смит - один из авторов теории, согласно которой именно труд является субстанцией любой стоимости. Тем самым вскрыл соци­ально-экономические основы труда в обществе,

<...> С именем Георга Гегеля (1770—1831) связаны фундаментальные прорывы в понимании труда. Прежде всего Г. Гегель, если можно так выразиться, возвысил анализ труда до уровня глубокого философско­го рассмотрения. До него никто до этого уровня не возвышался, да и после него эта абстрактная высота достигалась единицами. Хорошо разбираясь в отдельных видах труда, Г. Гегель выдвинул положение о труде как всеобщей субстанции человеческого бытия, о труде вообще. По его мнению, труд выступает формой реализации сознания вообще, индивидуального сознания человека в частности. Поскольку же для Г. Гегеля развитие духа имеет решающее значение, то и труд, в котором дух реализуется, является важнейшей формой развития человека. Более того, Гегель прекрасно понимал, что именно в труде самоосуществляется, становится человек.

<,..> Макс Вебер (1864-1920), немецкий философ, уделял большое внимание социально-философским проблемам экономики, эконо­мической социологии. Он рассматривал экономическую жизнь как составную часть общества, тесно связанную с другими ее частями, в особенности с политикой, правом, религией. При анализе обществен­ных явлений М. Вебер методологически исходил из понятия идеального типа, представляющего реальность в логической непротиворечивоети и рациональной правильности. М. Вебер выделял две идеально-типи- ческие ориентации экономического поведения: традиционную и целе- рациональную. Главной идеей экономической социологии М. Вебера является идея экономической рациональности, позволяющая добиться экономической эффективности и оптимального поведения в хозяйствен­ной сфере. Под углом зрения целерационального действиям. Вебер дал всесторонний анализ экономики капиталистического общества. Особое внимание он уделял взаимосвязи этического кодекса протестантских вероисповеданий и духа капиталистического хозяйствования и образа жизни («Протестантская этика и дух капитализма», 1904-1905), про­тестантизм стимулировал становление капиталистического хозяйства. Также рассматривалась им и связь экономики рационального права и управления. М. Вебер выдвинул идею рациональной бюрократии, пред­ставляющей высшее воплощение капиталистической рациональности («Хозяйство и общество», 1921). М. Вебер полемизировал с К. Марксом, считая невозможным построение социализма.

Барулин B.C. Социальная философия. М., 2002. С. 77—79.

Вопросы и задания:

1. Кого из нижеприведенных авторов можно отнести к представителям концепций элит, ценностно-культурного подхода к анализу социальной сферы и технологического детерминизма?

2. Чем отличаются и в чем сходны эти концепции?

Социальная сфера жизни общества

/^ш^я Сорокин Питирим Александрович (1889-1968) - русский и американский философ. Пред ложил свою ценностную интерпретацию общества и социальных групп. П.А. Сорокин считал, что общество есть система систем. Оно возникает не как результат механической эволюции природно-биологических отношений. Социокультурные, исторические отношения связаны с появлением в акте человеческого взаимодействия нового момента в виде «ценностей, норм, значений». Именно здесь ключ к основам общественной жизни. В зависимости от того, каков характер ценностей, значений, норм, складываются в обществе различные типы групп, определяются права, функции, роли членов группы, методы и формы ее управления, механизмы стратифицированности и дифферен­цированное™ ее структуры. Общая социальная структура П. Сорокиным определялась в следующем виде.

I. Главнейшие формы неорганизованных и полуорганизованных групп: 1) «внешне» организованные группы (подписчики газет и т.д.), 2) толпа, группа незнакомых людей, публика; 3) номинальные конгло­мераты (человечество в целом).

2. Важнейшие «односторонние» группы, построенные на одном ряде ценностей.

А. Биосоциальные группы: расовые, половые, возрастные. Б. Соци­окультурные группы: 1) род; 2) территориальное соседство; 3) языковая, этническая группа; 4) профессиональный союз; 5) экономическая груп­па; 6) религиозная; 7) политическая; 8) идеологическая группа (научная, философская, этическая, образовательная); 9) элиты.

2. Важнейшие «многосторонние» группы, построенные вокруг комбинаций двух и более ценностей: 1) семья; 2) община; 3) племя; 4) нация; 5) каста; 6) социальный порядок (сословие типа средневекового рыцарства); 7) социальный класс.

Все эти группы существуют, отличаясь свойствами, характеристикой и т.д., вступая в сложные взаимодействия друг с другом, образуя в целом общество. Но основа их - значения, ценности, нормы. П.А. Сорокин первым исследовал процессы социальной мобильности и социальной стратификации.

Парето Вольфредо (1848-1923) - итальянский философ. В. Парето разработал учение о социальной гетерогенности общества. Центральная идея этого учения - признание круговорота элит. Согласно Парето, общество делится на способную к управлению элиту (тем, кто имеет «высший показатель в своей области деятельности, мы даем название элиты») и неэлиту — тех, кем управляют. Элита в свою очередь делится на управляющую («правящий класс») и неуправляющую (ученые, художни­ки и т.д.). В основе деления на элиту и неэлиту лежат биопсихологические качества индивидов, «остатки»... Между элитой и неэлитой происходит процесс постоянного обмена, когда элементы неэлиты превращаются в элиту и наоборот. Благодаря этому обмену сохраняется социальное динамическое равновесие в обществе. Индивиды, обладающие инстин­ктом комбинаций, образуют элиту, склонную к управлению при помощи манипуляций, хитрости и обмана, это - «лисы», по терминологии В. Па­рето. Индивиды, обладающие инстинктом агрегатов, консерватизмом, образуют элиту, управляющую при помощи насилия, — «львы». Если соответствующие «остатки» в элите исчерпываются, приходит время обновления, кругооборота элит. Если же элита консервируется, сопро­тивляется обновлению, становится замкнутой, наступает революция, цель которой — обновление элиты.

Аналогом социальных типов элиты - «лис» и «львов» — в экономике являются типы «спекулянтов» (бизнесмены, склонные к изменениям жизни) и «рантье» (консервативные вкладчики, боящиеся риска и изме­нений). Чередование политических и экономических циклов связано с изменениями в духовном производстве — интеллектуальном, художест­венном, религиозном и т.д. Здесь также происходят перемены периодов веры, изменений и скептицизма, консерватизма, в основе которых смена «остатков». Из этих циклов, социальной гетерогенности, и складывается, по В. Парето, социальная устойчивость, динамика общества.

<...> Ортега-и-ГассетХосе (1883-1955) - испанский философ. Много внимания уделял анализу философских проблем общества, определяя свое понимание отношения человека и общества как «философскую социологию». Большой общественный резонанс получила его работа «Восстание масс» (1930). X. Ортега считал, что «всякое общество - это динамичное единство двух факторов, меньшинства и массы. Мень­шинство — это личности или группы личностей особого, специального достоинства. Масса — это множество людей без особых достоинств. Это совсем не то же самое, что рабочие, пролетариат. Масса - это средний, заурядный человек». Общественное развитие должны направлять люди элиты, носители культурных традиций, идей. Предназначение же мас­сы — быть пассивной, подчиняться влиянию других. В Европе на рубеже XIX и XX вв. разрушились связи поколений, ослабла сила традиционных культурных регуляторов общества. В то же время общественное про­изводство создало комфорт, стандартизированный труд, уверенность в своих силах у масс людей, демократия расширила их возможности влиять на общественную жизнь. В этих условиях и произошло резкое возрастание влияния среднего человека массы на всю жизнь общества, «восстание масс». Но трагедия, по мнению X. Ортеги, заключается в том, что у человека массы при наличии огромных возможностей нет и быть не может новых идей, новых культурных норм, новых традиций. «Когда все эти нормы, принципы и инстанции исчезают, исчезает и сама культура в тесном значении этого слова». Поэтому восстание масс саморазрушительно. Под этим углом зрения X. Ортега оценивал и ре­волюцию в России.

Гоулднер Алвин (1920-1980) - американский философ. Выделял в социальной структуре современного западного общества три класса: старую буржуазию, или денежный класс капиталистов, пролетариат и новый класс - интеллигенцию. Основные черты последнего класса - об­ладание культурным капиталом (аналогичным собственности на средства производства) и культура критического дискурса (специфическая речевая общность). Новый класс делится на научно-техническую интеллигенцию и интеллектуалов (гуманитариев). Реальную силу изменений в обществе Гоулднер видел в новом классе, интеллектуалах.

Барулин B.C. Социальная философия. М., 2002. С. 133-137.

Вопросы и задания:

1. Чем отличаются нижеприведенные концепции мыслителей? Почему, несмотря на различия, они едины в защите буржуазного правового государства?

Сфера политической жизни общества Вебер Макс (1864—1920) — немецкий философ. Исхо­дя из своей концепции социального действия, которое предполагает наличие субъективного смысла и ориентацию на других, М. Вебер разработал учение о разных типах господства, государственного управ­ления. Господство Вебер определял как «шанс встретить повиновение определенному приказу». Господство, таким образом, предполагает ожидание приказывающего, что ему будут подчиняться, и ожидание тех, кто повинуется, что приказ будет иметь то содержание, которое признается. М. Вебер выделил три типа легитимного господства. Пер­вый тип — «легальный». Здесь «господство... обусловлено интересами, т.е. целерациональными соображениями повинующихся относительно преимуществ или невыгод». В этом типе господства отношение людей обезличено, оно предельно функционально, базируется только на инте­ресе, целерациональном действии. Бюрократия является чистым типом легального господства. Этот тип господства представлен в современ­ных буржуазных государствах, в Англии, Франции, США и т.д. Второй тип — «традиционный», он «может обусловливаться просто "нравами", привычкой к определенному поведению». Этот тип господства схож с семьей, он патриархален, тут есть господин, лично зависящие от него слуги и аппарат управления. Традиционное господство разделяется в свою очередь на две формы: чисто патриархальную и сословную струк­туру управления. Первая форма проявилась, например, в Византии, вторая — в феодальных государствах Западной Европы. Третий тип — ха­ризматическое господство, «оно может основываться на простой личной склонности подданных» т.е. иметь аффективную базу». Харизматические качества - это особые способности, не столько приобретенные, сколько дарованные свыше, которые выделяют лидера из среды современников. Ими обладали, по М. Веберу, Будда, Иисус, Магомет, Цезарь, Наполеон и другие великие субъекты. Подчинение Харизме и составляет третий тип легитимного господства. Здесь особо велика роль авторитарности, по сути, отрицаются традиция, право, рациональность, велик удельный вес иррациональности, силы, случайности.

Моска Гаэтано (1858-1941) - итальянский философ. Г. Моска развивает идею вечного деления общества на два класса: господству­ющий «политический» класс, который берет все функции управления и пользуется привилегиями, и управляемый класс, в который вхо­дит большинство. Реальная власть всегда у «политического» класса. Г. Моска считал, что власть может быть от народа, для народа, но не властью самого народа. Позже Г. Моска писал о среднем, много­численном классе, опоре «политического» класса. Г. Моска считал, что «политический» класс может «увековечиваться» без обновления,

«увековечиваться» с обновлением (оптимальный вариант) и идти по пути чистого обновления. Сочетание этих вариантов с двумя формами государственного правления — автократической и либеральной — об­разует четыре типа государств: аристократически-автократическое, аристократически-либеральное, демократически-автократическое, демократически-либеральное.

<..,> Глюксман Андре - французский философ. Положение А. Глюк- смана о необходимости опровержения предшествующей идеологии как источника тоталитаризма стало объединяющим для «новых философов». По А. Глюксману, суть социума—это отношение господства-подчинения. Поэтому общество и присущее ему государство неизбежно воплощают тоталитаризм. Свобода в обществе невозможна, во-первых, потому, что всегда есть «отсутствующий господин», создавший общество и его законы; во-вторых, потому, что общество, будучи целым, вводит для самого себя дисциплину, «этот всеобщий рациональный принцип по­рабощения»; в-третьих₅ потому, что общество должно обеспечиваться экономически, т.е. зависит от нее. Революция же меняет эту природу общества, а в конечном итоге укрепляет властные отношения. Поэтому главными виновниками разрастающегося тоталитаризма А. Глюкс­ман считает создателей революционных теорий - И. Фихте, Г. Гегеля, Ф. Ницше, К. Маркса.

Одновременно активистские идеологии Глюксман оценивает как некие социодицеи — попытки примирить модель общества и сущест­вующую социальную несправедливость. Глюксман считает, что любая система ценностей начинает функционировать как довлеющий над че­ловеком стереотип, который он назвал «глупостью». Главной он считал идею блага, на которой построены идеологии и которая исторически и теоретически обанкротилась.

Барулин B.C. Социальная философия. М., 2002. С. 181—184.

Необходимо, однако, отметить, что такое жесткое разделение на сферы социальной жизни процесса функционирования и развития техногенного общества вызвало критику со стороны тех мыслителей, которые* как было отмечено выше, рассматривали общество скорее не как систему, а как исто­рический процесс. Так, например, К. Касториадис отмечает, что различение сфер социальной жизни, о которых говорилось выше, является условным, возникшим в процессе исторического развития самого общества.

Вопросы и задания:

1. Почему, с точки зрения К. Касториадиса, нельзя рассматривать обще­ство как целое, состоящее из твердо определенных элементов?

2. 481

   Как он доказывает историческую обусловленность всех сфер социаль­ной жизни общества?

31 Социальная философий

Общество — это не вещь, не субъект, не идея и тем более

/^тл^Ц не набор и не система субъектов, идей и вещей. Этот вывод кажется банальным тем, кто забывает себя спросить каким об­разом и почему возникает в таком случае возможность говорить о ка­ком-либо обществе и о данном конкретном обществе. В условностях языка и в заключенной в них логике «какой-либо» и «это» относятся лишь к тому, что мы можем назвать, а назвать мы можем вещи, субъек­ты, понятия и их собрание, объединение, их отношения, признаки, состояния и т.д. Но единство данного общества как его метафизическая индивидуальность — тот факт, что оно является именно этим обществом и никаким другим — не может быть проанализировано в плане сущес­твующих между субъектами, опосредованных в вещах отношений, поскольку любые отношения между социальными субъектами, любые связи людей и вещей — это социальные связи с социальными объекта­ми. Субъекты, вещи, отношения в данном случае являются тем, что они есть, и таковы, каковы они есть, только потому, что они такими созда­ны и институционализированы рассматриваемым обществом (или обществом как таковым). То, что одни люди могут убивать друг друга и самих себя из-за золота, а другие не могут - нельзя определить по хи­мическому составу золота, а также по свойствам ДНК одних и других. А что можно сказать, когда убивают друг друга и самих себя из-за Хрис­та или Аллаха?

Лишь в речи человек преодолевает эти трудности, когда говорит о кол­лективном сознании и коллективном бессознательном, когда он упот­ребляет незаконные метафоры и термины, единственным означаемым которых является обсуждаемая здесь проблема. Лишь в речи мы можем их преодолеть, когда приходим к простому утверждению существования социальной целостности, общества как целого, отличающегося от своих частей, их превосходящего и их определяющего...

<...> Если теоретик различает религиозный и юридический аспек­ты жизнедеятельности традиционного или архаического общества, которое само их не различало, то этим он обязан не прогрессу знания или совершенствованию человеческого разума, но тому факту, что общество, в котором он живет, уже давно институционализировало в своей реальности юридические и религиозные категории как категории относительно различные. Именно эти категории и их разграничение он экстраполирует на прошлое, не спрашивая себя, насколько законна подобная экстраполяция, и молчаливо постулирует, что институциона­лизированные разграничения в его собственном обществе соответствуют сущности любого общества и выражают действительную структуру его внутренних сопряжении.

Мы не можем также рассматривать различные сферы социальной жизни как частичные скоординированные системы - как кровенос­ную, дыхательную, пищеварительную, нервную системы организ­ма — поскольку мы можем встретить и часто встречаем преобладание и относительную независимость одной из сфер в данной социальной организации.

Чем же являются по своей сути эти сферы? Чтобы подойти к серь­езному рассмотрению этого вопроса, мы должны отдать отчет в следу­ющем значительном и неизбежном в своей реальности факте, который традиционная мысль неспособна усвоить: не существует функциони­рующей социальной структуры, данной раз и навсегда, ни во внешней своей данности, ни в глубинной сущности, ни реально, ни абстрактно. Эта структура внутренних сопряжении — будь то определяемые ею части или же соотношения, которые она устанавливает между частями и между частями и целым, — эта структура в каждом отдельном случае является творчеством рассматриваемого общества. Данное творчество есть онтологический генезис, установление eidos'а, поскольку все, что таким образом и в каждом отдельном случае установлено, институци­онализировано, запечатлено в материальности конкретных действий и вещей, - все это преодолевает эту конкретную материальность и любое конкретное это и представляет собой тип.

<.„> Так выражение и проявление социального в технике, экономике, юриспруденции, политике, религии, искусстве и т.д., которое кажется нам очевидным, есть не что иное, как способ институционализации социального, присущий конкретным обществам и в частности нашему. Мы прекрасно знаем, например, что экономика и право возникают как ясно выраженные и четко установленные моменты социальной организации лишь на поздних этапах исторического развития. Рели­гия и искусство разделились и превратились в определенные формы социального творчества лишь совсем недавно. Тип отношений (а не только их содержание) между производительным трудом и другими формами социальной активности обнаруживает на протяжении всего исторического процесса и на примере различных обществ бесконечное разнообразие модификаций.

Касториадис К. Воображаемое установление общества. М., 2003. С. 231-234.

Однако вся условность разделения общественной жизни на автономные сферы, хотя бы и связанные друг с другом, обнаруживается в процессе глоба­лизации экономики, социальных отношений и политики, который начался в конце XX в. Хотя И. Валлерстайн не относится к числу сторонников концеп­ции глобализации как исторического периода развития капиталистического техногенного общества, поскольку считает капитализм с самого его возникно­вения глобальным явлением, именно его теория мир-экономической системы капитализма является методологической основой для многих социальных мыслителей, анализирующих современные процессы глобализации.

Вопросы и задания:

1. Почему, с точки зрения И. Валлерстайна, понятие «историческая система» более адекватно для анализа социальной структуры нежели понятие «общество»?

2. Чем характерна социальная структура современной капиталистической мир-экономики?

3. Как взаимосвязаны элементы социальной структуры современного капитализма?

Капиталистический мир-экономика представляет собой

urtm&mril одну из тех исторических систем, о которых я говорил. Он родился, с моей точки зрения, в Европе XVI столетий. Капиталис­тический мир-экономика — это система, основанная на стремлении накапливать капитал, на политическом влиянии на уровень цен (на капитал, потребительские товары и на труд) и на устойчивой поляриза­ции с течением времени классов и регионов (центр-периферия). В последующие столетия эта система развивалась и охватила всю Землю.

Ныне она достигла такого положения, что в результате противоречий своего развития вступила в длительный кризис.

Развитие капиталистического мира-экономики включало в себя создание всех основных институтов современного мира классов, эт­нических/национальных групп, домохозяйств — и «государств» Все эти структуры рождены капитализмом, а не предшествуют ему, все они - следствие, а не причина. Более того, все эти институты фактичес­ки создавали друг друга. Классы, этнические/национальные группы и домохозяйства определяются государством, через государство, в отно­шении к государству и, в свою очередь, создают государство, оформляют государство, преобразуют государство. Это структурированный Маль- стрим непрерывного движения, парахметры которого измеряются через повторяющиеся регулярности, в то время как конкретные сочетания событий всегда уникальны.

<...> Наиболее эффективная в современном мире статусная груп­па — это нация, поскольку именно нация притязает на контроль над определенной государственной структурой. В той мере, в которой нация не является государством, мы обнаруживаем потенциал для возникно­вения и расцвета националистических движений. Конечно, не в этом сущность того, чем является нация и что обычно питает националис­тическое движение. Совсем наоборот. Именно националистическое движение создает общность, именуемую нацией, или пытается ее со­здать. Во многих обстоятельствах, когда национализм не может служить классовым интересам, солидарность внутри статусной группы может кристаллизоваться вокруг замещающих полюсов: религии, расы, языка или иных конкретных культурных матриц.

<...> Все эти институты вместе — государства, классы, этнические/ национальные/статусные группы, домохозяйства — формируют институ­циональный водоворот, одновременно продукт и содержание моральной жизни капиталистической мироэкономики. Далекие оттого, чтобы быть изначальными и предвечными сущностями, они являются зависимыми и взаимоопределяемыми экзистенциями.

Далекие от того, чтобы быть сегрегированными и разделенными, они неразрывно переплетены сложным и противоречивым образом. Далекие от того, чтобы детерминировать друг друга, они в определенном смысле являются аватарами, воплощениями друг друга.

Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире.

Пер. с англ. ИМ. Кудюкина. СПб., 2001. С. 402-404, 411-413.

Нижеприведенные тексты наиболее известных современных социаль­ных мыслителей касаются разных проблем глобализирующегося общества: С. Жижек сосредотачивает свое внимание на проблемах экономического развития; 3. Бауман и У. Бек рассматривают социальные проблемы; в свою очередь А. Бадью делает акцент на политических вопросах. Тем не менее, эти авторы едины в следующем: во-первых, процесс глобализации опреде­ляет взаимозависимость и взаимообусловленность всех сторон социальной жизни общества, когда политика определяется экономикой, а экономика политикой, в свою очередь обе они зависят от интересов господствующих социальных групп глобализирующегося общества и в то же время определяют эти интересы; во-вторых, процессы глобализации в рамках мир-экономи­ческой системы современного капитализма углубляют и доводят до предела уже существующие глобальные проблемы современности и создают новые. Эти проблемы свидетельствуют не только о том, что современная мир-эко­номическая система переживает, пожалуй, самый острый кризис за все время своего существования, но также и о том, что этот кризис не может быть решен в рамках данной системы.

Будущая трансформация мировой экономической системы должна привести к появлению новых сфер социальной жизни общества и переходу к другой, более справедливой и ответственной за судьбы человечества исто­рической системе.

Вопросы и задания:

1. Почему концепция К. Маркса о развитии капитализма верна и в наши дни?

2. В чем, по мнению С. Жижека, заключается принципиальная ошибка Маркса в понимании развития производительных сил общества?

3. В чем заключаются социальные достижения так называемого «реаль­ного социализма»?

4. Почему и в наше время материальное производство является основой социального и культурного прогресса человечества?

<...> Самый прославленный дух, что бродил вокруг нас последние полтора столетия, был не духом прошлого, но призраком (революционного) будущего, о чем и возвещает первая фраза «Коммунистического Манифеста». Бессознательная же реакция на этот «Манифест» нынешнего либерального читателя, конечно же, такова разве текст этот просто-напросто не ошибочен во множестве реальных фактов, в своем социальном анализе да и в провозглашенных им и распропагандированных революционных перспективах? Разве можно найти в истории другой политический манифест, который был бы столь же неоспоримо опровергнут последующим ходом истории? Разве «Манифест» в самом лучшем случае не являет собой гипертрофи­рованную экстраполяцию определенных тенденций XIX века? И все же давайте-ка взглянем на «Манифест» с другой стороны оттуда, где мы пребываем сегодня, из нашего глобального «пост...» (постмодернистско­го, постиндустриального) общества? В самом деле, глобализация навя­зывается нам все настойчивее и настойчивее, она жестко вменяет единый мировой рынок, угрожает местным этническим традициям, вплоть до самой формы национального государства. Так разве то описание соци­ального влияния буржуазии, что мы находим в «Манифесте», не оказы­вается сегодня актуальнее, чем когда-либо?

«Буржуазия не может существовать, не вызывая постоянно перево­ротов в орудиях производства, не революционизируя, следовательно, производственных отношений, а стало быть, и всей совокупности об­щественных отношений. Напротив, первым условием существования всех прежних промышленных классов было сохранение старого способа производства в неизменном виде. Беспрестанные перевороты в произ­водстве, непрерывное потрясение всех общественных отношений, вечная неуверенность и движение отличают буржуазную эпоху от всех других. Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутс­твующими им, веками освященными представлениями и воззрениями, разрушаются, все, возникающие вновь, оказываются устарелыми, пре­жде чем успевают окостенеть. Все сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется, и люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свое жизненное положение и свои вза­имные отношения.

Потребность в постоянно увеличивающемся сбыте продуктов гонит буржуазию по всему земному шару. Всюду должна она внедриться, всюду обосноваться, всюду установить связи.

Буржуазия путем эксплуатации всемирного рынка сделала произ­водство и потребление всех стран космополитическим. К великому огорчению реакционеров, она вырвала из-под ног промышленности национальную почву. Исконные национальные отрасли промышлен­ности уничтожены и продолжают уничтожаться с каждым днем. Их вытесняют новые отрасли промышленности, введение которых ста­новится вопросом жизни для всех цивилизованных наций, — отрасли, перерабатывающие уже не местное сырье, а сырье, привозимое из самых отдаленных областей земного шара, и вырабатывающие фабричные про­дукты, потребляемые не только внутри данной страны, но и во всех частях света. Вместо старых потребностей, удовлетворявшихся отечественными продуктами, возникают новые, для удовлетворения которых требуются продукты самых отдаленных стран и самых различных климатов. На смену старой местной и национальной замкнутости и существованию за счет продуктов собственного производства приходит всесторонняя связь и всесторонняя зависимость наций друг от друга. Это в равной мере относится как к материальному, так и к духовному производству. Плоды духовной деятельности отдельных наций становятся общим достоянием. Национальная односторонность и ограниченность стано­вятся все более и более невозможными, и из множества национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература» [Маркс К._у Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. Избр. произв. в 3-х т. М., 1985. Т. 1.С. 110-111.].

Разве это не описание сегодняшних реалий? Телефоны «Эрикссон» больше не принадлежат Швеции, автомобили «Тойота» на 60 % изготав­ливаются в США, голливудская культура проникла в самые отдаленные участки земного шара...

<...> Да, эта описанная Марксом глобальная динамика, заставляю­щая все сословное и застойное исчезать, - наша реальность, разве что не забудем добавить в созданную «Манифестом» картину, с присущими ей диалектическими оппозициями, существенный штрих: «спиритуа- лизации» при капитализме оказывается подверженным и сам процесс материального производства. Сдерживая силы духов традиции, капита­лизм порождает свои собственные чудовищные фантомы. Иначе говоря, капитализм, с одной стороны, приводит к радикальной секуляризации социальной жизни и безжалостно разрушает ауру подлинного благо­родства, святости, чести и т.д.:

«В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сенти­ментальности. Она превратила личное достоинство человека в меновую стоимость и поставила на место бесчисленных пожалованных и благо­приобретенных свобод одну бессовестную свободу торговли. Словом, эксплуатацию, прикрытую религиозными и политическими иллюзиями, она заменила эксплуатацией открытой, бесстыдной, прямой, черствой» [Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии. Избр. про­изв. в 3-х т. М., 1985. Т. 1. С. 109.].

Однако, с другой стороны, фундаментальный урок «критики поли­тической экономики», разработанной зрелым Марксом через несколько лет после написания «Манифеста», заключается в том, что сведение всех небесных химер к жестокой экономической реальности порождает собственных призраков. Когда Маркс описывает безумную саморазрас­тающуюся циркуляцию капитала, чьи солипсистские пути самоопло­дотворения достигают своего апогея в сегодняшних метарефлексивных спекуляциях о будущем, то слишком уж просто взять и сказать, что, мол, призрак этого самопорождающего чудовища, прокладывающего свой путь, невзирая на заботу о человеке или окружающей среде, - всего лишь идеологическая абстракция и что никогда не стоит забывать, что за этой абстракцией — реальные люди и природные объекты, чьи производи­тельные способности и ресурсы служат основой циркуляции капитала, пищей, которой он питается подобно гигантскому паразиту.

<...> Наш ответ на типичный философский упрек Марксу (что, мол, нужно отказаться от его описания динамики капитализма, поскольку оно становится значащим лишь на фоне понятия «коммунизм», как прозрачного для самого себя общества, в котором производственный процесс прямо подчинен «общему интеллекту» коллективного плани­рования) заключается таким образом, в том, что, принимая сердцевину этого аргумента, мы просто делаем рефлексивный шаг назад и смотрим, как Марксово понятие коммунистического общества само является при­сущим капиталистической фантазии, т.е. фантазматическому сценарию решения капиталистического антагонизма, столь точно описанного Марксом. Иначе говоря, наша ставка в том, что, даже если мы убираем телеологическое понятие «коммунизм» (общество производительности, запущенной на полную катушку) как имплицитный стандарт, которым Маркс отмерял отчуждение в существующем обществе, сохраняется размах его «критики политической экономики», прозрения в саморас­кручивающемся порочном круге капиталистического (вое) производства. Таким образом, сегодня перед нами стоит двойная задача: с одной сто­роны, как повторить марксистскую «критику политической экономики» без утопически-идеологического понятия коммунизма как присущего ей стандарта; с другой стороны, как представить прорыв за пределы капита­листического горизонта и при этом не попасть в ловушку возвращения к в высшем смысле домодернистскому понятию сбалансированного, (само)ограничивающегося общества («докартезианское» искушение, которому поддается большинство сегодняшних экологов).

<...> Возвращаясь же к Марксу, зададимся вопросом: а что, если его ошибка заключалась и в том предположении, что объект желания (не­ограниченный рост производительности) сохранится, даже если лишить его той причины, которая раскручивает его (прибавочной стоимости)?

<... > Как указал Алан Бадью, вопреки ужасам и неудачам, «реальный социализм» был единственной политической силой, которая, по край­ней мере на протяжении нескольких десятилетий, представляла собой угрозу глобальному порядку капитализма, на самом деле устрашая ее представителей, доводя их до настоящей паранойи. Поскольку сегодня капитализм определяет и структурирует всю человеческую цивилизацию, то каждая «коммунистическая» территория была и остается — опять-таки вопреки всем присущим ей ужасам и неудачам — своего рода «освобож­денной территорией», как называет Кубу Фредерик Джеймисон. Мы сталкиваемся здесь со старым структурным понятием разрыва между пространством и тем позитивным содержанием, что его наполняет: хотя коммунистические режимы в отношении своего позитивного содержа­ния потерпели чудовищный провал, породивший ужас и нищету, все же они открыли пространство утопических ожиданий, которое, наряду с прочим, и позволяло отмерять неудачи реально существовавшего социализма. Антикоммунистические диссиденты обычно не обращают внимание на то, что само пространство, из которого они критиковали и разоблачали каждодневный террор и нищету, было открыто и под­держивалось коммунистическим прорывом, его попыткой избежать логику капитала. Короче говоря, когда диссиденты типа Гавела разобла­чали существовавший коммунистический режим с позиций подлинной человеческой солидарности, они (по большей части не ведая того) говорили из места, открытого самим коммунизмом. Именно поэтому они разочаровываются, когда «реально существующий капитализм» не оправдывает надежд антикоммунистической борьбы. Возможно, Вацлав Клаус, прагматический двойник Гавела, был прав, когда убрал Гавела как социалиста.

Трудная задача, таким образом, заключается в том, чтобы противосто­ять радикальной двойственности идеологии сталинизма, тоталитарной по своей сути и все же несущей некий освободительный потенциал. Со времен своей юности я помню незабываемую сцену из советского филь­ма о гражданской войне 1919 года, в которой большевики устраивают публичный суд над матерью больного сына, оказавшегося шпионом, служившим контрреволюционным белым силам. В самом начале этого суда один старый большевик, поглаживая длинные белые усы, говорит: «Приговор должен быть суровым, но справедливым!» Революционный суд (группа большевиков-борцов) устанавливает, что причиной вражес­кой деятельности были сложные социальные обстоятельства; приговор, стало быть, заключается в том, что мать должна полностью включиться в социалистический коллектив, научиться писать и читать, получить должное образование, а сыну ее следует получить необходимый меди­цинский уход. Пока пораженная мать рыдает, не понимая милость суда, старый большевик опять разглаживает свои усы и согласно кивает: «Да, это суровый, но справедливый приговор!»

Легко взять и быстро по-псевдомарксистски сказать, что такого рода сцены лишь идеологически узаконивали жесточайший террор. Однако неважно, насколько эта сцена манипулятивна, неважно, насколько противоречит она своевольной жестокости настоящей «революци­онной справедливости». Тем не менее, эта сцена дает зрителям новые этические стандарты в отношении реальности. Шокирующий резуль­тат такого примера революционной справедливости, неожиданное переозначение «суровости» в суровость по отношению к социальным обстоятельствам и милосердие к людям не может не оказывать своего возвышенного воздействия. Короче говоря, перед нами пример того, что Лакан называл «пунктом пристегивания» [point de capiton], втор­жения, меняющего координаты самого пространства значения: вместо прошения о благосклонной терпимости, вместо суровой справедли­вости старый большевик по-новому определяет значение самой этой «суровой справедливости» в терминах прощения и великодушия. Если даже эта сцена лишь пускает пыль в глаза, все равно в ней правды в известном смысле больше, чем в той грубой социальной реальности, которая ее породила.

Все-таки в неудавшемся предприятии «реального социализма» есть еще нечто крайне важное. Я имею в виду идею (чье влияние было наибо­лее сильным в Германской Демократической Республике) труда (матери­ального, промышленного производства) как привилегированного места сообщества и солидарности: не только вовлеченность в коллективные производственные усилия сама по себе приносит удовлетворение, но даже личные проблемы (от развода до болезни) обретают собственную перспективу после их обсуждения в рабочих коллективах.

<... > Запад же может себе позволить бормотать об «исчезающем рабо­чем классе» даже тогда, когда его следы легко заметить повсеместно. Для этого достаточно обратить внимание на надпись «Сделано в... (Китае, Индонезии, Бангладеш, Гватемале)» на массовых продуктах от джинсов до магнитофонов. Однако самым важным в этом отождествлении труда с преступлением является мысль о том, что работа, тяжелый труд изна­чально является непристойной криминальной деятельностью, которую следует скрывать от общественного взора.

Сегодня две сверхдержавы, США и Китай, все больше и больше со­относятся как Капитал и Труд. США превращаются в страну менеджерс­кого планирования, банковского бизнеса, услуг, а «исчезающий рабочий класс» (за исключением мигрирующих чиканос и прочих занятых в сфере услуг) всплывает в Китае, где большая часть американских продуктов, от игрушек до электронной аппаратуры, производится в идеальных для капиталистической эксплуатации условиях, никаких забастовок, огра­ниченная свобода передвижения рабочей силы, низкая заработная плата. Отношения между Китаем и Соединенными Штатами оказываются отнюдь не антагонистическими, а глубоко симбиотическими. Ирония истории такова, что Китай целиком и полностью заслуживает титула «государства рабочего класса»: он и является государством рабочего класса для американского капитала.

<...> В таких условиях появляется искушение воскресить старую, позорную и наполовину забытую марксистскую диалектику произво­дительных сил и производственных отношений: как эта трансформация воздействует не только на производственные отношения в узком смысле слова, но и на все социальное существование, на нашу практику и (идео­логический) опыт социального взаимодействия? Марксу нравилось про­тивопоставлять революционные перемены в производственном процессе политической революции. Постоянно звучащий у него мотив - паровая машина и другие технологические инновации XVIII века сделали для обострения революционной ситуации в социальной жизни куда больше, чем самые зрелищные политические события. Разве не звучит этот мотив уместнее сегодня, чем когда-либо раньше, сегодня, когда неслыханные изменения в производстве сопровождаются своего рода летаргией в сфере политики: в то время как мы переживаем радикальную трансфор­мацию общества, последствия чего мы еще даже не в состоянии точно определить, многие радикальные мыслители (от Алена Бадью до Жака Рансьера) утверждают, что эпоха собственно политических действий, по крайней мере на какое-то время, завершилась.

<...> Предельно важно отметить и то, что это игнорирование значи­мости сферы (материального) производства характерно как для либе- рально-консервативных идеологов «постиндустриального общества», так и для их явных оппонентов, немногих сохранившихся политических «радикалов». Политический «экстремизм» или «излишний радикализм» всегда следует понимать как феномен идеологически-политического смещения, как указатель на свою собственную противоположность, на ограниченность и отказ, по сути дела, «идти до конца». Разве не было якобинское обращение к радикальному террору своего рода истеричес­ким отыгрыванием, свидетельствующим о неспособности поколебать собственно основания экономического порядка (частной собственности и т.д.)? И разве не то же самое касается и так называемого «избытка» «политической корректности»? Разве не демонстрируют ее сторонники бегство от беспокоящих действующих (экономических и прочих) причин расизма и сексизма? Возможно, пришло время воздать должное разделя­емой всеми постмодернистскими леваками проблематике стандартного топоса, согласно которой политический тоталитаризм так или иначе проистекает из господства материального производства и технологии над межличностной коммуникацией и/или символической практикой, будто корень политического террора в том, что «принцип» инструментального разума, технологической эксплуатации природы распространяется также и на общество, так что людей принимают за сырье, которое предстоит превратить в Нового Человека. А что, если дело обстоит как раз-таки наоборот? что, если политический «террор» сигнализирует о том, что сфера (материального) производства отрицается в ее автономности и подчиняется политической логике? Разве весь политический «террор», от якобинцев до маоистской культурной революции, не предполагает отвержение собственно производства в его самостоятельности и не под­чиняет его политической логике? Разве весь этот политический «террор», от якобинцев до маоистской культурной революции, не предполагает сведение производства к области политических баталий?

Так где же нам сегодня, в эпоху якобы «исчезающего рабочего класса» искать «пролетария»? Чтобы адекватно подойти к этому вопросу, нужно, по-видимому, сконцентрироваться на том, /.ак марксово понятие проле­тария переворачивает классическую гегелевскую диалектику Господина и Раба. В борьбе между (будущим) Господином и Рабом, как пишет в «Феноменологии духа» Гегель, Господин готов поставить на карту все, вплоть до своей собственной жизни и, таким образом, он обретает сво­боду, в то время как Раб не столько прямо привязан к Господину, сколько изначально — к объективному, окружающему его материальному миру, к корням окружения, в конечном счете, к своей жизни как таковой; он не готов рисковать и потому уступает свою суверенность Господину. Хорошо известный советский шпион Александр Кожев рассматривает эту гегелевскую диалектику Господина и Раба как прообраз марксовс- кой классовой борьбы; и он прав в том случае, если учесть, что Маркс перевернул эти понятия. В пролетарской классовой борьбе именно пролетарий занимает место гегелевского Господина: он готов рисковать всем, поскольку он чистый субъект, лишенный всех корней, поскольку, как говорили в былые времена, ему «нечего терять, кроме своих цепей». Капиталисту же, напротив, есть что терять (а именно капитал), и он, таким образом, оказывается настоящим Рабом, привязанным к своим владениям, по определению никогда не способным поставить на карту все, даже если он самый подвижный новатор, прославляемый сегодня средствами массовой информации. (Важно помнить, что в оппозиции пролетария и капиталиста, для Маркса, как раз пролетарий - субъект, символизирующий нематериальную субъективность, не имеющий ни­чего общего с объектом, подчиненным капиталисту в роли субъекта.) Это и дает нам ключ к пониманию того, где нам искать сегодняшнего пролетария: там, где субъект низведен до лишенного корней существо­вания, где он лишен всех материальных уз.

Жижек С. Хрупкий абсолют, или Почему стоит бороться за христианское наследие.

М._у 2003. С. 39-42, 44-46, 87-93.

Впросы и задания:

1. каким социальным последствиям привело окончание «холодной войны» и процессы современной глобализации?

ч..2. Каковы основные черты социальных отношений «нового мирового порядка»?

<...> После окончания холодной войны и интеграции / коммунистического блока в мировой рынок в резкой

форме заявляют о себе основные аспекты капиталистической динамики, которые «маскировались» в западном капитализме всеобщего благоде­нствия. Этот ход мысли можно развернуть в следующих семи пунктах.

Во-первых, одновременность транснациональной интеграции и на­циональной дезинтеграции. В ходе победного шествия мирового рынка стираются немногочисленные «белые пятна», которые оставались на карте мира; все большее количество регионов и ниш интегрируются в капиталистическую систему, в результате чего ликвидируются локаль ные и национальные пространства самообеспечения и экономики. Включение в мировой рынок, а также фрагментация, глобализация и территориализация суть взаимодополняющие процессы, точнее, две стороны одного и того же процесса — всемирного передела богатства, суверенитета, власти и свободы действий.

Во-вторых, транснациональные концерны заинтересованы в «сла­бых государствах», т.е. — как сформулировал это Зигмунт Бауман - в государствах, которые слабы, но тем не менее остаются государствами. Намеренно или ненамеренно акторы мирового рынка осуществляют координирующее давление на все страны-участники этого рынка, либо страны, зависящие от него, а это приводит к систематическому устра­нению всего, что могло бы препятствовать, замедлять или ограничивать свободу движения капитала. «Широко распахнуть ворота и оставить всякую мысль об автономной экономической политике — вот предпо­лагаемое условие, которому страны должны без сопротивления подчи­ниться, если хотят, чтобы к ним относились как к достойным получения финансовой поддержки от Всемирного банка и финансовых фондов. Слабые государства — это именно то, в чем нуждается Новый мировой порядок (который слишком часто ложно понимают как мировой бес­порядок) для сохранения и воспроизводства себя самого». Здесь также корень возникающего противоречия интересов между образованием взаимодействующих транснациональных государств - эксперимент «Европейский Союз» является в этом плане выдающимся примером — и неолиберальным капитализмом. ЕС - одно из мощнейших экономи­ческих пространств мира. Он мог бы определять правила мировой тор­говли, поощрять и осуществлять внедрение и соблюдение социальных и экологических норм.

В-третьих, европейские (континентальные) страны всеобщего благо­денствия и страны с социально ориентированной экономикой попадают ^в обратную спираль: если экономические акторы мыслят и действуют транснационально и таким путем избегают национально-государствен­ного контроля и политики, возникает необходимость расхлебывать и переваривать последствия транснациональной экономики — растущую безработицу и бедность. С одной стороны, с ростом давления мирового рынка приходит время испытать, крепки ли социальные сети и есть ли возможность их финансировать; с другой стороны, наступает момент истины, поскольку параллельно взрывному росту цен снижаются дохо­ды от налогов на наемный труд и происходит глобализация прибылей транснациональных предприятий.

В-четвертых, замена труда знанием и капиталом. Чтобы выявить новые области прибыльного производства, глобальный капитализм обходится все меньшим количеством рабочей силы. В результате этого рабочая сила и представляющие ее организации - рабочие партии и профсоюзы - повсюду утрачивают свою роль на переговорах и в глазах общественности. Одновременно растет число тех, кто выброшен с рынка труда и лишен шансов на материальную и социальную безопасность и интеграцию, которые там распределяются и о которых ведутся перего­воры. В результате не только нарастает неравенство, но и драматически меняется качество социальных неравенств, поскольку все большие круги населения отбраковываются, как в принципе «экономически неактивные».

В-пятых: двойная относительность бедности. Бедность в этих процес­сах обостряющегося взаимовлияния включения и исключения качест­венно меняет свое лицо: она драматически возрастает и многократно фрагментируется. Как утверждает Зигмунт Бауман, общественные нити коммуникации между богатыми, которые глобализуются, и бедными, которые локализуются, вот-вот порвутся, поскольку между теми, кто выигрывает в результате глобализации в самом верхнем слое наверху, и теми, кто проигрывает в результате глобализации в самом нижнем слое внизу, уже более не существует никаких авторитетных инстанций, где можно было бы добиваться компенсации и справедливости.

Отбракованные — в отличие от пролетариата в XIX и начале XX века — лишились к тому же всякого потенциала влияния, поскольку они уже более не востребованы. Чтобы вызвать скандал вокруг своего положения, им остается только применять голое насилие.

И наконец, различные градации бедности еще раз преломляются в так называемой двойной относительности. «Простая относительность» бедности подразумевает относительность критериев; она говорит о том, что не существует абсолютных критериев бедности, а есть только относительные, справедливые лишь для конкретных регионов миро­вого общества, например, Африки, Азии и Европы. В случае «двойной относительности» относительность критериев преломляется и в меж­культурных, транснациональных жизненных пространствах. «Трансна­

циональная бедность» означает: человек проживает свою частную жизнь в противоречии с транснациональными критериями бедности. Тот, кто в Великобритании числится бездомным, по критериям, которые действуют для его семьи в Индии или в регионе Карибского моря, может жить все еще благополучно. Эта фрагментация также является существенным условием обострения бедности.

В-шестых: противоречия высвобожденной, самоорганизуемой глокаль- ной^х жизни действуют как критерии исключения. Часто подчеркивается (в частности, автором данной книги), что Второй модерн по ту сторону надежности традиции и схематизма «правый — левый» в политической деятельности предлагает еще и новые шансы для свободы и развития. Вопрос только в одном: для кого? Ибо противоречия Второго модерна должны также интерпретироваться как ужесточение требований обще­ственной интеграции, от которого терпят крах все больше людей - тех, кто уже сейчас в засасывающей воронке ожесточенной конкуренции способностей считается «слабым», «балансирующим на грани», «нахо­дящимся под угрозой» или «неполноценным»; это люди без среднего образования или с неважным аттестатом зрелости, больные или инди­виды, чьи возможности - например, моторные, мусические, техничес­кие — низко оцениваются по сегодняшней шкале способностей. Всем им грозит попасть на наклонную плоскость и соскользнуть в круг тех, кого отбраковали в соответствии с правилами допуска.

Бек У. Что такое глобализация?М., 2001. С. 168—172.

Вопросы и задания:

1. К каким социальным последствиям приводит глобализация?

2. ции?

   

   Каково положение трудящихся в современных условиях глобализа-

...В понятии «сжатие пространства/времени» заключена идея непрерывной многоплановой трансформации со-

стояния человечества. Только после внимательного изучения социальных причин и результатов этого сжатия становится ясно, что последствия процессов глобализации далеко не столь однозначны, как это обычно представляется. Применение понятий пространства и времени носит резко дифференцированный характер и оказывает дифференцирующее

¹ «...Локальное и глобальное, утверждает Робертсон, не исключают друг друга. На­против: локальное нужно рассматривать как аспект глобального. Глобализация, помимо прочего, означает также стягивание, столкновение локальных культур, которые должны получить новое определение в этом "clash of localities" (столкновении локальностей). Ро­бертсон предлагает заменить центральное понятие культурной глобализации понятием ^локализация" - совмещением слов "глобализация" и "локализация"». (Бек У. Что та- кое глобализация?М., 2001. С. 91). - Прим. авт.

воздействие. Глобализация разобщает не меньше, чем объединяет, она разобщает, объединяя, — расколы происходят по тем же самым причинам, что и усиление единообразия мира. Параллельно тому процессу плане- тарного масштаба, который возник в бизнесе, финансах, торговле и потоках информации, идет и процесс «локализации», закрепления про­странства. В совокупности эти два тесно взаимосвязанных процесса приводят к резкой дифференциации условий существования населения целых стран, регионов и различных сегментов этого населения. То, что для одних представляется глобализацией, для других оборачивается локализацией; для одних - это предвестник новой свободы, для дру­гих - нежданный и жестокий удар судьбы. На первое место среди вож­деленных ценностей выдвигается мобильность, то есть свобода пере­движения, этот вечно дефицитный и неравномерно распределяемый товар быстро превращается в главный фактор расслоения нашей позд- несовременной или постсовременной эпохи.

Все мы волей-неволей, осознанно или неосознанно находимся в движении. Мы движемся, даже если физически остаемся на месте: неподвижность просто невозможна в постоянно меняющемся мире. Следствием этого нового состояния является вопиющее неравенство. Некоторые из нас полностью превращаются в подлинных «глобалистов»; другие остаются привязанными к своей «местности» — такое положение и неприятно, и невыносимо в мире, где «глобалисты» задают тон и оп­ределяют правила игры в нашей жизни.

«Локальность» в глобализуемом мире - это знак социальной обездо­ленности и деградации. Неудобство «локализованного» существования усиливается тем, что в условиях, когда общественные пространства отодвинулись далеко за рамки «локальной» жизни, понятие «локаль­ность» теряет свой смыслообразующий потенциал, все больше попадая в зависимость от направляющих и объясняющих действий, которые на локальном уровне не поддаются контролю, - вот вам и все коммунальные утешительные мечты интеллектуалов-глобалистов.

Неотъемлемой частью процессов глобализации является нарас­тающая пространственная сегрегация, отделение и отчуждение. Неотрайбалистские и фундаменталистские тенденции, отражающие и выражающие опыт людей, испытывающих на себе воздействие гло­бализации, — такие же «законнорожденные дети» последней, как и столь превозносимая «гибридизация» верхушечной культуры - куль­туры на глобализованной вершине социальной пирамиды. Особое беспокойство вызывает усиливающееся нарушение связи между все более глобализованными, экстерриториальными элитами и остальным населением, «локализация» которого постоянно усиливается. Центры, где вырабатываются смыслы и формируются ценности, сегодня экстер­риториальны и свободны от местных ограничений - впрочем, это не

относится к состоянию самого человека, которого эти идеи и ценности призваны наполнять содержанием.

<...> Элиты сами выбрали изоляцию и платят за нее охотно и не ску­пясь. Остальное население «отсекается» насильно и вынуждено платить высокую культурную, психологическую и политическую цену за свою вновь приобретенную изоляцию. Те, кто не способны сделать обособлен­ное существование предметом свободного выбора и оплатить стоимость гго безопасности, оказываются жертвами современного эквивалента «огораживаний» периода позднего Средневековья и раннего нового времени; их просто оставляют «за забором», не спрашивая согласия, запрещают доступ в еще вчера доступные «общие» места, арестовывают, прогоняют и вгоняют в кратковременное, но острое шоковое состояние, когда те случайно забредают в запретную зону, не заметив предостерегаю­щей надписи «частная собственность» или не поняв других, выраженных не в словесной форме, но от того не менее грозных, знаков и намеков, что вход туда запрещен.

Территория городов превращается в театр военных действий непре­рывной «войны за пространство», порой взрываясь публичными прояв­лениями вроде городских бунтов, ритуальных стычек с полицией, пери одических «вылазок» толп футбольных фанатов, но идущей ежедневно за фасадом публичной (рассчитанной на публику) официальной версии повседневного порядка в городе. Лишенные власти и игнорируемые жители «отгороженных» территорий, которые постоянно отодвигают назад и от которых неумолимо отхватывают кусок за куском, отвечают на это собственными актами агрессии; они пытаются устанавливать на границах своих превращаемых в гетто районов собственноручно изго­товленные таблички «вход воспрещен».

497

<... > Сегодня на повестке дня стоит вопрос об искоренении привычки к постоянному, ежедневному, равномерному и регулярному труду. Что еще может означать лозунг о «гибкости рабочей силы»? Рекомендуемая стратегия заключается в том, чтобы заставить труженика забыть, а не усвоить те уроки, которые в старые добрые времена индустриального «современного общества» преподавала ему трудовая этика. Трудовые ресурсы способны приобрести подлинную «гибкость» лишь при усло­вии, что сегодняшние и завтрашние работники утратят воспитанную У них привычку к работе изо дня в день* посменно, на одном и том же рабочем месте и в обществе одних и тех же сослуживцев, если у них не возникнет привычка к конкретному месту работы, и уж, конечно, толь­ко при условии, если они не захотят (или им не позволят) выработать профессиональное отношение к работе, выполняемой в данный момент, и откажутся от нездорового стремления фантазировать о «собственни­ческих» правах и обязанностях на свою работу.

Социальная философия

На ежегодном заседании, проходившем в 1997 г. в Гонконге, руководс­тво Международного валютного фонда и Всемирного банка подвергло жес­ткой критике проводимую во Франции и Германии политику, призванную вернуть к работе как можно больше людей. Они рассматривали эти усилия как препятствие «гибкости рынка труда». Чтобы добиться последней, отметили они, необходимо пересмотреть «слишком благожелательные» законы о защите рабочих мест и зарплаты, устранить все «искажения», стоящие на пути «чистой» конкурентоспособности, и сломить сопротивле­ние трудящихся об отмене завоеванных ими «привилегий» - т.е. всего, что связано со стабильной занятостью и защитой их рабочих мест и доходов. Другими словами, необходимо создать новые условия, благоприятству­ющие формированию привычек и взглядов, диаметрально противопо­ложных тем, что предписывала трудовая этика и обеспечивали институты «паноптиконного типа», призванные воплотить эти этические принципы в жизнь Трудящиеся должны «разучиться» — забыть выработанную у них преданность труду и приобретенную эмоциональную привязанность к месту работы, личную заинтересованность в процветании.

<...> «Отбраковка» приводит к попыткам превратить отдельные мес­тности в подобие концлагерей. А принцип «отвергать гонителей» приво­дит к стремлению превратить место своего проживания в неприступную крепость. Каждая из этих разнонаправленных тенденций усиливает воз­действие другой, гарантируя, что порождением глобализации «наверху» по-прежнему будут раздробленность и отчуждение «внизу».

Бауман 3. Глобализация. Последствия для человека и общества /Пер. с англ. М.,

2004. С. 9-12, 36-37, 151-160,179.

Вопросы и задания:

1. Какую альтернативу социалистической идее предлагают современные идеологи?

2. Что представляет собой так называемое правовое государство? В чем сходство и различие правового государства и тоталитаризма?

3. Как взаимосвязаны стремление к истине в политике и правовое госу­дарство?

4. Как относятся к истине в решении проблем общества правовые госу­дарства Запада и «тоталитарные» государства Востока?

5. Что, с точки зрения А. Бадью, является подлинной сущностью поли­тики? Можно ли отождествлять политику с правом, государством и властью?

6. Почему автор призывает покончить с так называемой «политической философией»?

Мир коммунизма мог претендовать на то, чтобы называть

/^л^Ц себя миром, поскольку его Идеей, как бы быстро ни ста­ло наблюдаться ее изнашивание, была идея эмансипации. Возможно ли заменить ее идеей товара и собственности? Даже тем, для кого полити­ческая полиция (к существованию которой для них в конце концов стала сводиться идея пролетариата) настолько противна, что они поменяли свои убеждения и стали принимать участие в местных выборах, трудно мысленно провести параллель между Робеспьером и Беротто, Варленом и Панамским каналом, Лениным и Миттераном, Мао и Мицубиси. Если наш мир призван стать миром вообще, то о сверхсуществовании какого Человечества он оповещает, если не человечества, которое бухгалтерские правила, неподконтрольные действию мысли, распределяют по разнооб­разным гетто, в которых выбор предоставляется только между субстан- циалистскими дрязгами племен и универсальностью денег?

И вот идеолог, этот симпатичный персонаж, который, как только гарантировано свободное передвижение денег, якобы гарантирует сво­бодное передвижение идей, появляется на сцене и говорит: это всеобщее Человечество, которое, как вы считаете, мы не способны установить, концептуализируется в Праве. Правовое государство и права челове­ка — вот что мы предлагаем всему человечеству как гарантию того, что оно является хозяином своей судьбы.

<...> Но что есть правовое государство?

<...> Никакая группа, как, например, дворянство, рабочий класс, партия, представляющая этот класс, «приличные люди», духовенство, не определена как обладающая особой функцией по отношению к one рации, обрабатывающей и учитывающей остальные группы Еще один способ выразить эту мысль никакая открыто выраженная привилегия не регламентирует операции, посредством которых государство выражает свое отношение к группам, выделенным в рамках «государственной» ситуации.

<...> Принципом различия между политикой, определяемой пра­вовым государством — так называемой демократической политикой, - и политикой, определяемой государством партией - так называемой тоталитарной политикой, — никогда не являлись отношения между государством и конкретными индивидами. И в том, и в другом случае эти отношения носят абстрактный характер. Сущностью их является сведение к единице бесконечного множества, каким является «инди­видуальная» ситуация. Различие же заключается в плане счетов, обос­новывающем операции государства система законов в одном случае, воплощение Идеи в определенной подгруппе - в другом.

Каким бы ни был закон, он не может сам по себе гарантировать эф­фект истины, ибо ни одна истина не сводится к формальному анализу. Любая истина, будучи одновременно уникальной и универсальной, представляет собой регламентированный процесс, но он никогда не соизмерим с регламентирующими его правилами. Признать, как гре­ческие софисты или как Витгенштейн, что правила являются «содер­жанием» мысли — в той мере, в какой она подчинена языку — означает неизбежную дискредитацию ценности истины. Впрочем, именно к такому заключению пришли и софисты, и Витгенштейн сила правил не совместима с истиной, которая в таком случае становится всего лишь метафизической Идеей. Для софистов существуют только соглашения и соотношение сил, а для Витгенштейна - только языковая игра. Если существование правового государства - и стало быть, государственной империи законов - представляет собой сущность политической катего­рии демократии, из этого вытекает то основное философское следствие, согласно которому политика не имеет никакого непосредственного от­ношения к истине.

Я сказал: философское следствие. Поскольку такое следствие может быть определено лишь в области философии. Для правового государства внутренним законодательством является только функционирование. Это функционирование само по себе не говорит, имеет ли оно или нет отношение к философской категории Истины. Философия, и только она, будучи обусловлена политикой, может сказать, как обстоит дело с отношением политики к истине, точнее, как обстоит дело с политикой как процедурой истины.

<...> Парламентские государства Запада не претендуют на какую- либо истину. С философской точки зрения они являются, если можно так выразиться, государствами релятивистскими и скептическими, не случайно и не согласно какой-нибудь идеологии, но неотъемлемо, поскольку их «содержание» — это правила законов. Это причина, по которой данные государства представляются скорее как «менее плохие», чем как лучшие. «Менее плохие» означает, что, во всяком случае, мы находимся в области (государственного функционирования), которая не имеет непосредственного отношения к какой-либо положительной норме, например, к истине или Добру.

<...> Таким образом объясняется, что в политических парламентских обществах Запада философии отведена роль «духовного придатка», чей произвол подправляет регламентированную объективность мнений, объективность законов рынка и финансового капитала, вокруг кото­рой образуется нерушимый консенсус. В то время как волюнтаризм и полицейский произвол политических обществ Востока отражался в ложной необходимости государственной философии, в Диалектическом Материализме.

<...> Можно сказать еще точнее. Подчинение политики теме права в парламентских обществах (то есть регулируемых, исходя из нужд финансового капитала) приводит к тому, что становится невозможным отличить философа от софиста. Этот эффект неразличимости является ключевым: поскольку политическое положение философии позволяет установить, что в тематике права правило есть сущность демократичес­кой дискуссии, становится невозможным противопоставить логомахии софистов (виртуозной игре соглашений и соотношений сил) философ­скую диалектику (диалогический поворот Истины). Из этого следует, что очень часто любой ловкий софист может сойти за глубокого фило­софа, и тем более глубокого, что то опровержение, которое он проти­вопоставляет любой претензии на истину, соответствует политическим условиям, выступающим под формальным знаком права. И наоборот, в бюрократических социалистических обществах невозможно отличить философа от функционера, и даже полицейского. По своей тенденции, философия становится словами тирана. Поскольку никакие правила не кодифицируют аргумент, его место занимает чистое утверждение, и_: в конце концов, позиция, с которой делается высказывание (близость к государству) становится тем, что обосновывает такое «философское» высказывание. Таким образом любой аппаратчик или глава государс­тва может сойти за философского оракула, поскольку место, от имени которого он говорит (государство-партия), якобы концентрирует в себе целиком политический процесс истины.

Стало быть, можно утверждать, что общим эффектом режимов - как тех, что воплощают политику в какой-нибудь одной парадигматической подгруппе из множества-нации, так и тех, что рассеивают ее в царстве правил — является эффект невозможности отличить философа от его «двойников»-конкурентов: эклектического софиста, с одной стороны, дог­матического тирана — с другой. Определяет ли политика право в качестве своей органичной категории, или отказывается придавать ему какое-либо значение во имя смысла Истории, эффект, производимый ею на филосо­фию, одинаков - не-различение и, в конце концов, узурпация; на обще­ственной сцене объявляют себя философами его исконные противники: софист и тиран или, другими словами, журналист и полицейский.

<. ..> В конце концов, общим моментом для обществ Востока и Запада было отождествление политики и государства, единственного сущест­вующего для этих обществ места реализации политической процедуры, поскольку последняя сводилась к вопросам власти. Но сущность поли­тики, такой» как этот концепт определяет философия в качестве условия своего существования, есть свободный коллективный мыслительный процесс, вызываемый к жизни всегда единичными, особенными собы­тиями Такая политика ни в коем случае не есть власть или вопрос власти. Сущность политики есть коллективная эмансипация, или же проблема свободы в бесконечных ситуациях. Однако бесконечность ситуаций, в которых на кону стоит судьба в коллективной мысли, не соизмерима с авторитетом ни правил, ни какой-либо части (общества), ни партии.

Конечно, можно предпочитав правовое государство (что, прежде все­го, означает непререкаемый авторитет финансового капитала, который сегодня называют «рыночной экономикой») полицейскому государству- партии. Но считать, что это предпочтение, касающееся объективной истории государства, является на самом деле субъективным полити­ческим решением, — это ловушка. Ловушка, чье положение посредника отражается в слове «право», которое как бы переходит от объективного (государственные законы, конституция, плюрализм партий) к субъек­тивному (право на собственное мнение, право собственности, право предпринимательства) На самом деле, право - это категория, свойствен­ная определенному типу государства, чьи субъективные предписания не менее авторитарны, чем предписания внеправового государства. Поскольку право живет в качестве категории политической субъектив­ности, лишь принимая форму консенсуса, который утверждает, признает и воспроизводит эту ключевую пару понятий: экономика (финансо­вый капитал и рынок) и представительство (парламентаризм). Любое отступление от этого консенсуса санкционируется, главным образом, через индифферентность. Индифферентность, которая особенно губи­тельна для философии. Политическое решение не умещается в рамках предпочтения, отданного праву, являющегося всего лишь определенным (и легитимным) государственным предпочтением. История политики, состоящая из решений мысли и рискованных коллективных подъемов, полностью отличается, повторяю, от истории государства.

<...> С этой точки зрения, и в странах Востока, и в странах Запада история политики начинается. Едва началась. Крах всякого государс­твенного представления об истине отмечает это начало. Дальше все должно быть изобретено заново. Право же не изобретает ничего, кроме перехода к другому объективному условию существования политики, к другой государственной форме. Философия должна сохранять дистан­цию по отношению к этому новому условию, также как она это делала по отношению к другому. Софист ничем не лучше тирана. Разгосударс­твление истины остается для нас программой мысли.

Философия должна отметить в качестве условия исполнения своего предназначения, отличного одновременно и от прислуживания тирану и от непостоянства софистов, что политика начинается тогда, и только тогда, когда она представляет собой реальную мысль-действие умирания государства. Момент, когда мысль замещает собой государство, вписы­вая это замещение в бытие, является реальным моментом политики. И политическая организация не может иметь другой цели, кроме как «добиться победы». Другими словами, придать плоть мысли, которая, воплотившись в коллективе, сможет совершить обосновывающий ее поступок общественного неподчинения.

Бадью А. Тайная катастрофа. Конец государственной истины «смерть коммунизма» ?//

Социология под вопросом. Социальные науки в постсруктуралистской перспективе.

Альманах Российско-французского центра социологии и философии Института социологии Российской Академии наук. М., 2005. С. 286-297.

Как изменяются и определяют друг друга основные сферы социальной жизни общества в процессе глобализации современного мира, рассматривают американские социологи Р. Бербах и У. Робинсон.

Вопросы и задания:

1. Какие стадии развития мир-экономики капитализма выделяют Р. Бер­бах и У. Робинсон?

2. Каким образом процесс глобализации изменяет сферы социальной жизни современного общества и его социальную структуру?

3. Какие задачи на современном этапе стоят перед оппозицией «новому мировому порядку»?

В статье американских исследователей Роджера Берба- ха и У.И. Робинсона обосновывается взгляд на глоба­лизацию как на эпохальный сдвиг в мировой истории капитализма. Авторы считают, что капитализм в своем развитии пережил три эпохи. Первая знаменовалась великими открытиями и завоеваниями по мере того, как капитализм освобождался из своего феодального кокона. Вторая характеризовалась рождением промышленного капитализма, возникновением буржуазии и национального государства. Третья на­чалась на заре нынешнего столетия с развитием корпоративного («мо­нополистического») капитализма и образованием финансово-промыш­ленного капитала. Она усилила военные столкновения между импери­ями и породила социалистическую альтернативу. «Сегодня, — считают авторы, — мы вступили в раннюю фазу четвертой эпохи капитализма. Называемая глобализацией, она находит технологическое выражение в микрочипах и компьютере — «век информации», — а политичес­кое — в крушении длившихся на протяжении XX в. попыток построить социализм».

<...> «Процесс глобализации, — подчеркивается в статье, — все еще не имеет четко выраженной цели, и он пока далек от завершения. Впервые за всю историю, однако, мы имеем основания говорить о транснациона­лизации капитала, о возникновении мира, в котором рынки стали воис­тину глобальными и интегрированными. Владение капиталами ведущих предприятий также интернационализировалось, поскольку держатели акций из разных стран, как в лице индивидуальных инвесторов, так и в лице финансовых институтов могут свободно перемещать свои капи­талы, то вкладывая их, то изымая, между любым числом корпораций, находящихся в любых странах».

<...> В силу того, что транснационализированный капитал обрел полную свободу перемещения по миру в поисках рынков самой дешевой рабочей силы, самых низких затратных факторов, самого либерального государственного регулирования и самых благоприятных политических условий, его власть над трудовыми ресурсами планеты резко возросла. Это прежде всего вызвало подрыв системы заработной платы в странах капиталистического «ядра» и существенное снижение в них уровня жизни трудящихся классов «Всемирная конвергенция посредством гло бальной реструктуризации капитализма, - отмечают авторы, — означает, что географическое подразделение стран на Север - Юг, «ядро» - «пери­ферию» или «первый» и «третий» миры, хотя и продолжает существовать, но во многом утрачивает свое значение».

Разумеется, в конце XX в. все еще существуют очень бедные и очень богатые страны, однако наметилась отчетливая тенденция, с одной сто­роны, роста нищеты и маргинализации среди населения стран первого мира, а с другой — появления в третьем мире значительного количества нуворишей, способных совершать крупные сделки на мировых рын­ках, создавая огромные состояния, которые сравнимы с крупнейшими состояниями, существующими в странах «первого мира», или даже превосходят их. «С особой очевидностью, - пишут авторы, - это про­явилось на новейшей игровой площадке глобального капитализма — б странах бывшего «второго мира». Ни для кого не секрет, что крушение социализма вызвало в них резкий рост нищеты наряду с нарождением нового богатого и напыщенного «высшего класса».

<...> По мнению авторов, определяющей чертой эпохи глобализации является «вытеснение национального государства как организацион­ного принципа капитализма и одновременно утверждение межгосу­дарственной системы как основы капиталистического развития». Для системы глобального капитализма, считают авторы, не существует ничего внешнего. Внутригосударственные социальные связи приоб­ретают глобальный характер. Вся система институтов национального государства, таким образом, постепенно заменяется транснациональ­ными институтами.

Одним из важных следствий этого, считают авторы, является то, что усилившиеся с транснационализацией капитала правящие классы получили возможность использовать государство в случае возникнове­ния потребности в крупной капиталистической реструктуризации. В конце XX в. капитал освободился от существовавшей ранее взаимоза­висимости между ним и рабочим движением именно вследствие того, что процесс глобализации позволил игнорировать сдерживающее вли­яние национального государства. «Правительства, - подчеркивается в статье, — осуществляют мероприятия по реструктуризации и служат нуждам транснационального капитала не просто потому, что они ока­зываются «бессильными» перед лицом глобализации. Возникло опре­деленное историческое сочетание социальных сил, которое образовало органическую социальную базу для неолиберальной реструктуризации экономики».

<...> Если на этапе развития капитализма в рамках национальных го­сударств существовали национальные производственные сети, которые были привязаны к системе международного рынка и международных финансовых потоков, то вызванная глобализацией децентрализация и фрагментация производственного процесса создает новые отношения между процессом накопления капитала и национальным государством. Происходящее сегодня, указывается в статье, можно охарактеризовать как процесс транснационального классообразования. «В условиях гло­бализации национальная буржуазия трансформируется в локальные (национальные) контингента возникающей транснациональной бур­жуазии. В той мере, в какой локальные производственные мощности интегрируются в транснациональные, логика локального и глобального накопления рождает тенденцию к их конвергенции, и существовавшее ранее соперничество между капиталистами утрачивает форму межна­циональной конкуренции».

<...> «Международные классовые альянсы национальной буржуазии в период после Второй мировой войны мутировали в транснациональ­ную буржуазию эпохи глобализма. В 90-е годы транснациональная буржуазия стала глобальным отрядом-гегемоном своего класса. Эта денационализированная буржуазия обладает собственным классовым сознанием и сознает свою транснациональность. Ее верхушку состав­ляет управленческая элита, которая контролирует рычаги глобального процесса принятия решений в интересах транснационального финан­сового капитала, представляющего собой отряд-гегемон капитала во всемирном масштабе»

<...> «Не следует ожидать, - считают авторы, - утверждения ми­ровой гегемонии со стороны какой-либо одной державы, либо даже регионального блока государств по мере того, как постепенно снижается относительное господство США в мировой экономике. Скорее, на наших глазах происходит формирование ряда международных экономических и политических институтов, которые пытаются реализовать функции, выполнявшиеся прежде национальным государством-гегемоном».

Подобными ключевыми финансовыми институтами, устанавливаю­щими порядок в капиталистическом мире, являются, в частности, МВФ, ВБ и ВТО. Можно ожидать, что вслед за ними возникнут и более поли­тически выраженные институты, но уже сегодня не вызывает сомнения огромная роль, которую играют для координации политики ключевых капиталистических стран ежегодные встречи в верхах «Большой вось­мерки», так же как и Организация по экономическому сотрудничеству и развитию (ОЭСР) и Конференция по безопасности и сотрудничеству в Европе. Недавнее расширение НАТО в Восточной Европе, подчерки­вается в статье, следует рассматривать не как простую попытку США и западноевропейских государств расширить за счет России сферу своих

интересов, но как стремление большинства лидирующих держав ус­тановить более широкий многонациональный военный союз с целью утвердить свой порядок в Европе и в других регионах мира. ООН также служит важным фактором в попытках создать «новый мировой порядок», что продемонстрировали поддержанная ООН война против Ирака и интервенции в Сомали и Боснии.

Авторы предупреждают против детерминистской переоценки глоба- лизационного процесса, отмечая, что настоящий период характеризуется чрезвычайным обострением конфликтов и нестабильности именно в силу снижения мировой гегемонии США в начальной стадии форми­рования гегемонии наднациональных структур, пока еще неспособных обеспечить экономическое регулирование и политические условия для устойчивого функционирования глобального капитализма. На пути этого процесса еще лежит много неожиданных зигзагов и поворотов. Отсутствует и неизбежность того, что новая транснациональная элита сумеет установить свою полную экономическую и политическую геге­монию «Крупный экономический кризис или катастрофа, - считают авторы, - могут задержать или даже обратить вспять идущий ныне процесс глобализации. Транснациональный капитал установил сегод­ня беспрецедентную структурную власть над трудящимися классами в мировом масштабе, однако это -исторически преходящий момент, а не устойчивая характеристика системы. Капитализм всегда представлял собой насильственную и неустойчивую систему, раздираемую проти­воречиями. Самоуверенность, источаемая сегодня транснациональной буржуазией — включая ее тезис о «конце истории» и т.п., — по убеждению авторов, скрывает непрочность фундамента, на котором основывается вся система».

Решающий вопрос сегодня: какую роль сыграют в процессе гло­бализации трудящиеся классы? «Трудящиеся классы стран Севера и Юга, - пишут авторы, - начинают понимать, что их борьба против пагубных последствий глобализации должна принять транснациональ­ный характер, и что им, вероятно, по необходимости придется создавать транснациональные организации». В долговременной перспективе воз­никает вопрос, в какой мере формирующиеся сегодня транснациональ­ные движения, подобные «зеленым» или движениям за права женщин, меньшинств и т.п., начнут объединяться для выработки транснациональ­ной платформы борьбы против капитала, за то, чтобы заставить новую глобальную экономику служить нуждам большинства, а не кучке богатых и могущественных, как это происходит сегодня.

Лапшов Б.А. О статье: Вербах Р., Робинсон У.И. Спор конца столетия: является ли

глобализация эпохальным сдвигом ?// Глобализация: Контуры ХХГ века: Рефер. сб. /

РАН, ИНИОН. М., 2002. н. 1. С. 113, 120-126.

Если Р. Бербах и У. Робинсон лишь вскользь упоминают о задачах ан­тиглобалистского движения, то более развернутую характеристику их дают лидеры этого движения Ф. Утар и С. Амин.

Вопросы и задания:

1. Какие формы организации борьбы против глобализирующегося капи­тализма предлагают С. Амин и Ф. Утар?

Мы убеждены, что системе глобального неолиберализма

/гтл^ъ! нечего предложить большинству людей. «Разноскорос- тная» экономика и политическая беспомощность, порождаемые этой системой, могут приводить лишь только к социальным, культурным и нравственным разрушениям. В странах третьего мира система может предложить только зависимую промышленность, потопленную в океа­не неиспользованных «запасов». Это неприемлемое будущее для мно­гочисленных крестьян, деятельность которых сведена к истинному рабству в рамках олигополий, занимающихся агробизнесом. Нарастаю­щее давление на эмигрантов, этот неизбежный продукт капиталисти­ческой системы, приводит не к размышлению о причинах происходя­щего, а к размышлениям о том, как управлять миграцией посредством полицейских методов.

Альтернативы могут возникнуть только в результате борьбы с систе­мой тех, кто является ее жертвами. Именно они станут творцами истории. Не упрощая возможности и разнообразие целей этой борьбы, теперь можно выделить целый ряд полей для работы, которая составит основу для решительных изменений, необходимых для того, чтобы реализовать проект более человечных альтернатив. Они являются совершенно но­выми и не представляют собой «переделки» того, что было в прошлом. Новые реалии требуют новых ответов — более открытых и радикальных, чем те, которые им предшествовали.

Таким образом, необходимо сформировать:

• объединения тех слоев рабочего класса, которые называются «интегрированными» (то есть теми, кто имеет более или менее приличный заработок, минимум социальной защищенности и ста­бильную занятость) и тех, кто таковыми не является (безработные, временные рабочие, работники так называемого «неформального» сектора). Это важнейший приоритет для всех, но конкретные меры его реализации будут зависеть от ряда условий в каждой конкретной стране;

• движения крестьян, способные предложить жизнеспособные аль­тернативы проектам, выработанным «агробизнесом». Эта задача одинаково актуальна во всем мире — от Соединенных Штатов и Европы Азии, Африки и Латинской Америки;

• «гражданский фронт», с одной стороны, способный создать реальную демократию, гарантирующую для каждого — мужчин и женщин, «сообществ», не зависимо от того, сообщества ли это меньшинств или нет — другое будущее, не подчиняющееся «малоинтенсивной демократии» и/или автократии, с другой стороны, не поддающийся на провокации бессильных восста­ний, путь к которым прокладывают этницизм и религиозный фанатизм;

• фронт «народов Юга», способный наложить обязательства на свои правительства и власти по ведению истинных переговоров об ус­ловиях гтбяятыщщ

~ максимально широкое соглашение о необходимости модели раз­вития, основанной на деятельности, гарантирующей сохранение окружающей среды, в противоположность формам управления, основанным на производительности, подчиняющимся законам краткосрочного извлечения прибыли и притворно уверенным в саморегуляции бизнеса,

• другие фронты - женщин, коренных народов, людей, не имеющих документов и т.п. Любое нарастание борьбы должно измеряться в терминах этих задач. Достижением таких целей не могут считаться меры, которые не вносят вклад в построение иной мировой систе­мы — демократической, народной, полицентричной.

<...> Практические цели новой мировой системы уже начинают прорисовываться во многих сферах. Во время второй встречи на Все­мирном Социальном Форуме в Порту-Алегри в 2002 г. были выдвинуты и обсуждались предложения о новых способах регулирования меж­дународного порядка. Эти изменения общественных отношений на мировом уровне могут происходить только в контексте новой мировой демократической системы, которая должна создаваться прогрессивны- ми общественными и политическими силами. Поэтому глобализация капитализма не есть высшее достижение истории, а общественная ре­акция против односторонней логики капитализма представляет собой фермент нового мира.

Проект гуманного ответа на вызов, брошенный глобализацией, порожденной экспансией капитализма, вовсе не утопичен. Напротив, это единственно возможный реалистичный проект в том смысле, что развитие в этом направлении должно быстро объединить влиятельные общественные силы во всех регионах мира, способные предложить свою логику. Утопией же в банальном и негативном смысле этого слова является, скорее, стремление к управлению системой, которая сводится к своему «самопроизвольному» регулированию в масштабах мирового

рынка. Истинный же вопрос — понять, в какой мере борьба, идущая вот уже несколько лет, помогает продвижению общественных движений вперед. Идущее полным ходом в настоящее время сближение различных движений может внести огромный вклад в этот процесс.

Глобализация сопротивления: борьба в мире / Отв. ред. С. Амин и Ф. Утар: Пер. с англ. М2004. С. 299-301

Итак, как видно из вышеприведенных текстов, автономия сфер социаль ной жизни общества, формы взаимозависимости между ними и социальные структуры, вырастающие на основе такой взаимосвязи, являются следствием исторического развития. Поэтому следующая глава данного раздела будет посвящена проблемам философии истории.

4.3. Философия истории

Концепции исторического развития человечества в истории развития философской мысли были тесно связаны как с системой представлений мыс­лителей об обществе и его структуре, так и с той онтологией, на которой эта система базировалась. Краткий очерк истории домарксистской философии истории приводит в своей работе известный исследователь Б.С. Губман.

Вопросы и задания:

1. Каковы основные вехи истории домарксистской философии исто­рии?

2. рии.

   

   Опишите главные этапы развития домарксистской философии исто-

Сама попытка взглянуть на историю как обладающею целостным смыслом была предпринята отнюдь не сразу.

«Греки и римляне, - пишет, - К. Левит,- не обладали особым словом для того, что мы в единственном числе именуем "историей", они знали "истории" ("historiae") лишь во множественном числе». Это справедли­во относительно творчества таких выдающихся историков античности, как Геродот, Фукидид, Тацит, Светоний и др. Лишь в сочинениях Поли- бия возникает новый тип всеобщей истории. Идея всемирности истории вызревала вместе с универсализацией связей между различными реги­онами, странами и народами. Для философов античности «природа будет моделью для истории, а не история - моделью для природы». Натуралистический историзм античности не ставит проблемы начала человеческой истории, всецело поддерживается циклизма, хотя уже в его границах складывается противостояние неумолимо идущего време­ни, «хроноса» и «кайроса» как исторического благовремения, ставшее впоследствии достоянием христианского мышления.

Христианское истолкование смысла истории подразумевает ее осознание как особого рода целостности, единства. В нем торжествует провиденциально-эсхатологическое толкование диалектики социально­го развития, реализуется поиск имманентной цели, «телоса» истории. «Священная» история, центральным событием которой христианские философы и богословы считают явление Христа, становится ключом к пониманию смысла истории мирской. Эсхатологическая мифология обретает статус постоянного фона, на котором вершится многообразие событий истории человечества. Отцы церкви создают теологию исто­рии предполагающую видение социальной жизни от момента творения

человека до страшного суда и финального спасения. Именно под таким углом зрения трактуют историю Августин, Аквинат Иоахим Флорский, средневековые хронисты. В лоне христианского истолкования смысла истории зарождаются «субстанциальный» подход к ее содержанию. Рассмотрение ее целостности, разворачивающейся в направлении оп­ределенного финала, есть не что иное, как поиск единой субстанции общественной жизни, раскрывающейся во времени. Здесь следует искать истоки субстанциалистских концепций истории в западноевропейской историософии Нового времени.

<...> Подчеркивая противостояние мира природы и культуры, фило­софы Нового времени видят в человеке существо, способное проникнуть в строй универсума и сознательно созидать свою общественную жизнь по канонам разума. Важным достоянием их построений становится идея «естественного закона», направляющего исторические деяния людей (Т. Гоббс, Дж. Локк и др.). В ходе спора о «древних и новых» временах еще в XVII столетии обсуждалась проблема прогресса, подробно разра­ботанная затем в трудах А.Р. Тюрго, Ж.А. Кондорсэ и других мыслите­лей эпохи Просвещения. Вера в торжество общественного прогресса, «гуманистических начал в жизни людей имела, однако, односторонне упрощенное звучание: их финальная победа рисовалась просветителям изначально предуготованной, как бы запланированной своеобразным «перелицованным провидением». Эта слабость их построений была отчетливо осознана сначала Ж.-Ж. Руссо, заговорившим о неоднознач­ности влияния успехов цивилизации на человека, И.Г. Гердером, под­черкивавшим, что существует многообразие культур и прогресс отнюдь не реализуется автоматически, а затем стала предметом обстоятельной критики приверженцев романтической традиции.

Немецкая классическая философия как бы резюмировала искания западноевропейской мысли Нового времени, предлагая новый ракурс рассмотрения проблемы смысла истории. Уже в трудах Канта ставится вопрос о возможности совмещения взгляда на историю как единый, направляемый закономерностью прогрессивный процесс и наличия в ней индивидуально-личностного измерения, связанного с реализацией свободного саморазвития человека. «Попытка философов разрабо­тать всемирную историю согласно плану природы, направленному на современное гражданское объединение человеческою рода, должна рассматриваться как возможная и даже как содействующая этой цели природы», - писал Кант. Подобный философский взгляд на историю предполагает ее видение как процесса, ведущего к прогрессивному торжеству коллективного разума, гармоничному состоянию мирового сообщества. Он телеологически предустановлен, предопределен целью Природы. Свобода человека мыслится Кантом как возвышающаяся Над феноменальным миром, противоположная ему и существующая в нормальной сфере. Но в таком случае возникает вопрос о взаимосвязи цели природы и свободной самореализации индивида.

<...> Гегель полагал, что «всемирная история есть вообще проявление духа во времени, подобно тому как идея, как природа, проявляется в пространстве». Узреть движение духа на ниве всемирной истории - ос­новная задача философской истории, которая возвышается над иными типами знания о прошлом - первоначальной и рефлективной историей. Именно на ее долю и выпадает постижение смыслового единства все­мирно-исторического процесса.

Воплощение гегелевского замысла философской всемирной истории «блокировалось» постулатом о последовательном саморазвертывании во времени абсолютной идеи. Ее движение в пространстве истории трак­товалось им как заранее связанное с торжеством все большей степени свободы в жизни людей: «Как субстанцией материи является тяжесть, так субстанцией духа является свобода». Рассматривая всемирную исто­рию как целостность в перспективе необходимого саморазвертывания абсолютной идеи, ведущей человечество к прогрессивному обретению новых степеней свободы, Гегель высказал ряд интересных диалектичес­ких положений, но при этом остался в плену «герметического историзма» с присущим ему постулированием единой субстанции общественной жизни, устремленной к заранее известному финалу.

Губман ЕЖ Смысл истории: Очерки современных западных концепций. М., 1991. С. 20-24,

Представления о прошлом, настоящем и будущем общества существовали еще в системе мифологического мышления до возникновения философии. В рамках мифологического мышления события прошлого, настоящего и будущего истолковываются как вмешательство потусторонних сил в жизнь первобытного человеческого коллектива и в жизнь отдельного индивида. Здесь можно вспомнить гомеровского Одиссея, судьбой которого властно распоряжаются олимпийские боги. Поскольку жизнь первобытного коллек­тива в архаический период человеческой истории практически полностью зависела от изменчивой окружающей природной среды - сильной засухи или, наоборот, затоплений, вызванных проливными дождями, то в мифических сказаниях был четко выражен эсхатологический мотив - повествования о конце света (например, миф о всемирном потопе). В то же время во многих мифах существуют представления о том, что историю можно начать как бы с чистого листа, зачеркнув все прошлые ошибки и неудачи.

Возникновение философии, которое произошло на достаточно поздних этапах развития аграрно-традиционного общества, и доминирование в ранних философских учениях мифо-космоцентрической концепции ми- роусгройства определили и концепцию исторического развития общества. Мыслители как бы встраивают общество в Космос как целостную систему, управляемую вечными и абсолютными законами. Этим законам подчиняются

даже боги, олицетворявшие стихийные силы природы. Кроме того, философы рассматривают Космос как организмическое целое — аналог живой природы, т.е. биосферы Земли. Поэтому и история общества рассматривается ими как аналог циклического функционирования биосферы (зарождение, расцвет, упадок, гибель — весна, лето, осень, зима).

Возникновение христианства и доминирование в эпоху Средневековья теоцентрической модели мира, построенной на христианской теологии, из­меняет и картину исторического развития общества. В христианской теологии миссия Иисуса Христа рассматривается как событие всемирно-исторического масштаба. Поэтому вся предшествующая история до жизни Иисуса на Земле рассматривается как подготовка этой миссии, а вся последующая история после земной жизни Иисуса как торжество христианства во всемирном мас­штабе, вплоть до второго пришествия и страшного суда. Поэтому история понимается уже не как замкнутый цикл (поскольку просветленное учением Христа общество не может возвратиться к дохристианскому состоянию), а как стрела времени, направленная ко второму пришествию и тысячелетнему царству Христа на Земле.

В Новое время в связи с секуляризацией социальной мысли и доминиро­ванием естественно-правовой парадигмы социального знания, основываю­щейся на картезианско-ньютонианской картине мира, история человечества рассматривается как разделенная на три периода:

1. период естественного или дообщественного состояния;

2. период существующего общественного состояния, которое не соот­ветствует природе человека и естественным законам, дедуцируемым челове­ческим разумом, и возникает в результате случайных событий человеческой истории;

3. период подлинно разумного общественного состояния, когда просве­щенное светом разума общество исправляет ошибки своего исторического развития.

Таким образом, история рассматривается как цепь ошибок и заблуждений человека, где только иногда, по выражению Вольтера, выпадают счастливые времена.

513

Однако после Великой французской революции, которая одновременно была и торжеством просветительской мысли (в процессе революции были осуществлены проекты французских просветителей), и ее глубочайшим поражением (проекты просветителей были осуществлены не путем мирного просвещения, а путем насильственной кровавой революции), в социальном мышлении начала XIX в. происходят глубокие трансформации. Пересматри­ваются и естественно-правовая теория общества, и концепции исторического развития. Независимо друг от друга французские историки первой полови­ны XIX в. О. ТЪерри, Ф. Гизо, О. Минье, один из консервативных критиков французской революции Э. Бёрк, представители немецкой классической философии (И. Кант, И. Фихте, Ф. Шеллинг, Г. Гегель), родоначальники позитивизма О. Конт и Г. Спенсер, критикуя «разум» Просвещения, отрицают просветительскую мысль о неразумности прошлой истории человечества и находят свою логику в случайных, на первый взгляд, событиях истории. Ин-

33 Социальная философия

тересную трактовку развития домарксистских концепций иотории излагает в своих лекциях М. Фуко.

Вопросы и задания:

1. Каким был исторический дискурс до начала XVII в.? Какую роль в древности и Средние века играла история?

2. При каких обстоятельствах и почему возникает дискурс истории как войны рас?

3. Каким образом дискурс истории как борьбы рас повлиял на истори­ческую концепцию Маркса?

<...> Исторический дискурс можно было бы понять как род письменной или устной церемонии, целями которой в действительности должны быть оправдание власти и одновременно ее укрепление. В самом деле, традиционная функция истории, начиная с первых римских аналитиков и позднее, вплоть до средневековья и, может быть, до XVII века и еще позже, состояла в том, чтобы говорить о праве власти и усиливать ее славу. Ее роль была двойной: с одной стороны, го­воря об истории, истории королей, сильных мира сего, суверенов и об их победах (или, возможно, об их временных поражениях), имели в виду юридически прикрепить людей к власти, которая своим существованием подтверждает всю законность и историческую непрерывность, преемс­твенность: привязать таким образом юридически людей к непрерываю­щейся власти и с помощью этой непрерывности. С другой стороны, их хотят ослепить крепостью ее славы, на деле едва поддерживаемой, ее высшими образцами и ее подвигами. Ярмо закона и блеск славы являют­ся, как мне кажется, двумя гранями исторического дискурса, направлен­ного на укрепление власти. История, так же как ритуалы, святыни, цере­монии, легенды, является оператором, интенсификатором власти.

<...> Связь между историей, создававшейся в средние века, и истори­ей, существовавшей в римском обществе, была еще глубже, поскольку исторический рассказ римлян, как и история в средние века, имел определенную политическую функцию, он служил именно ритуалом укрепления суверенной власти.

Такова, я думаю, хотя и очерченная грубо, основа, отправляясь от которой можно пытаться установить и охарактеризовать новую форму дискурса, который появляется как раз в самом конце средневековья, по правде говоря, даже в XVI и в начале XVII века. Исторический дискурс перестает быть дискурсом верховной власти, даже дискурсом расы, а становится дискурсом рас, их столкновения, борьбы, захватывающей нации и законы. В силу этого, я думаю, история становится абсолютно противоположна истории суверенитета, какой она была до того. Это первая познанная Западом неримская, антиримская история.

<...> Отныне в новом типе дискурсам исторической практики власть больше не является связующим началом единства города, нации, госу­дарства Власть получает особую функцию: она не связывает, она служит И постулат, что история сильных мира сего наверняка включает историю маленьких людей, постулат, что история сильных развивается вместе с историей слабых, постепенно заменяется принципом гетерогенности: история одних не является историей других. Теперь обнаруживается или, во всяком случае, утверждается, что история побежденных после битвы при Гастингсе саксов не является историей победивших в той же битве нормандцев. Становится возможным понять, что победа одних оборачивается поражением других.

<...> Вместе с новым дискурсом войны рас вырисовывается нечто, что приближается скорее к мифически-религиозной истории евреев, чем к политико-легендарной истории римлян. Мы оказываемся скорее на стороне Библии, чем на стороне Тита Ливия, скорее ближе к еврейско- библейской позиции, чем к позиции летописца, который день за днем ведет рассказ об истории и непрерывающейся славе власти.

<...> Поэтому мне не кажется удивительным, что в конце средне­вековья, в эпоху Реформации и Английской буржуазной революции, возник тип истории, в точности противоположной истории суверенов и королей - римской истории, - и что новая история опиралась на библейскую форму великого пророчества и обещания.

Таким образом, появившийся в тот момент исторический дискурс может рассматриваться как контристория, противоположная римской истории, в силу следующего соображения: функция памяти в новом историческом дискурсе совершенно изменила смысл. В истории рим­ского типа память должна была по существу служить для увековечения определенных событий, то есть служить поддержкой закона и орудием постоянного усиления сияния существующей власти. Напротив, вновь появившаяся история хотела обнажить нечто, что было спрятано и спрятано не только потому, что им пренебрегали, но и потому, что его тщательно, обдуманно и злобно извращали и маскировали. По сути, новая история хотела показать, что власть, всемогущие лица, короли, законы скрывали факт своего происхождения из случайностей и не­справедливости баталий.

<...> Наконец, я думаю, что история борьбы рас, появившаяся в XVI—XVII веках, является контристорией и в другом, одновременно более простом и элементарном, но и более значительном смысле. Дело в том, что далеко не будучи ритуалом, внутренне присущим практике, росту, усилению власти, история теперь оказывается не только критикой власти, но и атакой, и требованием. Власть несправедлива не потому, нто она не следует своим самым высоким образцам, а просто потому, что она не наша. В этом смысле можно сказать, что новая история, как и старая, много говорит о праве в перипетиях времен. Но речь в ней идет не о том, чтобы основать величие и преемственность власти, всегда сохранявшей свои права, или показать, что власть находится там, где она есть, и что она всегда была там, где она теперь существует. Речь идет о том, чтобы потребовать непризнанных прав, то есть объ­явить войну с требованием прав. Исторический дискурс римского типа усмиряет общество, оправдывает власть, устанавливает порядок - или порядок трех сословий, - который конституирует общество. Напротив, дискурс, о котором я вам говорю, тот, который развился в конце XVI века и который можно назвать историческим дискурсом библейского типа, разделяет общество и говорит о справедливом праве только затем, чтобы объявить войну законам.

<...> Содержание революционного дискурса, который не переставал воздействовать на Европу, по крайней мере с конца XVIII века, не сво­дилось только к расшифровке асимметрий, к призывам возобновить и оживить социальную войну, но это все же была его важная составная, именно она была сформирована, определена, утверждена и органи­зована в той большой контристории, которая с конца средневековья говорила о борьбе рас. Не нужно в итоге забывать, что Маркс в конце жизни, в 1882 г., писал Энгельсу: «В отношении нашей классовой борь­бы ты хорошо знаешь, где мы ее нашли: мы нашли ее у французских историков, когда они говорили о борьбе рас». История революционного проекта и революционной практики, я думаю, неотделима от конт­ристории, которая порвала с индоевропейской формой исторической практики, ориентированной на верховную власть; она неотделима от появления контристории, то есть истории рас, и от роли, сыгранной ею на Западе.

Фуко М. Нужно защищать общество: Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1975-1976учебном году. СПб., 2005. С. 82, 84-85, 87-89, 95.

Однако концепция исторического развития человечества, предложенная К. Марксом и Ф. Энгельсом, была своеобразным переворотом во взглядах на общество. Влияние исторической концепции Маркса на всю социальную мысль второй половины XIX-XX вв. подчеркивает создатель концепции постиндустриального общества Д. Белл: «Я подвергся нападкам советских идеологов, потому что они считали, что я антимарксист. Но я вовсе не ан­тимарксист. Как может ученый-социолог быть антимарксистом? Многое в марксистском анализе социальных и производственных структур сохранило свое значение и вошло в современные теории, как и результаты любых других глубоких концептуальных обобщений. Я бы скорее назвал себя постмар­ксистом, в том смысле, что я воспринял достаточно много марксистских представлений о социуме. Как я уже когда-то писал, марксистский анализ дает поразительно точную картину капиталистического общества в период между 1950-ми и 1970-ми годами. Марксистские пророчества о развитии производительных сил сбываются. Именно это происходит сегоднй и будет происходить в следующем столетии»^I.

Вопросы и задания:

1. Что такое материалистическое понимание истории? Что, с тонщ здеццф К. Маркса и Ф. Энгельса, отличает их собственное понимание истории от предшествующих концепций исторического развития?

2. Как осуществляется исторический процесс?

3. Что такое общественно-экономические формации? Какими характер­ными чертами они отличаются? Как происходит смена общественно- экономических формаций?

4. Что такое базис и надстройка общественно-экономических формаций? Как они взаимосвязаны в процессе развития общества?

5. Как осуществляется общественный прогресс в антагонистических общественно-экономических формациях?

6. Что такое коммунистическая общественно-экономическая форма­ция?

Итак, это понимание истории заключается в том, чтобы, исходя именно из материального производства непос­редственной жизни, рассмотреть действительный процесс производства и понять связанную с данным способом производства и порожденную им форму общения — т.е. гражданское общество на его различных сту­пенях - как основу всей истории; затем необходимо изобразить деятель­ность гражданского общества в сфере государственной жизни, а также объяснить из него все различные теоретические порождения и формы сознания, религию, философию, мораль и т.д. и т.д., и проследить про­цесс их возникновения на этой основе, благодаря чему, конечно, можно будет изобразить весь процесс в целом (а потому также и взаимодействие между его различными сторонами). Это понимание истории, в отличие от идеалистического, не разыскивает в каждой эпохе ту или иную кате­горию, а остается все время на почве действительной истории, объясня­ет не практику из идей, а идейные образования из материальной прак­тики и в силу этого приходит также к тому выводу, что все формы и продукты сознания могут быть уничтожены не духовной критикой, (не растворением их в «самосознании» или превращением их в «привиде­ния», «призраки», «причуды» и т.д., а лишь практическим ниспровер­жением реальных общественных отношений, из которых произошел весь этот идеалистический вздор,— что не критика, а революция явля­ется движущей силой истории, а также религии, философии и прочей теории. Эта концепция показывает, что история не растворяется в «са­мосознании», как «дух от духа», но что каждая ее ступень застает в на­личии определенный материальный результат, определенную сумму производительных сил, исторически создавшееся отношение людей к природе и друг к другу, застает передаваемую каждому последующему поколению предшествующим ему поколением массу производительных сил, капиталов и обстоятельств, которые, хотя, с одной стороны, и ви­доизменяются новым поколением, по, с другой стороны, предписывают ему его собственные условия жизни и придают ему определенное раз­витие, особый характер. Эта концепция показывает, таким образом, что обстоятельства в такой же мере творят людей, в какой люди творят об­стоятельства.

<...> Все прежнее понимание истории или совершенно игнорировало ...действительную основу истории, или же рассматривало ее лишь как побочный фактор, лишенный какой бы то ни было связи с историческим процессом. При таком подходе историю всегда должны были писать, ру­ководствуясь каким-то лежащим вне ее масштабом; действительное про­изводство жизни представлялось чем-то доисторическим, а историческое — чем-то оторванным от обыденной жизни, чем-то стоящим вне мира и над миром. Этим самым из истории исключается отношение людей к природе, в результате чего создается противоположность между приро­дой и историей. Эта концепция могла видеть в истории поэтому только громкие политические деяния и религиозную, вообще теоретическую, борьбу, и каждый раз при изображении той или другой исторической эпохи она вынуждена была разделять иллюзии этой эпохи.

<...> Общий результат, к которому я пришел и который послужил затем руководящей нитью в моих дальнейших исследованиях, может быть кратко сформулирован следующим образом. В общественном про­изводстве своей жизни люди вступают в определенные, необходимые, от их воли не зависящие отношения — производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их матери­альных производительных сил. Совокупность этих производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором возвышается юридическая и политическая надстрой­ка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания. Способ производства материальной жизни обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет их сознание. На известной ступени своего развития материальные производительные силы общества приходят в противо­речие с существующими производственными отношениями, или - что является только юридическим выражением последних — с отношениями собственности, внутри которых они до сих пор развивались. Из форм развития производительных сил эти отношения превращаются в их оковы. Тогда наступает эпоха социальной революции. С изменением экономической основы более пли менее быстро происходит переворот во всей громадной надстройке. При рассмотрении таких переворотов необ­ходимо всегда отличать материальный, с естественнонаучной точностью констатируемый переворот в экономических условиях производства от юридических, политических, религиозных, художественных или фило­софских, короче - от идеологических форм, в которых люди осознают этот конфликт и борются за его разрешение. Как об отдельном человеке нельзя судить на основании того, что сам он о себе думает, точно так же нельзя судить о подобной эпохе переворота по ее сознанию. Наоборот, это сознание надо объяснить из противоречий материальной жизни, из существующего конфликта между общественными производительными силами и производственными отношениями. Ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем со­зреют материальные условия их существования в недрах самого старого общества. Поэтому человечество ставит себе всегда только такие задачи, которые оно может разрешить, так как при ближайшем рассмотрении всегда оказывается, что сама задача возникает лишь тогда, когда матери­альные условия ее решения уже имеются налицо, или, по крайней мере, находятся в процессе становления.

<...> В общих чертах, азиатский, античный, феодальный и современ­ный, буржуазный, способы производства можно обозначить, как про­грессивные эпохи экономической общественной формации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства, антагонистической не в смысле индивидуального антагонизма, а в смысле антагонизма, вырас­тающего из общественных условий жизни индивидуумов; но развиваю­щиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма. Поэтому буржуазной общественной формацией завершается предысто­рия человеческого общества.

<...> Каковы бы ни были общественные формы производства, рабочие и средства производства всегда остаются его факторами. Но находясь в состоянии отделения друг от друга, и те и другие являются его факторами лишь в возможности. Для того чтобы вообще произво­дить, они должны соединиться. Тот особый характер и способ, каким осуществляется это соединение, отличает различные экономические эпохи общественного строя.

Такую же важность, какую строение останков костей имеет для изучения организации исчезнувших животных видов, останки средств труда имеют для изучения исчезнувших общественно-экономических формаций. Экономические эпохи различаются не тем, что производится, а тем, как производится, какими средствами труда. Средства труда не только мерило развития человеческой рабочей силы, но и показатель тех общественных отношений, при которых совершается труд.

<...> Та форма, в которой <...> прибавочный труд выжимается из не­посредственного производителя, из рабочего, отличает экономические формации общества, например общество, основанное на рабстве, от общества наемного труда.

<...> Я определяю Ваше первое основное положение так: согласно, материалистическому пониманию истории в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете является производство и воспроизводство действительной жизни. Ни я, ни Маркса большего никогда не утверждали. Если же кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что экономический момент является будто единственно определяющим моментом, то он превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу. Экономическое положение - это базис, но на ход исторической борьбы также оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно форму ее различные моменты надстройки: политические формы классовой борьбы и ее результаты — государственный строй, установленный победившим классом после выигранного сражения, и т.п., правовые формы и даже отражение всех этих действительных битв в мозгу участников, полити­ческие, юридические, философские теории, религиозные воззрения и их дальнейшее развитие в систему догм. Существует взаимодействие всех этих моментов, в котором экономическое движение как необхо­димое в конечном счете прокладывает себе дорогу сквозь бесконечное множество случайностей (то есть вещей и событий, внутренняя связь которых настолько отдалена или настолько трудно доказуема, что мы можем пренебречь ею, считать, что ее не существует). В противном случае применять теорию к любому историческому периоду было бы легче, чем решать простое уравнение первой степени.

<...> Низкая алчность была движущей силой цивилизации с ее перво­го до сегодняшнего дня; богатство, еще раз богатство и трижды богатство, богатство не общества, а вот этого отдельного жалкого индивида было ее единственной, определяющей целью. Если при этом в недрах этого общества все более развивалась наука и повторялись периоды высшего расцвета искусства, то только потому, что без этого невозможны были бы все достижения нашего времени в области накопления богатства.

Так как основой цивилизации служит эксплуатация одного класса другим, то все ее развитие совершается в постоянному противоречии. Всякий шаг вперед в производстве означает одновременно шаг назад в положении угнетенного класса, то есть огромного большинства. Всякое благо для одних необходимо является злом для других, всякое новое освобождение одного класса новым угнетением для другого. Наиболее ярким примером этого является введение машин, последствия которого теперь общеизвестны. И если у варваров, как мы видели, едва можно было отличить права от обязанностей, то цивилизация даже круглому дураку разъясняет различие и противоположность между ними, предо­ставляя одному классу почти все права и взваливая на другой почти все обязанности.

<...> В обществе, основанном на началах коллективизма, на общем владении средствами производства, производители не обменивают своих продуктов; столь же мало труд, затраченный на производство продуктов, проявляется здесь как стоимость этих продуктов, как некое присущее им вещественное свойство, потому что теперь, в противоположность капиталистическому обществу, индивидуальный труд уже не окольным путем, а непосредственно существует как составная часть совокупного труда. Выражением «трудовой доход», неприемлемое и в настоящее время из-за своей двусмысленности, теряет таким образом всякий смысл.

Мы имеем здесь дело не с таким коммунистическим обществом, которое развилось на своей собственной основе, а, напротив, с таким, которое только что выходит как раз из капиталистического общества и которое поэтому во всех отношениях, в экономическом, нравственном и умственном, сохраняет еще родимые пятна старого общества, из недр которого оно вышло.

<...> Здесь, очевидно, господствует тот же принцип, который регули­рует обмен товаров, поскольку последний есть обмен равных стоимостей. Содержание и форма здесь изменились, потому что при изменившихся обстоятельствах никто не может дать ничего, кроме своего труда, и по­тому что, с другой стороны, в собственность отдельных лиц не может перейти ничто, кроме индивидуальных предметов потребления. Но что касается распределения последних между отдельными производителя­ми, то здесь господствует тот же принцип, что и при обмене товарными эквивалентами: известное количество труда в одной форме обменивается на равное количество труда в другой.

Поэтому равное право здесь по принципу все еще является правом буржуазным, хотя принцип и практика здесь уже не противоречат друг Другу, тогда как при товарообмене обмен эквивалентами существует лишь в среднем, а не в каждом отдельном случае.

<...> Поэтому оно по своему содержанию есть право неравенства, как всякое право. По своей природе право может состоять лишь в применении равной меры; но неравные индивиды (а они не были бы различными индивидами, если бы не были неравными) могут быть измеряемы одной и (той же мерой лишь постольку, поскольку их рассматривают под одним Углом зрения, берут только с одной определенной стороны, как в данном, например, случае, где их рассматривают только как рабочих и ничего бо­лее в них не видят, отвлекаются от всего остального. Далее: один рабочий женат, другой нет, у одного больше детей, у другого меньше, и так далее. При равном труде и, следовательно, при равном участии в общественном потребительном фонде один получит на самом деле больше, чем другой, окажется богаче другого и тому подобное. Чтобы избежать всего этого, право, вместо того чтобы быть равным, должно бы быть неравным.

Но эти недостатки неизбежны в первой фазе коммунистического общества, в том его виде, как оно выходит после долгих мук родов из капиталистического общества. Право никогда не может быть выше, чем экономический строй и обновленное им культурное развитие об­щества.

На высшей фазе коммунистического общества, после того как исчез­нет порабощающее человека подчинение его разделению труда; когда исчезнет вместе с этим противоположность умственного и физического труда; когда труд перестанет быть только средством для жизни, а станет сам первой потребностью жизни; когда вместе с всесторонним развитием индивидов вырастут и производительные силы и все источники обще­ственного богатства польются полным потоком, лишь тогда можно будет совершенно преодолеть узкий горизонт буржуазною права, и общество сможет написать на своем знамени: Каждый по способностям, каждому по потребностям!

Так называемое «социалистическое общество» не является, по моему мнению, какой-то раз навсегда данной вещью, а как и всякий другой общественный строй его следует рассматривать как подверженное постоянным изменениям и преобразованиям. Решающее его отличие от нынешнего строя состоит, конечно, в организации производства па основе общей собственности сначала отдельной нации на все средства производства.

Маркс К., Энгельс Ф., Ленин В. И. О диалектическом и историческом материализме.

М., 1984. С 280-283, 287, 356, 361, 385-387, 416-417, 421, 423, 425-426, 610-611.

Краткий очерк о концепциях исторического развития философской мысли XX в. представляет в своей работе «Социальная философия» B.C. Барулин.

Вопросы и задания:

1. Каких философов и почему можно отнести к представителям цивили­зационного и культурологического подходов к изучению истории?

2. Кто из данных мыслителей может быть отнесен к направлению техно­логического детерминизма?

Тойнби Арнольд (1889-1975) - английский философ. В главном труде своей жизни «Исследование истории» А. Тойнби объяснял всемирно-исторический процесс с позиций «куль­турно-исторической методологии», т.е. на основе признания самоза­мкнутых дискретных единиц, «цивилизаций», на которые распадается история и которые составляют ее циклы. Каждая цивилизация включа­ет в себя возникновение, рост, «надлом», упадок и разложение. Развитие цивилизаций объясняется мировыми религиями, их история включает в себя свободное самоопределение человека. Динамика цивилизаций определяется «законом вызова и ответа». «Вызов» создает историческая ситуация, а адекватный или неадекватный ответ дается той или иной цивилизацией. Заслуга адекватного ответа принадлежит «творческому меньшинству» общества, которое властвует. Затем это меньшинство консервирует власть, теряет творческие способности к адекватному ответу, что приводит к «надлому», а затем — при определенных услови­ях - к гибели цивилизации.

Парсонс Толкогг (1902—1979) - американский философ, предложил свою модель эволюции общества. По его мнению, развитие общества осуществлялось в направлении повышения «обобщенной адекватной способности» в результате функциональной дифференциации и услож­нения социальной организации. Т. Парсонс различал три типа общества: «примитивное», «промежуточное» и «современное». По его мнению, развитие происходит путем последовательного развертывания эволю­ционных универсалий — десяти свойств и процессов, возникающих в ходе эволюции любых общественных систем: 1) системы коммуникаций, 2) системы родства, 3) определенной формы религии, 4) технологии, 5) социальной стратификации, 6) легитимизации стратифицированной общности, 7) бюрократии, 8) денег и рыночного комплекса, 9) системы обобщенных безличных норм, 10) системы демократических объедине­ний. Каждая из этих универсалий взаимодействует с другими, склады­вается и функционирует неравномерно.

По Т. Парсонсу, переход к «промежуточной» фазе определяется появлением письменности, социальной стратификации и культурной легитимизации. Переход к «современному» типу характеризуется разделением правовой и религиозной систем, формированием бю­рократии, рынка, демократической избирательной системы. После «промышленной» революции, которая означала дифференциацию экономической и политической подсистем, следует «демократическая» Революция, отделяющая «социальное «сообщество» от политики, затем «образовательная» революция, цель которой отделить от «социального сообщества» подсистему воспроизводства структуры и поддержания культурного образца.

Арон Раймон (1905-1983) - французский философ. Один из со­здателей теории единого индустриального общества. Отталкиваясь от Прогноза Сен-Симона о строительстве большой индустрии и теории О- Конта об универсальном индустриальном обществе, Р. Арон писал, что в процессе промышленного развития складывается единый тип общества. Советская и западная системы лишь его разновидности. В основе теории единого индустриального общества лежит концепция технологического детерминизма. Р. Арон считал развитие единого индус­триального общества противоречивым: с одной стороны, наука и техника порождают идеалы, с другой — делают их реализацию невозможной; с одной стороны, индустриальное общество требует дисциплины, жест­кой субординации и т.д., с другой - предполагает равенство, свободу, самоопределение личности.

Ростоу Уолт Уитмен - американский социолог. У. Ростоу - автор концепции «стадий экономического роста». Он предложил в истории общества выделить пять этапов экономической эволюции общества: 1) «традиционное общество» — аграрное общество с примитивным производством, иерархизированной социальной структурой, властью земельных собственников, низким уровнем науки и техники; 2) «пере­ходное общество» - создание предпосылок «сдвига» (рост капиталов­ложений, появление предприимчивых людей, рост «национализма», образование централизованного государства); 3) стадия «сдвига» - пе­риод «промышленной революции», роста отраслей хозяйства, изме­нения методов производства; 4) стадия «зрелости» — «индустриальное общество», бурный рост промышленности, рост новых отраслей, на­ционального дохода, городского населения, доли квалифицированного труда, изменение структуры занятости; 5) стадия «высокого массового потребления» (основные отрасли - сфера услуг и производство товаров массового потребления).

Барулин B.C. Социальная философия. М., 2002. С. 306-309.

Несмотря на все многообразие концепций исторического развития общества, в философской мысли XX в. можно выделить два направления: технологический детерминизм и цивилизационный подход, которые, на наш взгляд, доминируют в современной философии истории. Технологический детерминизм является своеобразным ответом на все увеличивающуюся роль науки в жизни современного общества. Наука, как предсказывал еще в середине XIX в. К. Маркс, превратилась в конце XX в. в главную произ­водительную силу общества. Сокращение временных расстояний между фундаментальными научными открытиями, созданием, на их основе новых технологий и внедрением, этих технологий в промышленное производство радикально изменяет все сферы жизни общества. Именно поэтому пред­ставители технологического детерминизма видят решение всех проблем современного общества в дальнейшем и ускоренном развитии науки и новых технологий. Среди многочисленных сторонников концепций тех­нологического детерминизма ведущую роль играл и до сих пор играет уже упомянутый нами Д. Белл.

Вопросы и задания:

1. Почему и каким образом технологии определяют историческое развитие общества?

2. Как новые технологии определяют развитие экономической сферы общества?

3. Каким образом технологии влияют на социальную жизнь, политику и духовное развитие общества?

4. Каким Д. Беллу видится будущее человечества?

Хотя технологические революции идеальны в своих теоретических основаниях, их символами, чтобы не сказать носителями, являются все же некие материально-вещные фор­мы, и в постиндустриальном обществе эта «вещь» — компьютер. Если, как сказал П. Валери, электричество было агентом трансформации общества второй половины XIX века, то компьютер — в качестве «ана­литической машины» точно так же трансформирует общество второй половины XX века. Электричество как источник света, энергии и ком­муникации вызвало к жизни «массовое общество», т.е. в громадной степени расширило социальные связи и взаимодействия между людьми и тем самым многократно усилило то, что Э. Дюркгейм называл соци­альной плотностью общества. В этой связи можно сказать, что компью­тер является инструментом управления массовым обществом, посколь­ку он есть механизм обработки социальной информации, громадный объем которой растет почти экспоненциально в силу расширения со­циальных связей.

<...> Вдело с неизбежностью вовлекаются мощные частные интересы. Точно так же как замена угля нефтью и конкуренция между грузовым автотранспортом, железными дорогами и газопроводами привели к существенным изменениям в распределении корпоративной власти, в структурах занятости, в профсоюзах, географическом расположении предприятий и тому подобном, так и колоссальные изменения, про­исходящие в коммуникационной технологии, затрагивают отрасли промышленности, связанные с коммуникациями.

<...> Каждое общество внутренне связано различными каналами, позволяющими его членам осуществлять материальный и духовный обмен. Организация, финансирование, поддержание и управление этими каналами, или инфраструктурой, обычно находились в компетенции правительства. Первой инфраструктурой был транспорт — дороги, ка­налы, железнодорожные и воздушные магистрали; все это позволяло связывать воедино различные локалитеты общества и осуществлять Перемещение товаров и людей. Второй инфраструктурой были средства Передачи энергии - водяное колесо, паровые машины, газ, электричес­тво, нефтепроводы. Мобилизуя не столько природные, сколько техно­логические источники энергии и связывая их в единые энергетические сети, человечество не только радикально изменило городскую жизнь, но и обеспечило себя энергией для производства товаров в массовом масштабе и применения разнообразной бытовой техники. Третьей инфраструктурой были коммуникации — вначале почта и газеты, затем телеграф и телефон, сейчас радио и телевидение; все это сыграло роль каналов колоссального информационного взрыва, своего рода бом­бардировки сенсорного аппарата человека, расширения социального и психологического взаимодействия людей, которое сейчас растет эк­споненциально.

<...> Самый же важный аспект — политический. Информация — это власть. Доступ к информации есть условие свободы. Из этого прямо вытекают проблемы законодательного характера. Такие электронные средства информации, как телевидение, регулируются юридическими нормами «честности» и права дать ответ. Телефонная индустрия также регулируется в том, что касается тарифов и условий предоставления услуг. Компьютерная отрасль пока не подлежит государственному регулиро­ванию и развивается в условиях свободного рынка. Не регулируются и печатные средства информации; их права на свободу слова гарантиро­ваны Первой поправкой к конституции и ревностно охраняются судами. Библиотеки преимущественно контролируются частными лицами или местной властью. Сейчас правительственные агентства и частные корпо­рации создают гигантские банки данных. Должны ли эти банки данных быть под правительственным наблюдением или им лучше развиваться без правительственного контроля? Это важнейший для будущего сво­бодного общества вопрос.

<...> В наступающем столетии решающее значение для экономичес­кой и социальной жизни, для способов производства знания, а ,также для характера трудовой деятельности человека приобретет становление нового социального уклада, зиждущегося на телекоммуникациях.

<...> В самом общем плане здесь можно выделить пять основных проблем.

1. Слияние телефонных и компьютерных систем, телекоммуникаций и обработки информации в одну модель. С этим связан вопрос, будет ли передача информации осуществляться преимущественно через те­лефонную связь или возникнет какая-либо иная независимая система передачи данных; какова будет относительная доля микроволновых станций, спутников связи и коаксиального кабеля в качестве каналов передачи.

2. Замена бумаги электронными средствами, включая электронные банковские услуги вместо использования чеков, электронную почту, пе­редачу газетной и журнальной информации факсимильными средствами и дистанционное копирование документов.

3. Расширение телевизионной службы через кабельные системы со множеством каналов и специализированными услугами, что позволит осуществлять прямую связь с домашними терминалами потребителей. Транспорт будет заменен телекоммуникациями с использованием ви­деофонов и систем внутреннего телевидения.

4. Реорганизация хранения информации и систем ее запроса на базе компьютеров в интерактивную информационную сеть, доступную для исследовательских групп; прямое получение информации из банков данных через библиотечные и домашние терминалы.

5. Расширение системы образования на базе компьютерного обу­чения, использование спутниковой связи для сельских местностей, особенно в слаборазвитых странах; использование видеописков как для развлечений, так и для домашнего образования.

<...> Я стою на том, что информация и теоретическое знание суть стратегические ресурсы постиндустриального общества. Кроме того, в своей новой роли они представляют собой поворотные пункты совре­менной истории.

Первый поворотный пункт - изменение самого характера науки. Наука как «всеобщее знание» стала основной производительной силой современного общества.

Второй поворотный пункт - освобождение технологии от своего «императивного» характера, почти полное превращение ее в послушный инструмент. Современная технология открывает множество альтерна­тивных путей для достижения уникальных и вместе с тем разнообразных результатов, при этом неимоверно возрастает производство материаль­ных благ. Таковы перспективы, вопрос лишь в том, как их реализовать.

Белл Д. Социальные рамки информационного общества // Новая технократическая волна на Западе. М., 1986. С. 330—342.

Второе направление философии истории XX в., цивилизованный подход, появилось как альтернатива оптимистическим прогнозам технологического детерминизма и явилось ответом на вызовы, которые преподнес человечеству XX век. Уже первая мировая война показала, что новые технологии могут быть применены не только во благо, но и во зло человеческому сообществу. Вторая мировая война выявила то обстоятельство, что прогресс в области науки и новые технологии отнюдь не идут рука об руку с прогрессом в области морали и духовной жизни общества. Самая передовая в области образования и научных исследований страна Европы, Германия, совершила такие зверства, которые не пришли бы в голову самому свирепому завоевателю прошлых эпох. Наконец, изобретение ядерного оружия, холодная война, когда человечество было поставлено перед бездной самоуничтожения окончательно подорвали ^веру в прогрессивное развитие человечества.

Появление в 1918 г. знаменитой книги О. Шпенглера под характерным на­званием «Закат Европы» было одним из первых проявлений так называемого

цивилизационного подхода к изучению истории. Одной из главных особеннос­тей цивилизационного подхода к изучению истории общества является идея циклического развития цивилизаций как исторических социокультурных образований человеческого сообщества. В основу развития цивилизаций представители цивилизационного подхода обычно кладут явления духовной культуры. Так, например, О. Шпенглер - такую форму культуротворчества, как искусство, А. Тойнби — религию. В настоящее время, пожалуй, одним из главных представителей концепции цивилизационного развития является американский философ С. Хантингтон. Рассматривая конфликты и проти­воречия современной эпохи, С. Хантингтон видит их источник в конфликте цивилизаций, которые опираются в своем развитии на разные базовые куль­турные ценности, прежде всего религиозные.

Вопросы и задания:

1. Каким видит С. Хантингтон современный мир?

2. Что лежит в основе отличительных характеристик современный ци­вилизаций?

3. Каковы причины конфликтов в современном мире?

4. К чему призывает цивилизацию современного Запада С. Хантинг­тон?

5. 

   Каковы альтернативы будущего развития человечества?

<...> Впервые в истории глобальная политика и много- полюсна, и полицивилизационна; модернизация отде-

лена от «вестернизации» - распространения западных идеалов и норм не приводит ни к возникновению всеобщей цивилизации в точном смысле этого слова, ни к вестернизации не-западных обществ.

Баланс влияния между цивилизациями смещается: относительное влияние Запада снижается; растет экономическая, военная и полити­ческая мощь азиатских цивилизаций; демографический взрыв ислама имеет дестабилизирующие последствия для мусульманских стран и их, соседей; не-западные цивилизации вновь подтверждают ценность своих культур.

Возникает мировой порядок, основанный на цивилизациях: обще­ства, имеющие культурные сходства, сотрудничают друг с другом; по­пытки переноса обществ из одной цивилизации в другую оказываются бесплодными; страны группируются вокруг ведущих или стержневых стран своих цивилизаций.

Универсалистские претензии Запада все чаще приводят к конфликтам с другими цивилизациями, наиболее серьезным - с исламом и Китаем; на локальном уровне войны на линиях разлома, большей частью - между мусульманами и не-мусульманами, вызывают «сплочение родственных стран», угрозу дальнейшей эскалации конфликта и, следовательно, усилия основных стран прекратить эти войны.

<...> Цивилизация является наивысшей культурной целостностью. Деревни, районы, этнические группы, национальности, религиозные группы - у них у всех сформирована культура на различных уровнях гетерогенности. Культура деревни на юге Италии может отличаться от культуры деревни на севере Италии, но они будут разделять общую ита­льянскую культуру, которая отличает их от немецких деревень. Европей­ские сообщества, в свою очередь, будут обладать общими культурными чертами, которые отличают их от китайских или индийских сообществ. Китайцы, индусы и жители Запада, однако, не являются частями культурной категории более высокого порядка. Они образуют разные цивилизации. Цивилизация, таким образом, - наивысшая культурная общность людей и самый широкий уровень культурной идентификации, помимо того, что отличает человека от других биологических видов. Она определяется как общими объективными элементами, такими как язык, история, религия, обычаи, социальные институты, так и субъективной самоидентификацией людей.

<...> В этом новом мире наиболее масштабные, важные и опасные конфликты произойдут не между социальными классами, бедными и богатыми, а между народами различной культурной идентификации. Внутри цивилизаций будут случаться межплеменные войны и этнические конфликты. Насилие между странами и группами и группами из различ­ных цивилизаций, однако, несет с собой потенциал эскалации, так как другие страны и группы из этих цивилизаций призывают к помощи своих «братских стран». Кровавое столкновение кланов в Сомали не несет уг­розы расширения конфликта Кровавое столкновение племен в Руанде имеет последствия для Уганды, Заира и Бурунди, но не более того. Кро­вавые столкновения цивилизаций в Боснии, на Кавказе, Центральной Азии или в Кашмире могут разрастись в большие войны. В югославском конфликте Россия предоставляла дипломатическую помощь сербам, а Саудовская Аравия. Турция, Иран и Ливия предоставляли финансовую помощь и оружие боснийцам не по причинам идеологии, политики с позиции силы или экономических интересов, но из-за культурного родства «Культурные конфликты, - заметил Вацлав Гавел,- усилива­ются, и сегодня стали опаснее, чем когда-либо в истории»; а Жак Делор согласился, что «грядущие конфликты будут загораться от искры скорее национального фактора, чем экономического или идеологического». И наиболее опасные культурные конфликты — те, которые имеют место вдоль линий разлома между цивилизациями.

<...> В романе Майкла Дибдина «Мертвая лагуна» устами венецианс­кого националиста-демагога выражен весьма мрачный, но характерный Для нашего времени взгляд на мир: «Не может быть настоящих друзей без настоящих врагов. Если мы не ненавидим того, кем мы не являемся, мы не можем любить того, кем мы являемся. Это старые истины, которые мы с болью заново открываем после более чем столетия сентиментального лицемерия. Те, кто отрицает эти истины, отрицает свою семью, свое наследие, свое право по рождению, самое себя! И таких людей нельзя с легкостью простить». Прискорбную правдивость этих старых истин не может отрицать ни ученый, ни политик. Для людей, которые ищут свои корни, важны враги, и наиболее потенциально опасная вражда всегда возникает вдоль «линий разлома» между основными мировыми цивилизациями.

<...> Выживание Запада зависит от того, подтвердят ли вновь аме­риканцы свою западную идентификацию и примут ли жители Запада свою цивилизацию как уникальную, а не универсальную, а также их объединения для сохранения цивилизации против вызовов не-западных обществ. Избежать глобальной войны цивилизаций можно лишь тогда, когда мировые лидеры примут полицивилизационный характер глобаль­ной политики и станут сотрудничать для его поддержания.

<...> В возникающем мире этнических конфликтов и столкнове­ния цивилизаций западная вера в универсальность западной культуры страдает от трех недостатков: она неверна; она аморальна и она опасна. Ошибочность ее — краеугольная идея этой книги; этот тезис хорошо резюмировал Майкл Говард: «Широко распространенное на Западе представление, что культурное разнообразие - некий исторический курьез, который быстро исчезает в результате экспансии всеобщей, ориентированной на Запад, англофонной мировой культуры, который изменяется, воспринимая наши основные ценности... является попросту неверным». Читатель, которого к настоящему моменту не убедили до­воды сэра Майкла, живет в мире, совершенно не похожем на тот, какой описывается в этой книге.

<...> Будущее и мира, и Цивилизации зависит от понимания и со­трудничества между политическими, духовными и интеллектуальными лидерами главных мировых цивилизаций. В столкновении цивилиза­ций Европа и Америка будут держаться вместе - либо погибнут поо­диночке. В более масштабном столкновении, глобальном «настоящем столкновении» между Цивилизацией и варварством, великие мировые цивилизации, обогащенные своими достижениями в религии, искусст­ве, литературе, философии, науке, технологии, морали и сочувствии, также должны держаться вместе, или же они погибнут поодиночке. В нарождающейся эпохе столкновения цивилизаций представляют величайшую угрозу миру во всем мире, и международный порядок, основанный на цивилизациях, является самой надежной мерой пре­дупреждения мировой войны.

Хантингтон С. Столкновение цивилизации / С. Хантингтон;

Пер. с англ. Т. Велимеева, Ю. Новикова. М., 2003. С. 14-16, 511, 531-532.

Если концепции технологического детерминизма являются в извест­ной степени идеологиями космополитического либерализма и тех кругов Запада, которые заинтересованы в глобализации мировой экономики, то концепции цивилизационного подхода выражают интересы консерваторов, опасающихся того, что в процессе глобализации Запад утратит свои позиции на мировой арене.

Марксизм, который на протяжении трех четвертей XX в. был доминиру­ющей методологией в области обществознания в целом (особенно в области изучения истории), к концу XX в. утратил практически полностью свое вли­яние не только как программа социальных преобразований, но и как методо­логия исторического познания. Причины такого крушения марксизма и то, к каким последствиям это крушение привело, анализирует И. Валлерстайн.

Вопросы и задания:

1. Почему потерпели поражение «старые левые»?

2. Означает ли их поражение, что победу одержали их оппоненты — ли­бералы?

3. На каких основаниях может быть заключено соглашение между либе­ралами и демократическими левыми?

...Победы марксистов над анархистами в рамках социа-

/гш^х листических и рабочих движений и «политических» националистов над националистами «культурными» в рамках различных националистических движений были победами сил, выступавших за бюрократизацию революции, то есть за создание постоянных органи­заций, различными способами подготавливающих почву для захвата политической власти.

Процесс, который я называю бюрократизацией революции, имел серьезные основания. Три из них представляются особенно вескими. Во-первых, власть пойдет на серьезные уступки, если только примет их как наименьшее зло. Во-вторых, слабые в социальном и политичес­ком отношении могут стать эффективной политической силой, лишь объединив свои усилия в рамках дисциплинирующей организации. В- третьих, коль скоро ключевыми политическими институтами являются государственные структуры, становящиеся сильнее день от дня, власть не может перейти в иные руки без изменения природы и персонального состава государственных структур. По-моему, трудно возразить против любого из этих трех постулатов и представить сценарий выхода анти­системных движений из ситуации, в которой они оказались в 1848 году, альтернативный бюрократизации революции.

Но это было лекарство с фатальным побочным эффектом. С одной стороны, оно помогало. В последующие 100-125 лет политическая сила антисистемных движений стабильно росла, как увеличивался и масштаб предлагаемых им политических уступок. Они достигли многих, даже большинства, своих краткосрочных целей. С другой стороны, к концу этого периода (возьмем в качестве условной даты 1968 год) позиции народных движений выглядели далеко не блестящими. До искоренения неравенства в рамках миро-системы было еще далеко. Более того, часто неравенство принимало беспрецедентные масштабы. Хотя к формаль­ному участию в политическом процессе была допущена большая часть населения, очень немногие ощутили в своих руках реальную власть. Народ, по словам Фрейда, был разочарован.

Почему так случилось? У бюрократизации революции есть ряд негативных аспектов. Об одном из них говорил, причем очень давно, итальянский социолог Роберто Михельс, показавший, каким образом процесс бюрократизации революции способствует перерождению, а по сути — деградации и разложению [взглядов] народных вождей. В наши дни это считается социологическим трюизмом. В анализе Михельса, однако, недостает описания воздействия бюрократизации революции на массы. А оно кажется мне гораздо более важным.

Думаю, что здесь придутся к месту рассуждения Фрейда об инток­сикации. По большому счету, антисистемные движения занимались именно интоксикацией своих сторонников. Они организовывали их, мобил изовывали их энергию, вносили в их жизнь элемент дисциплины и выстраивали их мыслительный процесс. Наркотиком служила надеж­да — надежда на рациональное будущее, маячившая перед ними, надежда на новый мир, который построят эти движения, придя к власти. Это была не просто надежда; она воспринималась как предопределенность. История, то есть Бог, была на стороне угнетенных - не в потустороннем мире, но здесь и сейчас, в мире, в котором жили они или, по крайней мере, в котором должны были жить их дети. Становится ясно, почему, с точки зрения власть имущих, общественные движения вполне могли стать инструментом управления переменами. Пока народный гнев находил выход в общественных движениях, он мог быть ограничен. Бюрократизированные движения стали «достойными собеседниками» защитников привилегий. По сути дела, такие движения гарантировали спокойное отношение своих сторонников к определенным видам ус­тупок, включая социальную мобильность лидеров и их детей. К началу XX века оказалось, что единственной помехой на пути революций ста­ли сами революционные движения. Это отнюдь не значит, что данные движения не обеспечивали проведения в жизнь [отдельных] важных реформ. Обеспечивали. Однако они не могли трансформировать систему Откладывая ее трансформацию до греческих календ, они превратились в гаранта ее стабильности.

Всемирная революция 1968 года произошла, когда народные массы начали отказываться от вредной привычки. Впервые в истории пафос антисистемной борьбы обернулся против лидеров антисистемных дви­жений: социал-демократических — на Западе, коммунистических — в восточном блоке от Одера до Хуанхэ, национально-освободительных — в Африке и Азии, популистских — в Латинской Америке. Расставаться с привычками всегда нелегко. Революция, начавшаяся в 1968 году, до­стигла своей кульминации лишь через 20 лет - в 1989-м, когда народные массы, разочаровавшиеся в антисистемных силах, преодолели наконец инстинкт подчинения лидерам, развитый в них многолетней идеоло­гической обработкой, и окончательно порвали с прошлым. Во многом это произошло благодаря осознанию в 1970- 1980-е годы того, что соци­альные улучшения, достигнутые в 1945-1970 годах, были химеричны и что капиталистическое миро-хозяйство никогда не сможет предложить реальной перспективы всеобщего благосостояния, преодолеть растущую пропасть между центром и периферией.

Результатом прозрения стало повсеместное разочарование в госу­дарстве, четко проявившееся в 1990-е годы. Нас настойчиво убеждают в том, что так начался поворот к неолиберализму. На самом деле [следует говорить об] осуществлявшемся государством отходе от либерализма и его обещаний спасения через социальный реформизм. Нас настойчиво убеждают в том, что так произошел возврат к индивидуализму. На деле же - это возрождение коллективизма. Нас настойчиво убеждают в том, что так произошел возврат к оптимизму. На деле же - это поворот к глубокому пессимизму.

<...> Падение «старых левых» продемонстрировало их явную не­способность противостоять поляризации миро-системы, особенно во всемирном масштабе. Неолибералы воспользовались этим, заявив, что данная проблема может быть решена на основе их программы. Эта пре­тензия абсолютно безосновательна, ибо по сути программа неолибералов лишь подчеркивает невиданные темпы происходящей в миро-системе экономической, социальной и демографической поляризации. Более того, их нынешнее наступление возродило процесс поляризации в пре­делах богатых стран, относительно долго сдерживаемый государством благосостояния, причем особенно явно — в период с 1945 по 1970 год. Вместе с растущей поляризацией пришла и нарастающая иммиграция с Юга (включающего и то, что раньше именовалось Востоком) на Север, несмотря на все новые и новые законодательные и административные барьеры, воздвигаемые на пути легальной миграции.

<...> Лучшие дни либералов уже позади Сегодня нам угрожает при­шествие тех, кто не хочет ни компетентности, ни инкорпорированное™; иначе говоря, перед нами открывается перспектива худшего из миров Если мы хотим поставить на их пути преграду, если мы хотим построить Новую историческую систему, мы можем сделать это только на основе единения. Для либералов пришло время положиться на демократов. Если они сделают это, они по-прежнему будут играть достойную роль. Либералы

по-прежнему могут напоминать демократам о рисках [решений, принима­емых] неуемным и торопливым большинством, но им следует делать это лишь признавая неоспоримый приоритет большинства при коллективных решениях. Кроме того, либералы могут постоянно призывать и к исклю­чению из сферы коллективного тех вопросов, решение которых следует оставить индивиду, а вопросов этих—несметное множество. Такая позиция приветствовалась бы в демократическом мире. И, разумеется, отдавая инкорпорированности приоритет перед компетентностью, мы говорим прежде всего о политической сфере. Мы не предлагаем игнорировать значение компетентности на рабочем месте или в мире науки.

Существует старая шутка об отношениях богача и мудреца. Богач говорит мудрецу: «Если ты такой умный, почему ты такой бедный?» Ответ: «Если ты столь богат, то почему же ты не умен?» Давайте немного изменим эту шутку. Либерал говорит демократу: «Если ты представляешь большинство, то где же твоя компетентность?» Ответ: «Если ты такой разумный, почему же ты не заставишь большинство согласиться с твоими предложениями?»

Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века. М., 2004. С. 120, 125, 132-J33, 135-136, 142, 204-207.

Общим недостатком и философии истории догматизированного марксиз­ма, и так называемых старых левых, и современных концепций технологичес­кого детерминизма, и цивилизационного анализа развития общества является их представление об истории как о неком запрограммированном процессе: рассматривается ли этот процесс как линейный прогресс общества или как циклический процесс рождения, расцвета и упадка великих цивилизаций. Однако в начале XX в. уже существовала иная трактовка философии истории марксизма, которую представляет один из родоначальников так называемого западного марксизма Г. Лукач.

Вопросы и задания:

1. Почему исторический материализм не может быть методологией изу­чения докапиталистических обществ?

2. 

   В чем заключается принципиальное непонимание исторической кон­цепции Маркса так называемыми вульгарными марксистами?

...Только тогда, когда исторический материализм понял овеществление всех общественных отношений человека

не только как продукт капитализма, но одновременно как преходящее историческое явление, - только тогда был найден путь к познанию докапиталистических обществ с их не овеществленным строением. (Взаимосвязь научного исследования первобытного общества с марк­сизмом отнюдь не случайна). Ибо только теперь, когда прояснилась перспектива новообретения не овеществленных отношений между че­

ловеком и человеком, между человеком и природой, стало возможным открыть в примитивных докапиталистических формах те моменты, в которых наличествовали эти формы, пусть даже совершенно в иных функциональных отношениях, и понять их теперь уже в их собственной сущности и существовании, не насилуя механическим применением категорий капиталистического общества.

Следовательно, не было никакой ошибки в том, что исторический материализм в его классической форме жестко и безусловно применял­ся к истории XIX века. Ибо история этого века показывает в действии все силы, которые влияют на общество, когда они действуют на самом деле в чистом виде и проявляются в формах «объективного духа». Не совсем так обстоит дело с докапиталистическими обществами. В дока­питалистических обществах никогда не было той самозамкнутости и самовластности, той имманентности экономической жизни, каких она достигла в капиталистическом обществе. Отсюда следует, что историчес­кий материализм нельзя применять к докапиталистическим социальным образованиям совершенно так же, как это делается применительно к ка­питалистическому развитию. Здесь нужны более сложные, более тонкие анализы, чтобы, с одной стороны, выяснить, какую роль в ряду движущих сил общества играли чисто экономические силы, поскольку таковые тогда вообще имелись в наличии в строгом понимании экономической «чистоты», чтобы, с другой стороны, показать, как эти экономические силы воздействовали на прочие общественные образования. Вот в чем причина, по которой исторический материализм надо применять к прежним обществам намного осмотрительнее, чем к социальным пере­менам XIX века. С этим связан также тот факт, что XIX век мог достичь своего самопознания только благодаря историческому материализму, в то время как историко-материалистические исследования прежних обще­ственных состояний, например, истории первоначального христианства или древнего Востока, наподобие тех, что провел, например, Каутский, оказались недостаточно тонкими, оказались анализами, которые не покрывают или не вполне покрывают фактическое положение дел. Так, свои наиболее крупные успехи исторический материализм снискал при анализе общественных образований, права и находящихся в этой же плоскости явлений, например, стратегии и т.д. Поэтому анализы Ме- ринга, например, - вспомним лишь про «Легенду о Лессинге» - глубоки и тонки, пока они относятся к государственной и военной организации Фридриха Великого или Наполеона. Намного менее окончательными и исчерпывающими они являются тогда, когда он обращается к литера­турным, научным и религиозным феноменам той же эпохи.

Вульгарный марксизм совершенно пренебрег этим различием. Его применение исторического материализма впало в ту же ошибку, в какой Упрекнул Маркс вульгарную политэкономию: он рассматривал, как веч­ные, всего лишь исторические категории, а именно — также категории капиталистического общества.

Лукач Г. История и классовое сознание.

Исследования по марксистской диалектике. Пер. с нем. М., 2003. С. 316—317.

Из данного текста следует, что Г. Лукач рассматривает исторический ма­териализм как методологию анализа развития капиталистического общества, которая в малой степени может быть применена к анализу истории иных стадий развития человечества, в которых действуют другие исторические закономерности. Кроме того, Лукач подчеркивает, что, с точки зрения самого Маркса, переход от капитализма к иной стадии развития общества отнюдь не обеспечивается только развитием технологий (как об этом твердят пред­ставители технологического детерминизма), а является итогом осознания пролетариатом своей исторической миссии и решительных действий против существующего социального неравенства и экономической эксплуатации.

К каким политическим и социальным последствиям приводила и приво­дит в настоящее время та или иная трактовка исторических закономерностей, рассуждает С. Жижек.

Вопросы и задания:

il. В чем заключается сходство подходов сталинистов и меньшевиков к трактовке исторического процесса?

2. В чем принципиальное отличие ленинской позиции в понимании ис­торического процесса от сталинизма и меньшевизма?

3. Чем, по мнению С. Жижека, характерен исторический процесс в сов­ременных условиях глобализирующегося капитализма?

...Проблема сталинских коммунистов заключалась в том, что они не были достаточно «чистыми», что их захвати­ла перверсивная экономика долга: «Я знаю, что это тяжело и, может быть, мучительно, но что мне остается делать, таков мой долг...» Обыч­ный девиз этической программы - «Нет оправдания невыполненному долгу!»; и хотя «Du kannst, denn du sollst!» («Можешь, значит, должен!») Канта на первый взгляд предлагает новый вариант этого девиза, импли­цитно он дополняет его куда более жуткой инверсией. «Нет оправдания выполнению долга!» Ссылку на долг как на оправдание наших действий следует отвергнуть как лицемерную; достаточно вспомнить всем извес­тный пример с учителем-садистом, который мучает своих учеников беспощадной дисциплиной и пытками. Оправданием ему (и другим) служат слова: «Мне очень тяжело так поступать с бедными детками, но что мне остается, ведь таков мой долг!» Еще более уместным кажется пример сталинского коммуниста, который любит человечество, но со­вершает при этом чудовищные чистки и экзекуции, когда он этим за­нимается, сердце его разрывается, но он ничего не может поделать, поскольку таков его Долг перед Прогрессом... Мы сталкиваемся здесь с собственно перверсивным подходом приспособления позиции чистого инструмента Воли Большого Другого: я не несу за это ответственности, не я это делаю, я лишь инструмент высшей Исторической Необходи­мости... Непристойное наслаждение этой ситуацией порождается тем фактом, что я считаю себя оправданным зато, что делаю. Замечательная ситуация: я причиняю другому боль в полной уверенности, что не несу за это ответственности, а просто исполняю Волю Другого.

<...> Говоря грубо и упрощенно, у революционных сил России в 1917 году, в трудной ситуации, в которой буржуазия оказалась неспособной положить конец демократической революции, оставался следующий выбор.

С одной стороны, позиция меньшевиков заключалась в подчинении логике «объективных стадий развития». Сначала демократическая ре­волюция, а уж потом революция пролетарская. В водовороте событий 1917 года вместо того, чтобы извлечь выгоду из постепенного разложения государственного аппарата и воспользоваться повсеместно распростра­ненным недовольством Временным правительством, все радикальные партии должны были сопротивляться искушению продвинуть этот мо­мент еще дальше и объединить усилия с демократически настроенными буржуазными элементами, чтобы прийти к демократической революции, терпеливо ожидая, когда созреет революционная ситуация. С этой точки зрения социалистический переворот в 1917 году, когда ситуация еще не созрела, интенсифицировал регресс к примитивному террору... (Хотя этот страх катастрофических террористических последствий «незрело­го» восстания может показаться предвестником грядущего сталинизма, идеология сталинизма по сути дела отмечает возвращение к «объекти­вистской» логике необходимых стадий развития^I.)

С другой же стороны, ленинская позиция заключалась в том, чтобы взять препятствие силой, броситься в парадокс ситуации, ухватиться за возможность, ввязаться в борьбу, даже если ситуация еще не созрела, делая ставку на то, что само это преждевременное вторжение радикаль­ным образом изменит объективную расстановку сил, в рамках которой изначальная ситуация кажется незрелой, т.е. это вторжение подорвет само положение, заявляющее о незрелости ситуации.

Здесь нужно быть внимательным, чтобы не упустить суть вопроса. Дело не в том, что, в отличие от меньшевиков и скептиков среди боль­шевиков, Ленин полагал, что сложная ситуация 1917 года, т.е. рост не­довольства среди широких масс и нерешительная политика Временного правительства, предлагает уникальный шанс «перепрыгнуть» через одну фазу (демократической буржуазной революции), «сгустить» две необхо­димые последующие стадии (демократической буржуазной революции и революции пролетарской) в одну. Такое представление все еще допус­кает принцип, лежащий в основе объективистской «овеществленной» логики «необходимых стадий развития». Оно просто обеспечивает раз­личный ритм течения в тех или иных конкретных обстоятельствах (т.е. в отдельных странах вторая стадия непосредственно следует за первой). В отличие от этого позиция Ленина обладала большей строгостью: в ко­нечном счете, нет объективной логики «необходимых стадий развития», поскольку «сложности», вытекающие из путаницы конкретной ситуации и/или из непредвиденных результатов «субъективного» вмешательства, всегда нарушают прямой курс движения.

<...> Ленин, завидев возможность революционного переворота в конце 1917 года, сказал: «История нам никогда не простит, если мы упустим эту возможность!» В более общем смысле история капитализма - суть дли­тельная история того, как господствующая идеологически-политическая структура могла примирить (и урезонить взрывной край) движения и потребности, которые, казалось бы, угрожают самому ее существованию. Скажем, в течение длительного времени сексуальные вольнодумцы пола­гали, что моногамное сексуальное вытеснение необходимо для выживания капитализма. Теперь мы знаем, что капиталист может быть не только тер­пимым, но способен активно провоцировать и эксплуатировать различные формы «перверсивной» сексуальности, не говоря уже о промискуитетном потворстве сексуальным удовольствиям. Однако вывод из этого заключа­ется не в том, что у капитализма бесконечная способность интегрировать и тем самым подстригать взрывные края всех частных потребностей, а в вопросе выбора времени, «схватывания момента». Какая-то конкрет­ная потребность в определенный момент времени обладает глобальной взрывной силой. Она действует подобно метафорическому заместителю всемирной революции: если мы безоговорочно на ней настаиваем, сис­тема взрывается; если же мы долго выжидаем, метафорическое короткое замыкание между этой частной потребностью и всемирной катастрофой исчезает, и Система может с ехидно лицемерным удовлетворением спро­сить: «Ну что, этого добивались? Получайте!».

Жижек С. Хрупкий абсолют, или Почему стоит бороться за христианское наследие. М., 2003. С. 75—78.

Таким образом, в современной философской и социологической мысли пробивает себе путь идея о том, что история человечества не запрограмми­рована железными историческими закономерностями, что она является продуктом творческой деятельности самих членов общества. Об этом раз­мышляет К. Касториадис.

Вопросы и задания:

1. Чем является, с точки зрения К. Касториадиса, подлинный историчес­кий процесс развития общества?

Совершенно очевидно, что самоотчуждение или гете­рономия общества не являются «простым представле­нием» или неспособностью общества представлять себя иначе, как устанавливаемое свыше. Оно воплощается, резко и грубо материализу­ется в каждом отдельном общественном институте, примешивается к его конфликтам, передается и опосредуется всей его организацией, нескончаемо воспроизводится в жизнедеятельности общества, в так- бытии общественных объектов, занятий, индивидов и через них. К тому же преодоление (которого мы добиваемся, потому что мы этого хотим и потому что мы знаем, что другие люди хотят этого, а не оттого, что таковы законы истории, интересы пролетариата или судьба бытия), институционализация некой истории, в которой общество не только сознает себя, но и творит себя как недвусмысленно самоустанавлива­ющееся, предполагает полное разрушение известных общественных институтов вплоть до их самых невообразимых закоулков, которое может быть лишь полаганием-творением не только новых институтов, но нового способа установления себя и нового отношения общества и людей к институционализации. Ничего вокруг, насколько хватает глаз, не позволяет утверждать, что такое самопреображение истории невоз­можно; не существует никакого места (кроме вымышленного и, в кон­це концов, бессмысленного не-места логики-онтологии отождествле­ния), где мог бы сидеть тот, кто выказывал бы это утверждение. Само­преображение общества относится к социальному (а стало быть, и к политическому в глубочайшем смысле этого слова) деланию людей в обществе и ни к чему иному. Мыслящее делание и политическое мыш­ление (мышление общества как творящего себя) является его сущест­венной составляющей.

Касториадис К. Воображаемое установление общества. М., 2003. С. 456—457.

К принципиальному пересмотру основоположений современных кон­цепций философии истории призывает один из ведущих мыслителей сов­ременности Ю. Хабермас.

Вопросы и задания:

1. Когда и при каких исторических обстоятельствах возникают концепции о субъекте истории?

2. В чем заключаются основные недостатки и противоречия старых кон­цепций философии истории и современных попыток преодолеть их?

3. Как формируется «субъект истории»?

Болезнь философии истории есть нечто иное, нежели болезнь от философии истории, которая не может ни жить, ни умереть. Еще одним моментом является, в конце концов, ин­теллектуальное здоровье тех, кто оставил позади себя в равной мере как исчезнувшие ступени философии истории, так и неудовлетворенность этим обстоятельством и скоро нашел убежище в теории, будь то теория предыстории или постистории. Структурализм и системная теория так энергично освободились от познавательного притязания и концепту­альных рамок мышления, основанного на философии истории, что никакие крокодильи слезы по поводу исчезнувших ступеней не помогут. Примечательная картина: те, кто еще болеет, демонстративно сражают­ся с теми, кто уже не должен болеть. Я же, если позволительно, держусь на расстоянии как по отношению к больным, так и по отношению к здоровым. Ведь философия истории в действительности не является бациллой, если ей повсеместно оказывается сопротивление.

<...> Философия истории XVIII в. и направленная на реконструкцию истории человеческого рода теория общества XIX в. обобщили опыт, который в XX в. не только не устарел, но и становится еще более акту­альным. В этом опыте отражаются процессы модернизации, которые, как кажется, эндогенно впервые и в неповторимом качестве осуществлялись вместе с капиталистическим способом производства, следовательно с утверждением буржуазного общества...

При капитализме впервые стал действовать механизм, который институционализировал развитие производительных сил, т.е. сделал его устойчивым. Вознаграждение за повышение производительности труда и увеличение хозяйственной мощности обеспечивали ускоренные и на­правленные изменения в области производства. Затем такие изменения стали объектом целенаправленной государственной организации иссле­дования и развития. Исходя из сферы производства, они обусловили ускоренное и направленное социальное изменение самых глубоких структур почти во всех сферах жизни.

Возрастающая сложность общественной системы требовала посто­янного усиления роли управления. Это имело своим последствием, с одной стороны, интенсификацию и расширение сети коммуникаций, а в конечном итоге и образование мирового общества, которое опосредо­вало в единой глобально объединяющей информационной взаимосвязи локальное историческое сознание и культурные особенности развития в том или ином месте. С другой стороны, в силу растущей потребности в управлении компетенция планирования сосредоточивается в госу­дарственном аппарате, который подчинен императивам хозяйственной системы и все содержание конфликтов должен переводить в админист­ративно обрабатываемую форму. Из этого вытекает противоречие между расширяющимся пространством действия планирующих инстанций, с одной стороны, и вторичными, а именно возникающими как бы ес­тественно, неконтролируемыми побочными последствиями, а также и планируемой в принципе, но не попавшей еще под контроль угрозой риска — с другой стороны. Каждая успешная редукция создает перегрузку новой сложностью. Этот современный феномен Луман ошибочно сделал всеобщим.

<...> Проекты философии истории XVIII в. и эволюционные тео­рии общества XIX в. можно определить как попытки решить проблему идентичности посредством соответствующего требования к научности толкования всеобщей истории. Такая функция объясняет двойную рефлексивность философии истории. Она воплощает именно новый тип теории, раскрывающей условия, при которых только и становится возможной саморефлексия человеческой истории, а значит, и она сама. Одновременно философия истории называет и адресата, который с по­мощью теории о самом себе и о своей потенциально освободительной роли в процессе истории может просветить себя. Уже в теориях XVII в. закладывается то, что позже формулируется в историческом материализ­ме: размышляя о своем возникновении и своем возможном применении, теория определяет себя как необходимый катализирующий момент той самой общественной жизни, которую она анализирует. Кант, например, осознавал связь своей философии истории с той гражданской обществен­ной средой, в которой философ как свободный учитель права мог просве­щать свою публику и тем самым мог сам воздействовать на исторический процесс. Рефлексивная теория охватывает двойное отношение между теорией и практикой: она исследует, с одной стороны, историческую взаимосвязь интересов, к которой теория посредством акта познания еще принадлежит, и, с другой стороны, исследует историческую взаи­мосвязь действий, на которую теория может оказывать ориентирующее влияние. В первом случае речь идет о социальной практике, которая, как общественный синтез, делает возможным познание; во втором случае — о политической практике, которая сознательно нацелена на то, чтобы преобразовать существующую институциональную систему.

<...> Опыт противоречия (между универсалистскими принципами и партикуляризмом политической власти, разоблачающий их как идео­логии, такой опыт ведет к наполнению буржуазного понятия свободы содержанием i понятия эмансипации: свобода приобретает смысл осво­бождения путем критики, понимаемой как саморефлексия, и критически направляемой практики.

Прогресс, кризис и самоосвобождение путем критики образуют сис­тему базисных понятий буржуазной философии истории и более поздних эволюционных теорий общества.

<...> Такое предположение относительно всемирно-исторического субъекта порождает достаточно известные и проанализированные апо­рии философско-исторического мышления. Слово «история» в единс­твенном числе как бы ссылается на мнимого индивидуума, выходящего за пределы обычных человеческих рамок. История представляется как процесс его образования. Это можно объяснить как результат перене­сения на историю продолжающего жить в философии натурмифичес- кого мышления, исходящего из единства мира. Философия истории недостаточно радикально осуществила критику философии как науки, претендующей на объяснение происхождения сущего (Адорно), она не до конца освободилась от наследия онтологии. Относительно этого как будто существует единодушие. Однако какие из этого следует сделать выводы: необходимо радикализировать подходы к философии истории, или дополнить ее, или отступить от нее.

Позитивизм считает область исторического развития не поддающейся теоретическому познанию и предлагает лишь деление между номоло- гическими и повествовательными высказываниями (описывающими исторический процесс). Структурализм и системная теория, напротив, рассматривают историю как область предметов (символические образо­вания, информация), подвластных теории и возникающих в соответствии с лежащими в их основании общими правилами. Однако в этих теориях, посвященных пред- и постистории, люди как субъекты, способные к языку и действию, признаются скорее как эпифеномены. В этих тео­риях проблемы, специфические для Нового времени, просто исчезают. Структурализм вообще не воспринимает проблематику тех упомянутых образцов фундаментального опыта, которые стимулировали философс- ко-историческую мысль. Системная теория все же признает оба первых образца опыта и встраивает в функционалистскую теорию развитие производительных сил также, как и диспропорции между возрастанием потребности в управлении и эффективностью управления. При этом она, однако, неспособна категориально обработать оба других образца опыта: она игнорирует логику, присущую развитию нормативных струк­тур, ложно представляет, что проблемы идентичности человека - это проблемы управления (обществом).

Именно кризисное развитие диспропорций между ростом потреб­ности в управлении и эффективностью этого управления позволяет мыслителям философии истории вновь претендовать на правоту. Речь идет о модели сознательного разрешения кризиса путем изменения на основе рефлексии установленных механизмов контроля, а это означает для сегодняшнего капитализма дополнение или замену ограниченных административных форм регулирования конфликтов путем подчинения планирующих инстанций рассудочному волеизъявлению. Действующие единства, которые конституируются на этом пути, не являются субъек­тами по большому счету. Даже Маркс не всегда ясно представлял, что атрибуты, которые он приписывал общественным классам (классовое сознание, классовые интересы, классовые действия), ни в коем случае нельзя понимать как проекцию качеств индивидуального сознания на коллектив. Допустимыми они являются, пожалуй, как обозначение для «коллективности», которая может создаваться лишь в ходе интерсубъ­ективных обсуждений (Камбартель) или в процессе кооперации соци- ализованных индивидов. Сам себя создающий субъект истории был и есть фикция. Ни в коем случае, однако, не является лишенной смысла выдвинутая и неудавшаяся идея соединить развитие социокультурных систем с модусом управления, основанного на саморефлексии, носящей форму политического рассуждения, результаты которого получают поли­тическую институционализацию в виде самосоздающихся, находящихся на высокой ступени развития интерсубъективных общностей.

Хабермас Ю. О субъекте истории. Краткие замечания по поводу ложных альтернатив// Философия истории: Антология. М., 1995. С. 283-289.

Развивая свою концепцию динамики мировых систем, которая, на наш взгляд, наиболее адекватно описывает современные процессы глобализации, И. Валлерстайн показывает, что современная мир-экономическая система как разновидность открытой неравновесной системы не обладает определеннос­тью своего дальнейшего развития. Поэтому оно зависит от выбора, который должны сделать и каждый отдельный человек, и все общество в целом.

Вопросы и задания:

1. Как функционирует современная капиталистическая мир-экономи­ка?

2. Каковы перспективы будущего развития человечества?

...Миро-система модернити представляет собой капиталис­тическое миро-хозяйство, и это означает, что ею управляет стремление к безграничному накоплению капитала, которое иногда называ­ют законом стоимости.

Эта миро-система сформировалась на протяжении XVI века, и пер­воначально сложившееся в ней разделение труда вовлекло в ее состав большую часть Европы (за исключением Российской и Оттоманской империй), а также отдельные части [обеих] Америк.

Эта миро-система территориально расширялась многие столетия, последовательно инкорпорируя в принятую в ней систему разделения труда все новые регионы.

Восточная Азия стала последним большим регионом из тех, которые были таким образом инкорпорированы, и это произошло лишь в сере- Дине XIX века, после чего миро-систему модернити можно было счесть Поистине всемирной, первой из миро-систем, которой удалось охватить ^ьесь земной шар.

Капиталистическая миро-система представляет собой [совокупность] миро-хозяйства, определяемого отношениями центра и периферии, и политической структуры, состоящей из входящих в международную систему суверенных государств.

Фундаментальные противоречия капиталистической системы прояв­ляются на уровне глубинных процессов в череде циклических колебаний, служащих разрешению этих противоречий.

Двумя наиболее важными циклическими колебаниями выступают 50-60-летние циклы Кондратьева, на протяжении которых основные источники прибыли перемещались из производственной сферу в финан­совую и обратно, и 100-150-летние циклы гегемонии, определявшиеся подъемом и упадком сменявших друг друга «гарантов» мирового порядка, с присущими каждому из них особыми моделями доминирования.

Эти циклические колебания приводили к постоянным, пусть медлен­ным, но значительным, географическим сдвигам центров концентрации капиталов и власти, которые, однако, не отрицали существовавших внутри системы фундаментальных отношений неравенства.

Эти циклы никогда не были строго симметричными, и каждый новый из них приносил незначительные, но важные структурные изменения в направлениях, определяющих исторические тенденции развития системы.

Миро-система модернити, подобно любой системе, не может разви­ваться вечно и придет к своему концу, когда исторические тенденции приведут ее в точку, где колебания системы станут настолько масштаб­ными и хаотичными, что окажутся несовместимыми с обеспечением жизнеспособности ее институтов. В случае достижения этой точки случится бифуркация, и как результат эпохи перехода (хаотического) система будет заменена одной или несколькими другими системами.

<...> ...На протяжении двух последних десятилетий произошли два важнейших события в интеллектуальной жизни, заложивших совершен­но новую тенденцию и свидетельствующих о том, что мир, возможно, идет к преодолению разделенности на «две культуры». Эти события лишь в небольшой степени являются заслугой обществоведов, но они откры­вают широкие перспективы перед обществоведением. Я имею в виду то, что называют исследованием неравновесных систем в естественных науках и культурологическими исследованиями в гуманитарных. Я не собираюсь делать здесь обзор необъятной литературы в каждой из этих областей. Скорее, я попытаюсь охарактеризовать каждую из них с точки зрения их эпистемологического значения для познания [в целом] и для обществоведения [в частности].

Почему теория неравновесных систем получила именно такое название? Потому что в ней отвергается одно из основополагающих положений современной научной доктрины. Ньютонова наука предпо­

лагала, что существуют простые основополагающие формулы, способ­ные объяснить все и вся. Эйнштейн сетовал на то, что формула е =тс² дает объяснение лишь половине Вселенной. Он стремился к созданию единой теории поля, которая опишет все в одном простом уравнении. Теория неравновесных систем утверждает, что все такие формулы могут в лучшем случае быть лишь частностями и самое большее - объяснять прошлое, но никак не будущее. (Разумеется, при этом следует тщательно различать сомнительную веру в то, что истина проста, и здравый мето­дологический принцип «бритвы Оккама», согласно которому мы всегда Должны пытаться устранить логические излишества в рассуждениях и включать в свои уравнения лишь те элементы, которые делают их более ясными.)

<...> Возможное богаче реального. Кто лучше обществоведов может знать это? Почему же мы так боимся обсуждать возможное, анализиро­вать и исследовать его? Нам следует поместить не утопию, но утопистику в центр обществоведческих исследований. Утопистика - это оценка возможных утопий, их ограниченности и препятствий, мешающих их воплощению. Это анализ реальных исторических альтернатив в насто­ящем. Это примирение поиска истины с поиском блага.

Утопистика воплощает в себе постоянную ответственность общество­ведов. Потребность в ней ощущается особенно остро, когда набор аль­тернатив максимален. Когда возникает такая ситуация? Именно тогда, когда историческая социальная система, в которой мы живем, наиболее удалена от точки равновесия, когда колебания особенно велики, а точка бифуркации опасно близка, когда [самое] незначительное воздействие вызывает серьезные последствия. Как раз таково время, в котором мы живем и будем жить в ближайшие 25-50 лет.

<...> Мы живем во вселенной неопределенности, единственным величайшим достоинством которой является постоянство этой неоп­ределенности, так как именно благодаря неопределенности существует творчество -творчество во вселенском масштабе, включающее в себя, конечно, и человеческое творчество. Мы живем в несовершенном мире, он всегда будет несовершенен, и поэтому в нем всегда будет не­справедливость. Но перед этой реальностью мы вовсе не беспомощны. Мы можем сделать мир менее несправедливым; мы можем сделать его более прекрасным; мы можем углубить наше познание его. Нам нужно всего лишь строить его, а для того чтобы его строить, нам нужно всего лишь разговаривать друг с другом и стремиться получить друг от друга то особое знание, которое каждый сумел приобрести. Мы можем трудиться в виноградниках и получать плоды, если только постараемся.

545

Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века. М., 2004. С. 50-51, 175-176, 283-284, 288-289, 332-333.

Социальная философия

О выборе, стоящем перед современным человечеством в процессе его даль­нейшей истории, пишут представители новых левых М. Хардт и А. Негри.

Вопросы и задания:

1. Что понимают вышеназванные авторы под термином «империя»?

2. Какую альтернативу империи как системе глобальной организации мирового сообщества считают они возможной?

3. Как взаимосвязаны «множество» и демократия?

4. Почему опыт истории СССР может быть востребован современной демократической мыслью?

...Границы национальных государств, отделяющие на-

/^mk^U роды друг от друга, а порой и разделяющие их, не имеют прежнего значения, когда речь заходит о демократическом процессе. Линии классового противостояния; иерархии и рубежи разделенности; направления миграции и усилия по ее ограничению не признают наци­ональных пределов. Для создания теории демократии, соответствующей современной глобальной реальности, необходимо новое географическое воображение, свободное от стереотипов, связанных с наличием строгих границ между национальными государствами.

Попыткой отрицания этих границ, причем одной из первых, стала большевистская революция в России. С сегодняшних позиций очевидно, что русский коммунизм представляет собой как впечатляющее дости­жение, так и масштабную неудачу. Советский Союз был несомненным успехом, так как ознаменовал качественно новый этап в борьбе трудя­щихся за свое освобождение и дал пример попытки их творческой само­организации. При этом, разумеется, нельзя забывать об историческом значении той борьбы, которую Советский Союз вел против фашизма - как в ходе [Второй мировой] войны, так и во многих других полити­ческих противостояниях. В обоих отношениях мы все глубоко обязаны советскому народу.

В то же время советский эксперимент оказался неудачным - и пре­жде всего потому, что он породил серьезные препятствия для развития самого рабочего класса, особенно когда демократия и свобода стали требованиями времени. К концу XX века, когда развитие современного способа производства и появление новых технологических возможностей радикально изменили как содержание производственных процессов, так и формы их организации, советская система продемонстрировала неспособность предоставить трудящимся такую степень свободы и такие возможности самоорганизации, которые соответствовали бы новым возможностям и новому потенциалу рабочего класса. В этом смысле, революция не смогла перерасти саму себя и потерпела крах - вместо того чтобы оказаться источником постоянного развития.

<...> Ценнейший опыт революционного и коммунистического про­шлого России представляется нам ее величайшим ресурсом, который может и должен быть использован для будущего развития. Это, разуме­ется, не значит, что нужно предаться ностальгическим воспоминаниям о прошлом, но исторические прорывы прежних лет могут стать своего рода интеллектуальной и практической базой для инициирования сме­лых проектов, отвечающих требованиям нового времени.

...Мы пытались дать свою интерпретацию эволюции общемирового политического порядка по мере его становления, то есть выяснить, как из множества современных процессов возникает новая глобальная система, именуемая нами Империей. Мы начали с утверждения, что нынешний глобальный порядок уже нельзя адекватно трактовать в терминах того империализма, который проводили в жизнь державы-гегемоны эпохи модернити и который был основан главным образом на распростране­нии суверенитета национальных государств на зарубежные территории. Взамен сейчас появилась «сетевая власть» как новая форма суверенитета. В качестве ее основных компонентов, или узлов, выступают ведущие национальные государства вкупе с наднациональными институтами, крупнейшими капиталистическими корпорациями и другими силами. Мы считаем такую сетевую власть «имперской», а не «империалисти­ческой». Конечно, не все компоненты сетевой Империи равнозначны. Напротив, некоторые страны обладают огромной мощью, а у других ее почти нет вовсе; то же самое верно в отношении корпораций и разно­образных иных институтов, составляющих данную сеть. Несмотря на неравенство, все они вынуждены сотрудничать в деле создания и под­держания нынешнего глобального порядка со всеми его внутренними противоречиями и иерархиями.

<...> Империя властвует над глобальным порядком, который не толь­ко расколот внутренними различиями и иерархиями, но и истощен бес­конечной войной. В Империи состояние конфликта неизбежно, причем война действует как инструмент власти. Сегодняшний имперский мир (Pax Imperii) — это, как и во времена древнего Рима, притворный мир, который фактически затушевывает состояние постоянной войны...

<...> Мы сосредоточимся на рассмотрении множества как живой альтернативы Империи, вырастающей в ее недрах. Серьезное упрощая картину происходящего, можно сказать, что у глобализации два лица. С одной стороны, Империя раскинула по всему миру свою сеть иерархий и раздоров, которая служит поддержанию порядка, используя новые Механизмы контроля и перманентного конфликта. С другой стороны, сама глобализация порождена новым кругооборотом кооперации и сотрудничества, которое простирается через границы и континенты и создает почву для бесконечного числа контактов. Этот второй аспект Глобализации не сводится к тому, что каждый в мире становится точно таким же, как и все остальные. Скорее, он дает нам шанс на то, что, сохра­няя различия, мы одновременно обнаружим нечто общее, что позволит контактировать и совместно действовать. Таким образом, множество можно также представить в виде сети: это открытая и расширяющаяся система, в которой свободно и на равноправной основе могут быть вы­ражены все разногласия. Такая сеть выступает механизмом контактов, позволяющих нам работать и жить сообща.

<...> Мы будем называть новую доминирующую модель «биополи­тическим производством», чтобы подчеркнуть, что она предполагает не только создание материальных благ в узко экономическом смысле, но и касается всех граней жизни социума — экономических, культурных и политических, — обеспечивая их последующее воспроизводство. Биопо­литическое производство и распространение в его ходе общечеловечес­ких ценностей - одна из мощных основ, на которые опирается сегодня перспектива всемирной демократии.

Второй отличительной чертой множества, которая особенно важна для демократии, является «политическая организация» (хотя не будем забывать, что политическое быстро смешивается с экономическим, социальным и культурным). Мы получаем первичное представление об этой демократической тенденции, рассматривая происхождение совре­менных движений сопротивления, бунтов и революций. Оно демонстри­рует тренд к нарастанию демократичности в организации, движение от централизованных форм революционной диктатуры и командования к сетевым организациям, в которых власть вытесняется отношениями сотрудничества. Подобная генеалогия показывает, что сопротивлению и революционным объединениям свойственно не только служить инс­трументарием достижения демократического устройства общества, но и порождать демократичные взаимоотношения внутри самих себя, в недрах своей организационной структуры. Кроме того, глобальность демократии становится требованием, которое получает все более широ­кое распространение и звучит иногда явно, но чаще подразумевается в бессчетных выражениях недовольства нынешним глобальным порядком и сопротивления ему. Сегодня стремление к демократии является общим для очень многих освободительных битв и движений по всему миру — на местном, региональном и глобальном уровнях. Само собой разумеется, что порыв к глобальной демократии и соответствующие лозунги еще не гарантируют ее достижения, но не следует недооценивать и то влияние, которое они могут иметь.

Майкл Хардт, Антонио Негри. Множество: война и демократия в эпоху империи/

Пер. с англ. М., 2006. С. XLVI-XLVII, 2-8.

Но если общество представляет собой открытую неравновесную систему, то оно должно воздействовать на другие системы и в то же время испытывать воздействие с их стороны. При этом, с точки зрения синергетики, на которую как методологическую базу своих исторических исследований опираются И. Валлерстайн и другие представители современной социальной мысли, система, находящаяся в неравновесном состоянии, способна от небольшого воздействия извне или выйти на более высокую ступень своей организации, или очень быстрыми темпами деградировать и даже распасться. Но с какой системой прежде всего связано глобализирующееся человечество? Конечно, с биосферой Земли, в рамках которой оно появилось и исторически эволю­ционировало. Но современная мир-экономика, которая может существовать только путем непрерывной экспансии вовне, в виде роста промышленного производства, столкнулась с ограниченными возможностями биосферы. Об опасных тенденциях экспансивного воздействия общества на природу говорит основатель Римского клуба А. Печчеи.

Вопросы и задания:

1. В чем заключаются характерные черты современного этапа развития человечества?

2. Каковы опасные тенденции современной эпохи человеческой исто­рии?

На протяжении моей жизни ход человеческой истории

/«^■w решительно и внезапно переменился. Суть этих изме­нений в том, что за какие-нибудь несколько десятилетий завершился продолжавшийся много тысяч лет период медленного развития челове­чества и наступила новая динамичная эра. Буквально ошеломленные событиями, которые свидетельствуют об этих переменах, мы все время задаем себе вопрос, что же несет нам новый век, станет ли он звездным часом человечества или ввергнет нас в пучину ужасов и зла. И как мне кажется, все перемены, в сущности, касаются именно изменившегося положения самого человека на Земле. Если раньше он был не более чем одним из многих живых существ, живущих на планете, то теперь человек превратил ее в свою безраздельную империю.

С тех пор как существует человечество, люди всегда бились над вопросом, что значит быть человеком и в чем состоит его земное пред­назначение. Поиски ответов на этот вопрос служили вечной темой философских и религиозных размышлений. Теперь, впервые в истории, появился новый мощный фактор, который необходимо принимать во внимание, размышляя о судьбах человечества. Этот фактор - огромное и всевозрастающее материальное могущество самого человека. Это могу­щество возрастает по экспоненте, год за годом аккумулируя силы для Дальнейшего роста. Однако развитие это в высшей степени сомнительно и неоднозначно, ибо оно может послужить на благо человеку только при Разумном и сдержанном к нему отношении, при безрассудном же его использовании человеку грозит непоправимая катастрофа.

) В сущности, с тех самых пор, как появился венец творения — Человек, жизнь на планете постоянно и непрерывно изменялась, и его влияние стабильно росло на протяжении тысяч поколений. Теперь, однако, когда оно стало возрастать с поистине космической скоростью, судьба всех имеющихся форм жизни на Земле - в значительно большей степени, чем в прошлом, — зависит от того, что делает или чего не делает человек. Основной вопрос сегодня сводится ктому, как умудрится он разместить на Земле дополнительные миллиарды себе подобных и обеспечить все их многочисленные потребности и желания. Какие еще живые существа окажутся новыми жертвами его триумфального исторического восхож­дения и расширения, за которые ответственным будет только он один?

Под угрозой сейчас находится большинство оставшихся высших видов растений и животных. Те из них, которые человек избрал для удовлетворения своих потребностей, давно уже гибридизированы, приспособлены к его требованиям и выхолены с единственной целью - производить для него как можно больше пищи и сырья. На них уже более не распространяется дарвиновский закон естественного отбора, который обеспечивает генетическую эволюцию и приспособляемость диких видов. (А ведь до сих пор так и неизвестно, в какой мере одомашни­вание снижает со временем сопротивляемость к болезням и паразитам.) Впрочем, и те виды, которым человек не смог найти непосредственного применения, тоже обречены. Их естественная обитель и их ресурсы были отняты и безжалостно разрушены в целеустремленном продвижении че­ловечества вперед. Не менее печальная участь ждет и нетронутую дикую природу, которая все еще нужна как естественная среда обитания самого человека, для его физической и духовной жизни.

; Однако поднятая человеком грозная волна, если ее не приостано­вить, неминуемо настигнет и его самого. Ведь человек является резуль­татом длительной естественной эволюции - процесса, в котором, как в сложнейшей ткани, тесно и прихотливо переплелись жизни тысяч и тысяч организмов. Сможет ли он сам выжить в роскошном замке, куда добровольно заточил себя, отгородившись от всего живого мира, взяв с собой лишь нескольких приближенных? Никогда еще судьба человека не зависела в такой степени от его отношения ко всему живому на Зем­ле. Ведь, нарушая экологическое равновесие и непоправимо сокращая жизнеобеспечивающую емкость планеты, человек таким путем может в конце концов сам расправиться со своим собственным видом не хуже атомной бомбы.

И это не единственное, в чем новая благоприобретенная мощь чело­века отразилась на его собственном положении. Современный человек стал дольше жить, что привело к демографическому взрыву. Он научился производить больше, чем когда бы то ни было, всевозможных вещей, и к тому же в значительно более короткие сроки. Уподобившись Гарган- тюа, он развил в себе ненасытный аппетит к потреблению и обладанию, производя все больше и больше, вовлекая себя в порочный круг роста, которому не видно конца.

Родилось явление, которое стали называть промышленной, научной, а чаще научно-технической революцией. Последняя началась тогда, когда человек понял, что может эффективно и в промышленных мас­штабах применять на практике свои научные знания об окружающем мире. Этот процесс идет сейчас полным ходом и все набирает и набирает скорость. Ведь непрерывный поток новых технологических процессов, различных приспособлений, готовых товаров, машин и оружия, который с поистине захватывающей дух скоростью выливается из технического рога изобилия, поглощает л ишь часть непрерывно возрастающего объема научных знаний человека. Можно с уверенностью утверждать, что поток этот и дальше будет расти.

Истоки этой почти зловещей благоприобретенной мощи человека лежат в комплексном воздействии всех названных выше изменений, а их своеобразным символом стала современная техника. Еще несколько десятилетий назад мир человека можно было - в весьма упрощенном виде, разумеется,— представить тремя взаимосвязанными, но достаточ­но устойчивыми элементами. Этими элементами были Природа, сам Человек и Общество. Теперь в человеческую систему властно вошел четвертый и потенциально неуправляемый элемент — основанная на науке Техника.

<...> Так пришел конец той культуре и образу жизни, которые вели свое начало от далекой эпохи неолита. Мое поколение еще успело на­сладиться последними плодами этой безвозвратно ушедшей поры, ее утонченностью, изысканностью и элегантностью. Сейчас все это стре­мительно исчезает из нашей жизни. И мы приходим в замешательство, размышляя о той непомерной власти, которая заставила всю планету сдаться на милость человека. Перед нами, как неясный еще мираж, манящий и соблазнительный, и в то же время полный угроз и неизвес­тности, маячит век безраздельной империи человека.

Эта глобальная человеческая империя располагает, в сущности, всем необходимым для того, чтобы затмить все предыдущие цивилизации. И в то же время вполне возможно, что ее ждет трагический конец грандиоз­ной вагнеровской Валгаллы. По-видимому, мы сейчас слишком близки к поворотному пункту истории, чтобы рассмотреть в истинном, неиска­женном виде возможные варианты будущего, к которому мы идем.

Печчеи А. Человеческие качества. Л/., 1985. С. 63—68.

Итак, наши размышления об истории человечества непосредственно под­водят к проблеме взаимосвязи общества и природы, которая станет основной темой следующего раздела данного Практикума.

Вопросы для закрепления материала темы:

1. Каковы особенности теоретического осмысления общества и его раз­вития в культуро-исторической парадигме социального знания?

2. Как в современной социальной философии критикуются теорети- ко-методологические основания культуро-исторического подхода к анализу общества?

3. Каковы характерные черты современных концепций социоантропоге- неза? Что могут дать эти концепции для понимания развития общества на современном этапе?

4. Каковы принципы выделения сфер социальной жизни общества и как эти сферы рассматриваются в системе культуро-исторической пара­дигмы социального знания?

5. Почему в современной социальной философии критикуются принципы выделения сфер социальной жизни общества?

6. В чем заключаются особенности анализа сфер социальной жизни в современной социальной философии?

7. Как изменялись представления об истории в процессе развития фило­софии и социального знания?

8. Почему материалистическое понимание истории К. Маркса являлось высшим достижением философии истории XIX-XX вв.?

9. Каковы основные концепции истории в современной социальной философии? В чем заключается принципиальный недостаток этих концепций?