2. Формы и практика розыска преступников

В ст. 40 "Наказа сыщикам беглых крестьян и холопов" от 2 марта 1683 года читаем: "А которые беглые люди и крестьяне, побежав, учинили над помещиками своими и над вотчинниками, или над их женами и их детьми, или над людьми, или над крестьянами смертное убивство, или пожог, и про то учинитца у сыску ведомо, и тех воров расспрашивая, и по расспросу пытать. Да будет они с пытки станут на себя говорить и на иных на кого в смертном убивстве и в пожоге, и про то смертное убивство и про пожог по тому ж сыскивать. Да будет по сыску и по расспросу и по пыточным речам про те смертные убивства и пожог сыщется допряма, и тех воров за смертное убивство и за пожог по указу великого государя и по Соборному уложению против татиных и разбойных статей вершить, велеть вешать, чтоб иным впредь неповадно было так воровать"².

Эта статья приводится нами как введение в параграф потому, что из нее четко явствует:

1) в начале царствования Петра I сыск предписывалось проводить "допряма", т.е. до конца, доходя до отыскания правды, всех преступных деяний и всех соучастников;

2) сыск надлежало осуществлять, "воров расспрашивая, и по расспросу пытать", т.е. пытка по-прежнему оставалась энергичным средством розыска;

3) пыточный сыск непременно должен был заканчиваться суровым наказанием, - в описанных случаях велено "вешать";

4) суровость наказаний увязывалась с их предупредительным воздействием ("чтоб иным впредь неповадно было так воровать").

Основными правовыми документами, в которых устанавливались формы розыска и в соответствии с которыми складывалась практика как в петровские времена, так и в последующем - до судебной реформы 1864 года, являлись: некоторые неотмененные нормы Соборного уложения 1649 года, Краткое изображение процессов или судебных тяжб 1715 года, Инструкция 1756 года, Свод законов Российской Империи 1832 года. Здесь необходимо отметить, что в Соборном уложении 1649 года среди других норм оставались действующими и нормы, регулирующие розыск в форме "слова и дела государева".

Именно с их анализа и начнем рассмотрение вопроса, продолжая в том порядке, в котором правовые документы перечислены.

Розыск преступников в форме "слова и дела государева", отличавшийся особыми чертами, производился по "государевым делам", то есть по политическим преступлениям и в отношении политических преступников.

Понятие политического преступника найдено нами у доктора прав Августа Голля: "Политический преступник в собственном смыс- ле - преступник совершенно особого рода. Характерным для обыкновенного преступника является то, что он нарушает жизненные интересы всего общества из чисто эгоистических побуждений. Деяния же политического преступника вызываются высшими целями, общим благом или, по крайней мере, тем, что он считает общим благом; объектом нападения являются лицо или лица, которых он считает врагами общего блага. Он не покушается на жизненные интересы общества; напротив того, он исполнен желания поддерживать и охранять их; он не стремится к извлечению каких-либо личных выгод, а вполне ясно сознает, что он сам падет жертвою и во всяком случае никогда не будет пользоваться плодами своих усилий"¹.

Каждый, крикнувший полную грозного значения формулу: "слово и дело государево", тем самым объявлял себя знающим что-то о каком-то готовящемся или совершенном политическом преступлении и потому немедленно схватывался и доставлялся к органам сыска.

Данная формула: "слово и дело", "государево слово", "государево слово и дело", "государево дело", имела место в розыскной практике еще в начале XVII в. Так, в 1622 году воевода города Переяславля пишет в отписке на имя царя, что "сказывал мне, холопу твоему, в съезжей избе... сын боярской... Малыгин твое государево дело на поместного Казина... что говорил он во время ссоры на одном пиру "я-де царю горло перережу"².

Законом, определявшим порядок сыска по "слову и делу государеву", стала глава вторая "О государьской чести, и как его государьское здоровье оберегать" Соборного уложения, содержавшая 22 статьи³.

Согласно этих статей "Московского государства всяких чинов люди", когда "сведают или услышат на царское величество в каких людях скоп и заговор, или иной какой злой умысел", обязаны были извещать об этом государя или "его государевым бояром и ближним людем, или в городах воеводам и приказным людем" под страхом казни "смертию безо всякия пощады". И то было не просто стращающее предписание закона. Даже стольник князя Юсупова в 1648 году был присужден к конфискации всех поместий, вотчин, животов и к ссылке в дальние сибирские города только за то, что, услышав от своего человека непристойное слово, будто царь Алексей Михайлович не прямой государь, таил услышанное четыре месяца¹.

Круг дел, подпадавших под "слово и дело государево", очерчивался широко. К ним относились измена и бунт, незаконный переход границ и письменные соглашения с иностранными жителями, "шатания" и "смута", "умышление на государево здоровье", "неистовые речи" и "негожие слова" о царе. Высшая степень "негожих слов", изобличающих особенную злостность умысла, именовалась на приказном языке как невместимое слово, т.е. чего не только сказать, но и помыслить невозможно.

Обязанность извета (доноса) о таких делах лежала на всех без изъятия подданных. Крестьяне и холопы имели право говорить "слово и дело государево" в отношении своих господ. От этой обязанности не освобождала никакая степень родства, дети могли извещать на родителей и наоборот.

В эпоху Петра I доносили все. В Тобольске, к примеру, в 1723 году каторжане "непрестанно кричали на командиров государевы слова" (т.е. говорили, что знают за ними "слово и дело"), по которым командиров "выслано к Москве, скованных, немало и они, колодники, употребляют оное слово, отбываясь от виселицы и прочих штрафов"².

Провинциальный иеродиакон Сибирской епархии Арсений Иевлев донес в 1725 году на архимандрита Енисейского Спасского монастыря Данилу, что он допустил в свой монастырь сосланного в Якутск племянника бывшего гетмана Мазепы Войнаровского, также находившегося в измене, "часто принимал его к себе в келью с честью и подолгу с ним, Войнаровским, беседовал, тогда как прочих чинов люди и все обыватели в Енисейске сего племянника к себе в домы никто не допускали"³.

А некий крестьянин Дмитрий Салтанов был просто обуреваем страстью к доносам и деятельно подвизался на этом поприще. Но при успехах неминуемо были и неудачи: в 1723 году за ложный извет он был послан на каторгу и предоставлен в распоряжение адмиралтейского ведомства. Не унялся он и там, крикнул "слово и дело" на матроса Мешкова и по изобличении в ложном доносе был "бит кнутом, потерял ноздри в клещах палача и в феврале 1724 года был сослан в Сибирь, в дальние города, в государеву работу вечно"¹.

Для предупреждения ложных доносов закон предписывал схваченным изветчикам "слаться" на свидетелей в расспросных речах и изобличать обвиняемого на очной ставке.

Обычно изветчика доставляли к воеводе, который и производил расспрос его, свидетелей, обвиняемого и, подвергнув, кого считал необходимым, тюремному заключению, обо всем подробно доносил в Москву, адресуя отписку на государево имя, и просил "указу". Из белокаменной чаще всего требовали дополнительных расспросных, а иногда и пыточных (т.е. воеводе повелевалось обвиняемых пытать) речей; на основании их затем в центре ставился приговор, о котором для исполнения указом сообщалось воеводе. Впрочем, замечал В.И. Вере- тенников, иногда производились первые допросные речи и колодники с ними отсылались воеводой в Москву, где и проводился окончательный розыск, выносился и приводился в исполнение приговор; но этот порядок встречался реже².

М.А.Чельцов-Бебутов утверждал иное, а именно, что "важность "государевых дел" в глазах правительства обусловила требование, чтобы каждое такое дело как можно скорее было отослано в Москву", что "туда же пересылали обвиняемого и изветчика под надежной охраной"³.

Видимо, происходил сыск по "слову и делу" государеву и в первом варианте, когда его полностью, за исключением вынесения приговора, осуществляли местные воеводы, и во втором, - когда он в основном проводился в столице. Зависело это, скорее всего, от различных обстоятельств государственных дел. Во всяком случае явно не все такие дела окончательно вершились в Москве. Так, в 1677 году в Новгородском приказе велось дело о крестьянине Климе Ерышеве, "что он говорил про твое царское величество непристойные слова"; и по царской грамоте "воеводе было велено урезать виновному язык и бить его кнутом нещадно. Дело открылось вновь в 1678 году по извету, что воевода языка не урезал, а только для виду велел пустить кровь из щеки виновного. Дело опять велось в Новгородском приказе, конец его утерян"⁴.

По царской грамоте воронежскому воеводе велено: "ямщика Акинку Фролова сыскать и про непристойныя слова расспросить накрепко, а буде он в том учнет запираться, и его расспросить у пытки, а из подлинных речей и пытать, и что он в расспросе и с пытки скажет, о том государю писать"¹.

Воеводам наказывалось проводить сыски "по явным подлинным изветам", т.е. изветы не явные, анонимные не имели силы возбуждать розыскное производство по государевым делам.

Тем не менее в практику государевых дел все-таки проникла и анонимная форма извета в виде так называемых "подметных писем". "Приютом их,- писал Г.Г. Тельберг, - служили чаще всего различные помещения дворца; тот, кто нашел такое письмо, обязан был передать его органам власти: сокрытие подметного письма рассматривалось как недоносительство". Таким образом, анонимный извет становился законным поводом к сыску; а в государевах грамотах по таким делам вместо обычной ссылки на извет употреблялось неопределенное указание: "ведомо нам, великому государю, учинилось". Иногда подметному письму придавалось даже значение вещественного доказательства против обвиняемого. Так, в приговоре князю Хованскому от 1682 года говорилось: "да сентября во втором числе на дворце у передних ворот письмо явися, и твои воровские дела и измена твоя с тем письмом сходны, и злохитростный твой вымысел на державу государеву обличился, и против того письма в тех делах ты означился и во всем измена твоя стала явна". Но вообще московское правительство относилось к подметным письмам неодобрительно. Сразу за нахождением письма начинался сыск, целью которого было обнаружить его автора. Желание изветчика остаться неизвестным всегда вызывало подозрения; не затеял ли он такое "напрасно", для учинения "смуты"². Между тем у изветчиков были очень серьезные соображения в пользу того, чтобы оставаться неизвестными. Положение их в государевом деле было тяжкое и опасное: на протяжении сыска изветчику грозило и личное задержание, и пытка, и очная ставка, а в итоге, возможно, и наказание.

М.А.Чельцов-Бебутов, ссылаясь на Олеария, немецкого путешественника XVII столетия, автора "Описания путешествия в Московию", писал, что еще тогда "для подтверждения истины своих доносов" властями было постановлено пытать изветчиков. И "если доносчик выносил пытку, оставаясь при своих показаниях, то обвиненный в таком случае, а также, когда дело было ясно, подвергался наказанию" без дальнейшего сыска³.

Показания свидетелей, опровергавших ссылку на них изветчика, имели решающую силу против него. Такое же значение имело неподтверждение слов обвиняемого свидетелями, на которых он сослался: "Его же правда его обвинила".

Изветчика, крикнувшего "слово и дело", иногда водили по улицам для "показу" с его стороны свидетелей. И люди, особенно купцы, в таких случаях прятались и разбегались, чтобы этот изветчик, иногда называвшийся еще "язык", не указал из вымогательства на них, чтобы их не затаскали по застенкам.

Составной частью розыска по государевым делам была и очная ставка изветчика как с обвиняемым, где повторялось и уточнялось содержание извета, так и со свидетелями, на которых он ссылался, но которые не подтвердили сделанной на них ссылки.

В целом сыском по "слову и делу государеву" решались одновременно три задачи: а) уяснить, виновно ли лицо в том преступлении, о котором на него извещают; б) не виноват ли изветчик в ложном доносительстве; в) виноваты ли близкие родственники обвиненного в том, что знали и не известили.

После указа Петра III, запретившего "слово и дело", любители доносов стали было кричать "секрет". За это власти назначили плети с таким нравоучением: "Коли знаешь секрет, то и содержи его в тайне". По мнению правительства, такая мера должна была произвести в понятии народа благотворный нравственный переворот, показав ему, что престол не гонится за тайными доносами, а хочет вести дело начис- тоту¹.

В исторической науке бытовал и, возможно, существует взгляд на "слово и дело государево" как на орудие кровавого политического сыска. Но так ли это?

Профессор Томского университета Н. Новомбергский, изучив в первые годы двадцатого столетия сотни сохранившихся тогда еще в центральных архивах дел, пришел, по его словам, "к неожиданному убеждению", что "слово и дело" было не проявлением государственного террора, а своеобразным обеспечением законности внутреннего управления и даже самой важной гарантией для личности. Эта последняя путем "слова и дела" могла освободиться от безудержного произвола местных властей, выйти из тягчайшей кабалы социальных, семейных и других отношений².

Краткое изображение процессов или судебных тяжб 1715 годаустанавливало подробные правила розыскного процесса по делам "о военных". Разумеется, в этих правилах военно-процессуального кодекса, каким можно считать "Краткое изображение процессов...", обработанное самим Петром Великим, нет деления на органы предварительного исследования обстоятельств преступлений и судебные органы.

Военные начальники, перечень которых дан во вводной первой главе "О суде и судах", осуществляли розыскные и судебные функции, предварительное производство и производство дел непосредственно на суде. При этом во всем производстве на первом месте (что типично для розыскного процесса по всем делам и во всех его проявлениях) стоял почин суда, т.е. поименованных в законе воинских чинов ("...судья ради своего чина по должности судебный допрос и розыск чинит, где, каким образом, как и от кого такое учинено преступление" (см. гл. II, вводн., ст. 2).

Процесс был письменным и тайным. Всем причастным к нему предписывалось, чтобы "...что при суде случится, хранили б тайно и никому б о том, кто бы он ни был, не объявили" (см. гл. 1, вводн., ст. 10).

В соответствии с принципами розыскного процесса права обвиняемого, превращаемого в объект пытки, были ограничены, а сила доказательств была заранее определена или предрешена законом.

По "Краткому изображению процессов..." свидетель мужского пола предпочитался свидетелю женского пола, знатный - незнатному, "худому", ученый - неученому, духовный - светскому. Не имели значения, к примеру, показания лиц, "которые еще у святого причастия не бывали", которые "межевые признаки тайно портят", или "явных прелюбодеев", или "иностранных, о которых в справедливом житии подлиннаго известия не имеют" (см. гл. 2, ч. 1, ст. 2).

Оценка относительной силы доказательств выражалась терминами "совершенное" доказательство и "несовершенное", то есть вполне достоверное и сомнительное. В "Следопроизводителе..." читаем: "Совершенные суть те, которые исключают всякую возможность к оправданию обвиняемого; а несовершенные те, которые допускают таковую. Одного совершенного доказательства достаточно для осуждения обвиняемого, несовершенных же требуется весьма значительное количество для того, чтобы составить совершенное".

Из совершенных доказательств предпочтительным считалось собственное признание обвиняемого: "Когда кто признает, чем он винен есть, тогда далняго доказу не требует, понеже собственное признание есть лутчее свидетельство всего света" (см. гл. II, вводн., ст. 1).

Для получения "добровольного" сознания как "лутчего свидетельства всего света" допускалось широкое применение пытки (см. гл. 6, ч. 2, ст. 1-10 "Краткого изображения процессов...")¹.

М.В. Владимирский-Буданов не без основания полагал, что введение в розыскной процесс системы формальных доказательств (за- ранее установленного значения их законом, а не чинами) ограждало лиц от произвола малограмотных и зачастую недобросовестных судей и следопроизводителей. Но справедливо при этом и такое замечание, что нередко и самый добросовестный чиновник, будучи связан этой системой, вынужден был принимать решение по делу вопреки здравому смыслу и своей совести.

Особенностью розыска преступников по "Краткому изображению процессов или судебных тяжб" являлось также наличие в нем правил о "салф кондукте" (см. гл. 2, ч. 1, ст. 1-6 "Краткого изображения процессов..."). Слово "салф кондукт" происходило от испорченного латинского термина salvus condutus (обнадеживание обвиняемого) и означало особый вид охранной грамоты, выдававшейся царем или Сенатом, или высоким начальством преступнику, бежавшему в такие места, откуда взять его не представлялось возможным: "Салф кондукт есть явная грамота, которая от вышняго начальства земли преступления ради ушедшему (когда оного поимать не мочно) дается" (ст. 1).

Надеяться избежать пыток при розыскном процессе и на его справедливость было трудно. Поэтому лица, узнавшие о возбуждении против них уголовного преследования, нередко предпочитали бежать. Разумеется, бежавшего воинского преступника при его обнаружении предписывалось схватить, однако некоторые из обвиняемых, прежде всего знать, уходили за границу. И если у такого беглеца сохранялось естественное желание добиться (при наличии к тому условий) оправдательного или, по крайней мере, не очень сурового приговора, то мог быть выдан "салф кондукт".

Закон определял содержание этого документа и гарантировал неприкосновенность его обладателю: "В таковой грамоте надлежит всеконечно упомянуть, какой ради причины беглому дана оная грамота, и обещанную безопасность не нарушимо содержать так, что ежели кто над беглым действительно что учинит, оный может живота своего лишен быть" (ст. 5).

При этом беглому не дозволялось возвращаться "с заряженным ружьем или проселошными дорогами", лишь знатным офицерам позволялось "прибочное ружье или не заряженыя пистоли при седле иметь" (ст. 6).

Наличие правил о "салф кондукте" в "Кратком изображении процессов..." было направлено прежде всего и в основном на обеспечение неотвратимости ответственности за каждое "преступное содеянное". Вот почему предусматривалась выдача охранной грамоты даже дезертировавшей воинской части для явки в суд и доказывания своей невиновности, сопровождавшаяся угрозой: а если кто не явится и после пойман будет, то "без всякой милости повешен имеет быть" (см. артикул 98 Артикула воинского).

Однако данная угроза, видимо, имела малое действие и "салф кондукт" редко применялся: не было желающих к возвращению.

Чтобы исключить практическую безнаказанность военных правонарушителей, ушедших за границу, Россия заключает 17 января 1787 года договор с Сицилией о выдаче беглых матросов, а 26 апреля 1808 года - с Австрией о выдаче дезертиров. 20 ноября 1810 года заключена конвенция о выдаче всех видов преступников (убийц, поджигателей, разбойников и воров) со Швецией. 28 мая 1828 года данная конвенция дополнительно признает за договаривающимися сторонами право высылать из территориальных пределов бежавших со своей родины бродяг, нищих и всяких злоумышленников. 4 января 1834 года подобная конвенция заключается с Пруссией¹.

Не после этих ли правовых актов и не с началом ли практики их применения родилась пословица, что "бумажки клочок в тюрьму волочет"?

Розыск по Инструкции 1756 года.К отмеченному нами ранее в § 2 Сенатскому указу "Об определении главных сыщиков для сыску и искоренения воров и разбойников и беглых людей" от 19 ноября 1756 года прилагалась специальная инструкция - наказ главным сыщикам об их обязанностях и правах, порядке сыскной деятельности и взаимодействии с другими органами и лицами при этом. Эта инструкция конкретна, познавательна, раскрывает содержание розыска той эпохи, даже ее нравы и потому приводится нами в полном объеме.