Поручная запись по крестьянине Иване Тарасове, в исправной его службе в Тетюшском Покровском монастыре, 1673 г.

Се яз Алимпей Михайлов, да яз Ларион Иванов сын Стемаской, да яз Исай Никифоров, да яз Ермолей Максимов сын Дутова, да яз Полиект Григорьев села Ильинского и деревни Средние крестьяна, все есми поручини, поручилися есми в Тетюшском Покровском монастыре строителю старцу Феодосию, да казначею старцу Макарию, з братиею, середние деревни по крестьяне по Иване Тарасове в том: с нынешняго году, апреля с 9 числа жити ему, Ивану, за нашими поруками, за Тетюшским Покровским монастырем в деревне Средние во крестьянах и никаким воровством не воровать и никуда не збежать. А буде он, Иван, за нашими поруками за монастырские в Средние деревни во крестьянах жить не станет, куда збежит или, живучи, учнет каким воровством воровать, и в том учинятца монастырю какие протори и убытки, и на нас, на поручиках, государевы подачи и монастырское тягло и что учинитца проторей и убытков, на нас же, на поручиках, и из бегов нам ево, Ивана, сыскивать и поставить в лицо, и наши поручиковы головы и ево Ивановы головы место².

При отсутствии порук и поручных записей провинившихся содержали в тюрьме. "А не будетъ поруки, - гласило правило Уставной книги Разбойного приказа, - и его посадить в тюрьму, докуды по нем порука будетъ"³.

По татиному делу Микифорка Верховина в 1622 году "был посажен в тюрьму, что по нем поруки не было, а из тюрьмы тот Микифорка Верховина дан на поруки, и тот Микифорка тебе, государю, изменил, - отписывали севские воеводы в Москву, - сбег за рубеж. И после тот Микифорка Верховина пойман в Путивльском уезде в деревне Труфановой в воровстве ж и приведен в Севской острог, и мы до твоего государева указу велели его посадить в тюрьму". Бояре в столице приговорили: "Отписати, чтобы того мужика расспросили, для чего за рубеж ходил, и к кому, и что сказывал, и кто его посылал, и кто что с ним приказывал; да будет на кого скажет, и тех, ставя с ним с очей на очи, расспрашивать и сыскивати, а будет дойдет до пытки, и их пытати, и ко государю о том подлинно отписати. А будет скажет, что собою ходил, а не посылал никто, и его велети повесить, чтоб неповадно было иным воровати, за рубеж бегати"¹.

Кто был пытан по лихованному обыску и, сознавшись в преступлении, оговаривал в соучастии других лиц, еще не задержанных, тот по отношению к последним назывался "языком", а его оговор под пыткой именовался "язычной молкою".

Розыск преступников "по язычной молке"был обязательным: "И учнут на себе и на товарищей своих говорити, и по их язычным молкам оговорных людей имати" (см. ст. 1 Уставной книги Разбойного приказа). Но он не был у нас связан с огульным охаиванием и неконтролируемой верой оговорам, как это было, например, в Венеции, где утвержденные в 1454 году государственные инквизиторы освобождались от всех формальностей, не заводили никаких дел об обвинявшихся по доносам, тайно пытали, заключали в темницу и скрытно предавали смерти кого им было угодно, от дожа до последнего нищего, не отдавая в своих действиях никому никакого отчета².

По Уставной книге Разбойного приказа оговорам вовсе не давали веры и по ним дела не начинали, если, во-первых, "язык" под пыткой не оговаривал кого-либо в разбоях и татьбе, а "начинал его оговаривать уже шедши на казнь" (ст. 20).

Во-вторых, "язычная молка" - оговор - признавалась недействительной, если тати и разбойники оговаривали не под пыткой, а во время длительного тюремного заключения ("А которые воры, тати и разбойники учнут сидети в тюрьме до полугода, и учнут говорити, затевая воровством, какую татиную и разбойную молку на иных людей для своей корысти, а сперва в расспросе и с пыток про то на них не говорили, и тем их язычным молкам не верить, чтоб в том неповинным людем тяготы и убытки не чинилось" (см. ст. 33 гл. XXI Уложения). Таким "язычным молкам" предписывалось не верить, неповинным людям тягот и убытка не чинить, но причины оговора требовалось выяснять. Так, костромской воевода Андрей Голубовский 23 марта 1629 года писал государю, что сидящий у него в тюрьме разбойник Васька Щербак говорил на людей "язычную молку", "а как пойман и с первых пыток на тех людей не говорил". И воевода-де того "языка" расспрашивал и пытал, и тот "язык в расспросе и с пытки говорил, тех людей он поклепал напрасно, иных по недружбе, а к иным посылал, чтоб ему давали на хлеб деньги, и оне ему денег не давали, и он за то тех людей и поклепал"¹.

В-третьих, "язычная молка" признавалась недействительной, если "языки" оговаривали в преступлениях лиц, передавших их в губу: "А которые люди приведут в губу татя или разбойника, а те разбойники или тати учнут на тех людей, и на их дворовых людей и на крестьян, которые их в губу приведут, говорити разбой, или татьбу, или иное какое воровство, и тому не верить для того, чтобы всяким людем бесстрашно было воров имая в губу приводить" (см. ст. 8 гл. XXI Уложения).

В-четвертых, не брался во внимание оговор в расспросе до пытки, если "язык" от него отказывался при применении физического воздействия и первый, и второй, и третий раз: "А на которых людей языки учнут говорити в расспросе до пытки, а с первыя и з другия и с третьия пытки с них учнут зговаривати, и тому зговору верить" (см. ст. 100 гл. XXI Уложения).

Однако сказанное не значит, что оговорам не верили вообще, тогда не было бы и розыска преступников по "язычной молке".

"Язычная молка" считалась несомненной также в случае оговора подозрительных людей несколькими языками. ("А будет которые разбойники два или три человека с пыток учнут говорити на кого в разбое на причинных людей, и тех причинных людей по язычным молкам и без обыску пытати, и указ им чинити, до чего доведется" (см. ст. 40 гл. XXI Уложения).

Во всех остальных случаях оговор признавался сомнительным и подлежал проверке через обыск окольными людьми. Исключение составляли бродячие, неимущие люди: "А на которого человека в расспросе с пытки язык говорит в разбое или в татьбе, и на очной ставке его познает, а учнет на него говорить с очей на очи тоже, а тот будет человек бродящей, а о обыску бити челом не учнет, а скажет, что его нигде не знают, и того человека по язычной молке пытати" (см. ст. 38 гл. XXI Уложения).

Все расспросные речи, оговоры приказные писали на столбцах, они назывались сказками. Столбцы склеивали, свертывали в трубки, их называли столпами. Из таких столпов складывалось сыскное дело. Лишь в 1700 году сначала в Поместном приказе, а потом и во всех других начали писать в тетрадях и в книги собирать².

Приведем краткую, по сравнению с другими, сказку Ивана Юрьевича Сабуроваиз розыскного дела 1525 года "О неплодии великой княгини Соломонии Юрьевны".

Лета 7034 ноября 23 дня, сказывал Иван, говорила мне великая княгиня: есть-де женка, Стефанидою зовуть, рязанка, а ныне на Москве, и ты ее добуди да ко мне пришли; и яз Стефаниды допытался да и к себе есми ее во двор позвал, да послал есми ее на двор к великой княгине с своею женкою с Настею, и та Стефанида и была у великие княгини; и сказывала мне Настя, что Стефанида воду наговаривала и смачивала ею великую княгиню, да и смотрела ее на броюхе и сказывала, что у великие княгини детем не быти; а после того пришел яз к великой княгине, и она мне сказывала: "Присылал ты ко мне Стефаниду, и она у меня смотрела, а сказала, что у меня детем не быти; а наговаривала мне воду Стефанида и смачиватися велела от того, чтоб князь великий меня любил, а наговаривала мне Стефанида воду в рукомойнике, а велела мне тою водою смачиватись; а коли понесут к великому князю сорочку, и порты, и чехол, и она мне велела из рукомойника тою водою смочив руку, да охватывати сорочку и порты и чехол и иное которые платье белое"; и мы хаживали есмя к великой княгине по сорочку и по чехол и по иное по что по платье, и великая княгиня, развернув сорочку, или чехол, или иное что платье великого князя, да из того рукомойника и смачивала то платье.

Да Иван же сказывал: говорила, господине, мне великая княгиня: "Сказали мне черницу, что она дети знает (а сама безноса), и ты ту черницу добуди"; и яз тое черници посылал добывати, Горяинком звали детину (а ныне от меня побежал), и он ту черницу привел ко мне на подворье; и та черница наговаривала не помню масло, не помню мед пресной да посылала к великой княгине с Настею, а велела ей тем тертися от того ж, чтобы ее князь великий любил, да и детей деня; и опосле того и сам яз к великой княгине пришел, и великая княгиня мне сказывала: "Приносила ко мне от черници Настя, и яз тем терлася". К сей памяти яз, Иван, руку приложил¹.

По "язычной молке" допускался оговор лиц в совершении самого разбоя, татьбы или убийства; в пристанодержательстве (в станах и приездах); в подстрекательстве (в подводах); в укрывательстве (в поноровках); в поклаже и продаже разбойной и татиной рухляди (см. ст. 38, 39, 40, 45, 64, 66, 71, 77 гл. XXI Уложения).

При этом "язычная молка" не вызывала никаких сомнений, лишь когда "язык" оговаривал кого-то с трех пыток. Но и здесь для признания несомненности оговора требовалось опознание "языком" оговоренного, поставленного среди посторонних делу людей. Если он делал это, то есть узнавал оговоренного и подтверждал "с очей на очи" то, что ранее показывал на пытке, то начинался пристрастный расспрос того оговоренного человека. Если же "язык" не узнавал оговоренного или не подтверждал своих показаний на очной ставке, отказывался от них, то пытали "языка" для выяснения причин отказа: "А на которых людей языка говорят в разбое за очи, а с очей на очи на них говорити не учнут и во многих людех их не узнают, или узнав их да учнут с них зговаривать, и тех языков пытать накрепко" (см. ст. 44 гл. XXI Уложения).

В одном из документов 1610 года "О вестях по язычной молке Кодуцкого остяка Чумейка в изменной думе на княгиню Анну Игичееву да на брата ее на Гаврилка и на иных остяков да на Тобольского татарина Бекбавлуя Абиза с товарищи" встречаем распри (т.е. разногласие) по поводу исполнения этого правила.

В документе написано, что с Тобольска Абыза Бекбавлуя " с товарищи послали на Березов для очной ставки и подлинного сыску, чтобы про то их воровство и про измену сыскати допряма", а на Пелымь послали тобольского казака Ивана Борана, чтоб, "сыскав местного князька Четыря, отправить на Березов для подлинного сыску и очной ставки". Однако на Пелыми князька Четыря с Иваном Бораном не послали, а расспрашивали его сами, и узнали, что Четырь тобольского татарина Абыза Бекбавлуя "не знает и с изменой его к вагуличем не посылал и с зимы с ним не виделся". Усомнившись в таком расспросе, березовцы выговаривают пелымчанам: "И вы то делаете сами не по государеву указу, что в таком изменном деле для сыску на очную ставку не посылаете". И далее следует поучение: "В которых больших городах живут государевы большие бояры и дьяки, а в иных городах приказные люди губные старосты и городовые приказчики, а в иных городах земские старосты, и те в государевых делах ссылаются и з бояры и из больших городов посылают на очную ставку в меньшие города и в разбойном деле, не токмо что в изменном деле"¹.

Если "язык" сговаривал по засылкам, то есть отказывался от оговора по просьбам людей, к нему подосланных, то такой отказ во внимание не брался: "А будет скажут языки, что с них зговорили по засылкам, и тех людей, которые приходили, имати, и с ними с очей на очи ставити и расспрашивати и сыски всякими сыскивати" (см. ст. 44 гл. XXI Уложения). Не брался во внимание и отказ от оговора на третьей пытке со стороны лиц, подлежащих казни: "А на которых людей языки учнут говорить с первые и з другие пытки, а с третьие пытки тех языков доведется казнить, и те языки, идучи к казни, учнут с тех людей, на кого они говорили, зговаривать, и тому их зговору не верить" (см. ст. 93 гл. XXI Уложения).

А кто оговоренных "язычною молкой" людей прятал или помогал им скрыться, платил штраф в государеву казну, да выплачивал истцу вознаграждение , и давал поручительство, что оговоренных бежавших лиц сыщет и представит в губу (см. ст. 78 гл. XXI Уложения).

Ст. 21 гл. XXI устанавливала, что изловленный разбойник, назвавший под пыткой "товарищев своих во многих разбоях, и в смертном убийстве, и во дворовом пожеге", подлежал смертной казни, но если эти соучастники не разысканы, то приведение приговора откладывалось на полгода для "сыску их". Тем самым законодатель косвенно, но определял максимальный срок розыска оговоренных лиц - шесть месяцев. Если же оговоренный "в полгода не сыщется", оговорившего разбойника казнили смертью: "А больши полугода таких воров в тюрьме не держать, чтобы такие воры, сидя в тюрьме многие время, от смертные казни не освобождалися и безвинных бы людей не клепали".

Кроме лихованного обыска и "язычной молки", существовали и челобитные потерпевших лиц, из которых можно было узнать о преступлениях и преступниках. "Бить челом" - термин старинно-русского юридического языка, означавший просить о чем-либо, в том числе и о розыске, отчего и прошения тогда назывались челобитными.

Розыск преступников по челобитным потерпевших лицосуществлялся, согласно ст. 19 Уставной книги Разбойного приказа, только на основании поличного. При отсутствии последнего дело рассматривалось путем состязательного процесса ("судом"): "А на которых людей исцы бьют челом в татьбах и в разбоях имянно без поличного и без язычной молки и не по лихованным обыском, и тех челобитчиков отсылати в Судный приказ" (см. ст. 49 гл. XXI Уложения).

Поличное, то есть обнаружение у заподозренного краденой или пограбленной вещи, обставлялось рядом условий. Прежде всего, то, что потерпевший собирался найти у подозреваемого им человека, необходимо было описать в подаваемой челобитной о совершенном преступлении или в приложении к челобитной специальной росписи, то есть описи пограбленной или украденной рухляди. Вот подлинное явочное челобитье, в котором сказано, что опись разграбленного имущества в силу уважительных причин будет принесена позже.