Velocity of Change. L., 1996. P. 62.

Второй системный кризис индустриализма

К концу 90-х годов экономический бум в постиндустриальных странах

серьезно изменил мировую хозяйственную конъюнктуру. С одной стороны,

западный мир достиг небывалой независимости как от поставок сырья, так и от

импорта традиционной индустриальной продукции, доминируя в производстве

информационных ресурсов и наращивая потребление не товаров массового спроса,

на которые ориентировалась экономика индустриальных стран, а услуг и

информации. С другой стороны, это радикально изменило соотношение цен на

информационные и неинформационные продукты: закрепившись в роли явного

монополиста, западные страны оказались свободными от необходимости

искусственно продвигать свои технологии на новые рынки, и их цены стали

более реалистичными; в то же время ничем не ограниченная конкуренция на

рынке массовых потребительских товаров до предела обострилась за счет

расширения круга производителей; как следствие, цены на них начали

снижаться.

Западные страны перешли на самоподдерживающийся тип развития, когда

творческий потенциал их граждан занял место важнейшего инвестиционного

ресурса, а внутренние импульсы к максимальной самореализации во многом

заменили экономические мотивы деятельности. Напротив, индустриальный мир,

лишенный таких возможностей, был вынужден все более активно наращивать

инвестиции в поддержание своей конкурентоспособности.

Логичным шагом на этом пути было перенесение относительно примитивных

производственных операций в менее развитые страны ради экономии на рабочей

силе; однако это само по себе свидетельствовало как о том, что подобному

движению рано или поздно придет конец, так и о том, что традиционные центры

индустриализма оказываются не в состоянии на равных конкурировать с

постиндустриальными державами.

Важно отметить, что в новых индустриальных странах фактически не

производилось собственных новых технологий. Последнее усиливало их

зависимость от западных государств и, что еще более существенно, требовало

непрекращающихся внешних инвестиций, так как внутренний потенциал накопления

был фактически исчерпан, а беспрецедентно большая часть национального дохода

использовалась для инвестиционных целей. Стимулируя искусственное

недопотребление ради развития экономики, новые индустриальные страны тем

самым резко сужали масштабы своего внутреннего рынка, а нараставший выпуск

товаров народного потребления все более однозначно ориентировался на внешний

спрос. Таким образом, индустриальный мир обрекал себя на полную зависимость

от Запада по меньшей мере в двух отношениях: достаточно было резкого

сокращения спроса со стороны зарубежных потребителей или значительного

снижения импорта капиталов в развивающиеся страны, чтобы их хозяйственная

система оказалась парализованной. Ирония судьбы заключалась в том, что летом

1997 Года не какая-то одна из этих тенденций, а обе сформировались

фактически одновременно, разрушив надежды индустриальных стран на дальнейшую

возможность следовать по пути "догоняющего" развития и положив начало не

столько последнему экономическому кризису XX века, сколько первому

хозяйственному потрясению нового столетия, характеризующемуся целым рядом

признаков, существенно отличающих его от тех спадов и депрессий, которые

испытывал западный мир на протяжении последних десятилетий.

Современный кризис по многим параметрам выходит за рамки всех

предшествовавших, и мы отметим сейчас лишь наиболее существенные из них.

Во-первых, в отличие от кризисов 1929-1932, 1973-1975, 1979-1981 года и

биржевой паники 1987 года, новый кризис не стал следствием крупных

финансовых потрясений на рынках основных западных стран. Его очаги оказались

расположенными на отдаленной периферии постиндустриального мира или даже за

его пределами, и, продолжая нарастать, он не затрагивает существенным

образом экономику Запада.

Во-вторых, впервые мировой по своим масштабам хозяйственный кризис

оказался весьма четко регионализованным. Начавшись с финансовой катастрофы в

ряде новых индустриальных государств и обнаружив вскоре комплексный

характер, он поразил большинство развивающихся стран, страны Восточной

Европы и Японию. Несмотря на то, что аналитики неоднократно -- сначала в

октябре 1997-го, после азиатских катаклизмов, затем в сентябре 1998 года,

после российского дефолта, и, наконец, в январе 1999-го, после потрясений в

Латинской Америке, -- предсказывали распространение кризиса на

постиндустриальный мир, этого не только не произошло, но и, напротив,

влияние каждого нового негативного события на фондовые рынки США и стран ЕС

становилось все более слабым. В развитых странах не произошло замедления

темпов роста; более того, в США в 1998 году были достигнуты их рекордные за

последние несколько лет значения.

В-третьих, отмеченными выше тремя волнами кризиса оказались поражены

все три региона, которые большинством специалистов по мировой экономике

рассматривались в качестве "полюсов роста", расположенных за пределами

постиндустриального мира и способных серьезно трансформировать структуру

мирового хозяйства в XXI веке. Считалось, что они могут составить

конкуренцию США и Европейскому Союзу как в качестве центров индустриального

производства, так и в качестве гигантских рынков сбыта товаров и приложения

инвестиций. В результате идеология "догоняющего" развития, игравшая роль

одной из важнейших хозяйственных доктрин 60-х -- 80-х годов, сегодня если и

не похоронена полностью, то подвергнута радикальному сомнению, и констатация

ее окончательного заката является теперь лишь делом времени.

В-четвертых, кризис начался в условиях, которые вряд ли можно назвать

слишком неблагоприятными для развивающихся стран. Несмотря на укрепившуюся

монополию Запада в области высоких технологий, азиатские и

латиноамериканские страны создали мощный производственный потенциал, который

при избытке рабочей силы и сложившемся к 1997-1998 годам предельно низком

уровне цен на энергоносители и основные сырьевые товары мог, теоретически,

долго еще сохранять свое существование и даже развиваться. При этом на

протяжении всего предшествующего кризису периода, вплоть до середины 1997

года, международные инвесторы направляли в эти страны весьма значительные

средства, поддерживавшие как крупные промышленные проекты, так и ликвидность

фондовых рынков.

В-пятых, сам ход кризиса продемонстрировал ограниченные возможности

международных финансовых институтов, традиционно считающихся важным

инструментом регулирования мировой экономики, эффективно противостоять

негативным тенденциям. Прогнозы Международного валютного фонда середины 90-х

(в частности, о том, что 1997 год станет первым годом синхронизированного

экономического роста со времен первой мировой войны) оказались совершенно

ошибочными. Масштабные стабилизационные действия, предпринятые развитыми

странами и международными финансовыми институтами, достигли гораздо более

локальных и скромных результатов, чем меры, примененные для разрешения

долгового кризиса развивающихся стран в начале 80-х годов.

Перечень подобных отличий можно существенно расширить, однако из уже

перечисленных с очевидностью следует, что, с одной стороны, современный

кризис имеет принципиально новую природу и, с другой стороны, лежащие в его

основании процессы имеют настолько объективный и масштабный характер, что

традиционные меры, дававшие, как правило, положительные результаты, сегодня

уже не могут их обеспечить. На наш взгляд, главной, определяющей

особенностью нынешнего кризиса является то, что он представляет собой кризис

индустриального хозяйства в постиндустриальную эпоху. В современных условиях

усиливается замыкание постиндустриального мира внутри самого себя на фоне

резкого роста зависимости от него индустриальных государств. Кризис,

начавшийся в 1997 году, со всей определенностью показывает, что развитые

страны сегодня гораздо легче могут обойтись без "третьего мира", нежели

"третий мир" без них; можно, пусть и весьма упрощенно, говорить, что мы

наблюдаем некий "реванш" постиндустриального мира за атаку, предпринятую на

него экспортерами энергоносителей и сырья в 70-е годы; между тем этот

"реванш" носит гораздо более комплексный характер, осуществляется без

прямого умысла западных стран и приведет, как мы полагаем, к

фундаментальному изменению баланса сил и новой хозяйственной и политической

конфигурации мира, вступающего в XXI век.

Кризис 1997 года начался в Азии, где к этому времени возникла ситуация,

характеризовавшаяся по меньшей мере тремя крайне опасными тенденциями.

Прежде всего, налицо были признаки как внутреннего, так и внешнего

перепроизводства. Узость национальных рынков не могла бы в случае изменения

мировой конъюнктуры компенсировать возможные потери. Ввиду того, что в новых

индустриальных странах "эпоха индустриализации" началась в условиях крайне

низкого уровня жизни (в Малайзии ВНП на душу населения в начале 50-х годов

составлял не более 300 долл. ^[422], в разрушенной войной

^[422] - См.: Mahalhir bin Mohammad. The Way Forward. L.,

1998. P. 19.

Корее -- около 100 долл. ^[423], в Китае, двинувшемся по пути

преобразований в 1978 году, -- 280 долл., а во Вьетнаме показатель в 220

долл. на человека был достигнут лишь к середине 80-х^[424]),

акцент там делался на использование дешевой рабочей силы и импорт

технологий. Внутреннее потребление ограничивалось ради увеличения нормы

сбережений, достигавшей по итогам 1996 года 48 процентов в Сингапуре, 40,5

процента в Китае, 38,7 процента в Индонезии и 35,1 процента в Южной

Корее^[425], в то время как в США соответствующий показатель в

90-е годы не поднимался выше 17 процентов, в Великобритании -- 19, а во

Франции и Германии -- 21 процента^[426]. Экономический рост,

ежегодно достигавший в Сингапуре 8,5 процента в период между 1966 и 1990

годами, был обеспечен увеличением пропорции инвестиций в валовом

национальном продукте с 11 до 40 процентов, повышением доли занятых в общей

численности населения с 27 до 51 процента и удлинением рабочего дня почти в

полтора раза^[427]; в Южной Корее, Китае, на Тайване и во всех

иных новых индустриальных странах темпы роста стали снижаться по мере того,

как исчерпывались возможности использования все новых и новых работников,

рекрутируемых из среды бывших крестьян. В то же время возможности дальнейшей

экспансии на внешних рынках оставались ограниченными в первую очередь не по

причине создания западными странами непреодолимых торговых барьеров, а в

силу естественного насыщения спроса.

Вторая тенденция заключалась в нарастании потребностей внешнего

кредитования. Несмотря на высокие темпы развития стран Азии, стало понятно,

насколько далеки они от мирового уровня. Как ни высоки были нормы

накопления, достигнутые в странах ЮВА, их хозяйственные успехи в

значительной, если не в определяющей степени обусловлены капиталовложениями

извне. К 1992 году прямые иностранные инвестиции в регион составляли 130

млрд. долл. и имели на протяжении предшествующих десяти лет тенденцию к

росту примерно на 10 процентов в год, что даже в тот период превышало темпы

роста производства в этих странах^[428]. Позднее ситуация стала

еще более драматической: несмотря

^[423] - См.: Yergin D., Stanislas J. The Commanding Heights.

The Battle Between Government and the Marketplace That Is Remaking the Modem

World. N.Y., 1998. P. 169.

^[424] - См.: Murray G. Vietnam: Dawn of a New Market. N.Y.,

1997. P. 2.

^[425] - См.: Hampden-Tumer Ch., Trompenaars F. Mastering the

Infinite Game. P. 113.

^[426] - См.: McRae H. The World in 2020. P. 76.

^[427] - См.: Krugman P. The Myth of Asia's Miracle //

Foreign Affairs. 1994. No 6. P. 70.

^[428] - См.: RohwerJ. Asia Rising. How History's Biggest

Middle Class Will Change the World. L" 1996. P. 211.

на снижение темпов экономического роста в регионе, приток инвестиций

становился все более активным, и прямые капиталовложения иностранных

компаний в данные страны за один только 1996 год составили 93 млрд. долл.,

увеличившись за пять предшествующих лет более чем втрое^[429]. В

середине 90-х годов на каждого жителя Малайзии приходилось более 1100 долл.

прямых иностранных инвестиций (в России накануне кризиса этот показатель был

ниже в 18 раз); соответствующие цифры для Южной Кореи и Тайваня, не говоря

уже о Гонконге и Сингапуре, гораздо масштабнее. Если валовой национальный

продукт Китая в период с 1979 по 1995 год вырос почти в пять раз, то одним

из важнейших способствующих этому факторов стало повышение иностранных

капиталовложений в 4 тысячи (!) раз -- с 51 млн. до 200 млрд. долл.; однако

нужда в инвестициях сегодня велика как никогда: согласно прогнозам Мирового

банка, лишь с 1995 по 2004 год азиатским странам необходимы 1,5 триллиона

долл. только для совершенствования транспорта, энергетических систем и

производственной инфраструктуры^[430]. Между тем "третий мир", как

было показано выше, в середине 90-х годов перестал быть привлекательным для

инвесторов как вследствие ухудшения конъюнктуры на мировом рынке для

производимых здесь товаров, так и в результате быстрого подъема более

прогнозируемых и устойчивых фондовых рынков постиндустриальных стран.

Третья тенденция связана с достижением предела снижения цен на товары,

производимые в странах Юго-Восточной Азии, которое обеспечивалось зачастую

скрытыми и явными дотациями со стороны государства или коммерческих банков,

принадлежавших отдельным промышленным группам; это поставило под сомнение

главный элемент стратегии "азиатских драконов" -- экспортную ориентацию их

производства. Тем не менее значение экспорта для новых индустриальных

государств было и остается исключительно большим; достаточно вспомнить,

например, что в начале 70-х, когда в Южной Корее эксплуатировалось всего 165

тыс. легковых автомобилей, был введен в строй завод мощностью в 300 тыс.

автомашин в год^[431], и таких примеров можно было бы привести

сколь угодно много. В отличие от развитых стран, где доля продукции,

поставляемой на экспорт, составляет не более 7-8 процентов, в Китае она

достигает 21,2 процента, в Индонезии -- 21,9, на Филиппинах -- 24,4, в Южной

Корее -- 26,8, в Таиланде -- 30,2, на Тайване -- 42,5, в Малайзии -- 78,8 и

фан-

^[429] - См.: The Economist. 1998. February 7. Р. 142.

^[430] - См.: French P., Crabbe M. One Billion Shoppers.

Accessing Asia's Consuming Passions and Fast-Moving Markets -- After the

Meltdown. L., 1998. P. 158.

^[431] - См.: Yergin D., Stanislaw J. The Commanding Heights.

P. 170.

тастического уровня в 117,3 и 132,9 процента соответственно в Гонконге

и Сингапуре^[432]. Возведенный в абсолют, принцип экспортной

ориентированности развивающихся экономик привел к тому, что в 80-е годы

экономический рост Южной Кореи и Тайваня на 42 и 74 процента соответственно

был обусловлен закупками промышленной продукции этих стран со стороны одних

только США^[433]; для Бразилии американский импорт обеспечивал

более половины, а для Мексики -- почти 85 процентов положительного сальдо

торгового баланса^[434].

В результате в повестку дня были включены новые чрезвычайные

заимствования, обесценение внутреннего и внешнего долга и расширение

экспорта, способствовать чему могло только снижение курса национальных

валют, стабильность которого в большинстве азиатских стран долгое время

оставалась одним из важнейших достижений. Волна финансового кризиса началась

с девальвации тайского бата в августе 1997 года. В течение месяца

последовало обесценение национальных валют в Южной Корее, Индонезии,

Малайзии, Филиппинах и других странах региона. Резко пошли вниз цены на

недвижимость. Возникла опасность разорения многих банков, активно

кредитовавших строительный бизнес. В одном только Бангкоке с конца 1995 года

оставались невостребованными жилые и офисные помещения общей стоимостью в 20

млрд. долл. ^[435] Однако гораздо более опасным стало то, что

граждане, стремившиеся снять свои вклады в банках и инвестиционных фондах,

накопленные вследствие врожденной азиатской склонности к сбережениям, не

могли этого сделать, так как средства были вложены в разнообразные проекты в

промышленности и строительстве. Государственные валютные резервы оказались

близки к нулю. В течение считанных месяцев от благополучия азиатских стран

не осталось и следа. Казавшаяся вполне здоровой южнокорейская экономика,

занимавшая одиннадцатое место в мире, находится сегодня в кризисе: внешний

государственный долг составляет 22 процента ВНП^[436], падение

курса национальной валюты превысило 30 процентов только за третий квартал