Раздел VI. Практика розыска преступников (методы и приемы)

Библия говорит, что "кто не дверью входит во двор овчий, но перелазит инде, тот вор и разбойник" (Иоанн. 10:1), приходящий "только для того, чтобы украсть, убить и погубить" (Иоанн. 10:10).

Борьба с теми, кто не дверью входил во двор овчий, была борьба с преступностью; а первой и потому главной частью этой борьбы являлось обнаружение преступлений и розыск лиц, их совершивших. Ведь не разыскав преступника, не приходилось вершить правосудие, ибо не к кому было применять уголовные законы.

Эти законы конкретизировали библейские признаки воровства, разбоя и убийства вне разбоя, отграничивали также от разбоя и грабежа. Такая конкретизация имела значение не только для правильной правовой оценки содеянного преступником, но и для его розыска.

Розыск воров, разбойников и грабителей.Кражеюпо ст. 1644 Уложения о наказаниях считалось "всякое, каким бы то ни было образом, но втайне, без насилия, угроз и вообще принадлежащих к свойству разбоя или грабежа обстоятельств, похищение чужих вещей, денег или иного движимого имущества".

Раскрытие краж, самым существенным признаком которых являлось тайное похищение имущества, имело свои особенности, свои дополнительные трудности, исходившие из этой тайности, ибо "всякий, делающий злое, ненавидит свет и не идет к свету, чтобы не обличились дела его, потому что они злы" (Иоанн. 40:20).

При производстве действий по какой бы то ни было краже главнейшими задачами полиции считались:

1) обнаружение виновного или, по крайней мере, лица, на которое падало основательное и вероятное подозрение в краже, и в разыскании заподозренного, если он скрылся;

2) разыскание похищенного имущества или, по крайней мере, лиц, которыми и через которых оно было сбыто или продано;

3) разъяснение наиболее существенных обстоятельств кражи.

Для решения этих задач рекомендовалось прежде всего выяснять следующие обстоятельства общего характера:

- из жилого или нежилого помещения совершено тайное похищение,

- со взломом каких запоров была совершена кража и был ли совершен взлом замков, или они были отперты подобранными ключами или отмычками,

- на какую сумму похищено имущества или денег.

Похищенные предметы надлежало подробно описать, чтобы можно было принимать меры к их розыску. А при появлении подозреваемого требовалось установить, не судился ли он ранее за подобное преступление¹.

Для облегчения розыска тайных похитителей имущества в литературе и на практике пореформенного времени они подразделялись на 12 разрядов. К первому разряду относились мошенники высшего класса, аристократы воровского мира, отличавшиеся манерами, изяществом вкуса и привычек, ездившие в каретах или колясках, занимавшие лучшие места в театрах и гостиницах.

Второй разряд представляли карманные воры, или жулики, которые занимались своим ремеслом в церквах, на рынках, на улицах, всюду, где была толпа.

Третий разряд составляли "штукари", воры с обманом, которые для совершения кражи проделывали какие-либо обманные штуки.

В четвертый разряд входили отмычники, кравшие по квартирам и разным складам, куда они проникали при помощи поддельных ключей, взлома замков, влезания по лестницам.

По пятому разряду проходили воры с повозок, обычно имевшие вид носильщиков; по шестому - обиратели пьяных; по седьмому - воры-утренники, кравшие утром, когда прислуга в обеспеченных домах уходила за провизией на рынок и оставляла дверь открытой или же в замке ключ.

К восьмому разряду относились воры с подлогом, промышлявшие в ювелирных магазинах. Они просили показать драгоценные камни, и редко случалось, чтобы им не удалось спрятать в кулаке один или несколько бриллиантов.

Девятый разряд составляли воры с обходом, преимущественно женщины, смотревшие много товара в различных лавках и незаметно уносившие часть его.

Десятый разряд представляли шайки путешествующих похитителей (цыгане, контрабандисты и т.п.); одиннадцатый - "вся мелюзга, подвизающаяся на воровском поприще"; и двенадцатый - конокрады¹.

Деление воров на разряды имело значение, поскольку преступники одного разряда не сходились с преступниками другого разряда, имели свои обычаи, повадки и особые притоны. Сведения обо всем этом давали полезные руководящие нити к розыскам.

Наиболее опасными и трудноуловимыми из профессиональных воров являлись так называемые путешествующие воры - "марвихеры", или карманники высшего класса.

В 1914 году Департамент полиции издал в Петрограде "Розыск- ной альбом", посвященный этим ворам. В нем разъясняется: "Мар- вихерами" они называются на юге и на западе России, и это нерусское название присвоено им потому, что большинство из них инородцы - евреи, поляки и греки, объясняющиеся между собою, на особом воровском, полуеврейском - полунемецком, жаргоне".

Эти воры хорошо одеваются, совершают кражи компаниями в несколько человек ("хевра"), похищая почти исключительно ценные бумажники в банках, театрах, на выставках и на вокзалах железных дорог. Совершив две-три крупные кражи, "марвихеры" едут в другой город, опасаясь задержания, хотя и при аресте такого вора очень нелегко его уличить в преступлении, а еще труднее открыть его звание, так как ни один из них не живет по своему паспорту, чужой же паспорт всегда успевает бросить. Трудно найти имущество и на квартире "марвихера", который обыкновенно весь багаж, в виде чемодана или двух-трех корзин, сдает на хранение где-нибудь на вокзале, имея при себе лишь квитанцию да проездной билет.

К той же категории принадлежат воры, обкрадывающие пассажиров в поездах. Те и другие воры знают друг друга и имеют во многих местах России своих притонодержателей и укрывателей, т.е. так называемые "блатные" квартиры.

Современный карманник - гастролер, бывает одет в модный, но не бросающийся в глаза костюм и большею частью не имеет при себе ни зонта, ни палки, ни перчаток, - чтобы руки были свободны. Пальцы рук его длинны, узки и выхолены. Свою деятельность он проявляет перед витринами магазинов, среди уличной толпы, в трамваях, в публичных местах - при выходе из театров, банков, в церквах, на вокзалах, скачках, выставках, ярмарках и рынках. Почти всегда он работает с одним или несколькими помощниками, но в театрах, омнибусах, трамваях, железнодорожных вагонах - часто и один. Особенно же ловкие карманники работают в одиночку.

Если карманник наметил кого-нибудь своей жертвой, то он сначала старается определить, где данный субъект держит свой кошелек, бумажник, часы и другие драгоценности. Для этого он осторожно ощупывает его или наблюдает за ним, например через витрину магазина, в то время как тот расплачивается у буфета - в театрах, на скачках - у тотализатора.

Профессиональный карманник образует из указательного и среднего пальцев своей руки подобие ножниц; он вытягивает эти пальцы и защемляет между ними предмет, остальные же три пальца прижимает к ладони и употребляет их в случае нужды, для расширения складок кармана. Вытаскивая руку, он, чтобы не коснуться обкрадываемого, отодвигает карман от его тела; если же залезает в боковой карман, то старается прикрыть это движение своей шляпой, платком, темным кашне, портфелем или летним пальто, которое у него на руке. Чтобы достать предметы, находящиеся внутри одежды, иногда производит снаружи порез крошечными, чрезвычайно острыми ножницами или коротким острым ножичком, часто находящимися у него в печати кольца или в браслете. Цепочки открывает маленькими клещами, которые у него находятся в перочинном ножике, часы вытаскивает вместе с цепочкой или срывает с цепи. Чтобы приступить к делу, карманник выжидает, чтобы внимание жертвы было отвлечено каким-нибудь происшествием. Или же он умышленно отвлекает внимание, например просит огня, чтобы докурить сигару, спотыкается при выходе из вагона и крепко хватается за намеченного субъекта или же, делая вид, что ужасно спешит куда-то, натыкается на него, а иногда симулирует пьяного и обнимает первого встречного, как своего приятеля. Малолетние воры подбегают ко взрослым, занимают их своей болтовней и выжидают удобного случая, чтобы залезть в карман, другие же малолетние карманники пристают со своей помощью при входе и выходе из вагонов; мальчики - мнимые продавцы газет кладут в кафе свои газеты на ценные вещи, положенные гостями на столы, и, забирая снова свои листки, берут вместе с ними вещи. Карманники постоянно изощряются в новых приемах для отвлечения внимания. При обыске у них часто находят бумажники с лотерейными билетами, ничего не стоящими акциями и с английским пластырем.

Один карманник имел обыкновение наступать в толпе какой-нибудь даме на шлейф и затем, в то время когда она поднимала платье кверху, влезал в карман.

Одна воровка, дотрагиваясь до плеча дамы, любезно предупреждала: "Ваше платье сзади запачкано!" (Она сама заранее выпачкала его). И пока дама чистила свое платье, воровка очищала ее карманы.

Один господин поздно вечером возвращался домой. Прилично одетая женщина попросила его указать ей дорогу. Он удовлетворяет ее просьбу. Вдруг она бросается ему на шею и осыпает его словами благодарности. Он совершенно еще не сообразил, что с ним творится, как какой-то мужчина появляется около него и угрожающе ему говорит: "Как вы смеете обнимать мою жену!" "Жена" исчезает, а указывавший ей дорогу обнаруживает, что у него украден бумажник. Или, например, дама расстегивает шубу в жарко натопленном отделении вагона. Сидящая напротив пассажирка вскакивает, толкает ее своей муфтой в грудь и восклицает: "Ах, какой чудный мех, где вы его купили?" Дама, рассердившись, застегивает свою шубу. По выходе из вагона она замечает исчезновение своих часов и цепочки.

Если карманник работает сообща с товарищем, то последний старается овладеть вниманием жертвы, например затевает с ним разговор, как будто нечаянно наступает ему на ногу или толкает его.

Если оперируют несколько карманников, то они окружают в толпе жертву, толкают и теснят ее со всех сторон, так что обкрадываемый совсем не понимает, что с ним происходит. Эти сообщники, называемые у русских воров "затырщиками", заботятся также о том, чтобы скрыть от посторонних взглядов воровство, для чего становятся перед жертвой и загораживают ее своим корпусом (это называется "изобра- жать стену"); наконец сообщник, находящийся ближе всех к исполнителю воровства, принимает краденое, которое вор передает ему в руки, или опускает в его карман, или же нарочно роняет, причем сообщник быстро наступает на предмет, затем поднимает его и как можно скорее исчезает, а вор между тем остается еще несколько времени, и если потерпевший замечает покражу, то карманник первый настаивает на том, чтобы его обыскали (с. 13-15).

В розыскном альбоме помещены 419 фотографий "марвихеров" в профиль и enface, а также способ классификации фотографий, приемы отыскания в альбоме фотографий наблюдаемых лиц, способы отыскания фотографиий при помощи списка пальцевых отпечатков.

Розыскной альбом предназначался для чинов полиции, исполнявших поручения по розыску. Главное его назначение, как сказано в предисловии, - служить пособием:

- для установления личности (опознания) уже задержанных преступников;

- для выяснения личности и преступной деятельности находящихся на свободе профессиональных воров, наблюдаемых чинами сыскной полиции;

- для выяснения виновных в совершении карманных краж, для чего фотографии этого альбома могли быть предъявляемы потерпевшим и свидетелям.

Теперь от краж перейдем к понятиям разбоя и грабежа.

Ст. 1627 Уложения о наказаниях под разбоемпризнавала "всякое на кого-либо, для похищения принадлежащего ему или находящегося у него имущества, нападение, когда оное учинено открытою силою с оружием, или хотя и без оружия, но сопровождалось или убийством, или покушением на оное, или нанесением увечья, ран, побоев или других телесных истязаний, или такого рода угрозами, или иными действиями, от которых представлялась явная опасность для жизни, здравия или свободы лица или лиц, подвергавшихся нападению".

Таким образом, существенные признаки разбоя состояли: а) в открытом нападении, б) в нанесении опасных для жизни телесных повреждений, в) в похищении чужого имущества.

Грабеж от разбоя отличался только важностью или опасностью причиненных или угрожающих жертве преступления насильственных действий. Конкретно, согласно ст. 1637 Уложения о наказаниях, под грабежомпонималось: во-первых, всякое у кого-либо отнятие принадлежащего ему или же находящегося у него имущества, с насилием или даже с угрозами, но такого рода, что эта угроза и само насильственное действие не представляли опасности ни для жизни, ни для здоровья или свободы того лица; во-вторых, всякое, хотя без угрозы и насилия, но открытое похищение какого-либо имущества в присутствии самого хозяина или других людей.

Поскольку разбой и грабеж - преступления однородные, открытые, то и действия по установлению их и обнаружению виновных были одинаковы. Инструкцией чинам полиции округа Харьковской судебной палаты по обнаружению и исследованию преступлений они определялись следующим образом.

Если разбойник или грабитель был известен потерпевшему, то его надлежало задержать. Если же совершивший открытое похищение потерпевшему или свидетелям, очевидцам преступления, был неизвестен, то полиция принимает все меры к тому, чтобы посредством расспроса названных лиц по возможности подробно и точно выяснить приметы и особенности заподозренного и затем, стараясь проследить путь, по которому он мог скрыться, собирает в этом направлении сведения о всех подозрительных и подходящих к указанным приметам лицах. Вместе с тем она производит всеми имеющимися в ее распоряжении средствами тщательный и детальный розыск ограбленного имущества¹.

Конкретные же приемы, пригодные для розыска воров, грабителей и разбойников и похищенного ими, зависят от обстоятельств определенного случая, поэтому, - писал А. Квачевский, - всего легче изучаются они на практике, на действиях по тому или другому преступлению, и весьма немного можно сказать о них общего. Прежде всего, рекомендует он, работники сыска должны скрывать свою деятельность по розыску от посторонних лиц, действовать так, чтобы ее не замечали, и даже в некоторых случаях прикрывать тайною самих себя, чтобы не было замечено и присутствие их. И потому там, где полиция имеет "свой особый костюм, свою отличку, чинам ее нередко встречается необходимость в переодевании". Вместе с тем, для удачи открытия иногда полицейские чины прикрывают образ своих действий так, чтобы вовсе не была известна цель их, при этом употребляют разные приемы, чтобы устранить всякое подозрение, для чего делается, предпринимается, требуется то или другое; иногда действию, вопросу придается благовидное значение, наиболее подходящее к обычной жизни, к известному лицу, к данному случаю, к обстоятельствам раскрываемого преступления, иной раз делается засада для поимки преступника на месте преступления или с доказательствами его вины.

Так, очень часто для полиции представляется надобность следить за известным лицом, за его поступками, чтобы открыть его виновность, узнать приметы, отличительные черты; тут малейшая откровенность со стороны полицейского чина, неосторожная нескромность могут испортить все дело, повредить разведыванию так, что потом ничем не вознаградится время, расходы, труды его. Полицейские чины, зная воров, подозрительных лиц, следят за их поступками так, чтобы они не замечали этого наблюдения.

Одному полицейскому чиновнику поручено было секретно разведать, как зовут господина, о котором было только известно, что он бывает в определенном доме, узнать, где он живет, чем занимается. Этот агент, переодевшись, пришел к указанному дому, вызвал дворника, пригласил его на угощение, и когда тот сделался словоохотливым, агент расспросил его о разведываемом лице в таком разговоре, который не дал никакого повода предполагать, для чего нужны собираемые сведения. Дворник, по соглашению с агентом о тайне разведывания, условленным знаком указал караулившему агенту того господина, выходившего из названного дома; агент проследил за ним, когда он шел в свою квартиру и, чтобы скрыть преследование, шел на таком расстоянии, что преследуемый не мог заметить; когда же нужно было устранить шум шагов, то агент снял сапоги и следовал босой. Узнав квартиру незнакомца, полицейский, выждав некоторое время, обмакнул свой бумажник в воду и затем позвонил в квартиру. Когда слуга отпер дверь, то он объявил ему, что нашел в луже бумажник, вероятно, оброненный вошедшим сейчас господином и потому интересуется знать его имя. Слуга проболтал не только имя, но и род занятий; затем агент объявил, что из адреса, найденного в бумажнике, он узнал, что бумажник принадлежит другому лицу.

Другой полицейский агент, желая в точности узнать черты лица, о которых ему поручен был секретный розыск и осведомившись о квартире его, нанял нищего, который так кричал во дворе, что это лицо выглянуло в окно и таким образом дало возможность узнать и запомнить его черты: затем, чтобы захватить это лицо, агент нанял извозчика, приказал ему ожидать там, где преследуемый обыкновенно садился в экипаж и отправлялся в определенное загородное место; когда он сел в экипаж, то полицейский чиновник, секретно наблюдавший за ним, приказал отвезти его в полицейский дом.

Становой пристав, которому поручено было разыскать и поймать разбойников, прибегнул к следующему приему: посадил в двух кибитках вооруженных полицейских служителей и закрыл их так, чтобы их нельзя было заметить, а сам, нарядившись купцом, отправился по дороге, где были разбойники; едучи шагом, стал разговаривать с ямщиками о торговых делах. Ночь была темная и тихая. Разбойники, услышав говор, подошли к кибиткам и стали требовать выдачи денег; становой пристав стал отмаливаться, и когда разбойники пригрозили смертью, свистнул; на этот знак выскочили из кибиток вооруженные люди и вместе с ямщиками переловили разбойников. Когда этому становому приставу заявляли о каком-нибудь преступлении, он обыкновенно собирал секретные сведения о всех лицах, бывших в кабаках и на постоялых дворах; живя в ладу со своими подчиненными и частными лицами, он через них и сам лично наблюдал за действиями этих лиц во время и после совершения преступления; таким образом открывал преступников и улики, бросавшие на них подозрение. Нередко, чтобы обличить вора в краже, утайке, присвоении вещи, полицейские чиновники через подставных лиц требуют у вора чужую вещь под предлогом покупки ее и тому подобное. Иногда для полиции оказывается нужным, "прежде начатия розыска о преступнике", долго следить негласно за предметами кражи, вещественными доказательствами, сбытом их, переходом в разные руки, особенно, если это вещи почему-либо заметные, резко отличающиеся; иногда приходится внимательно и самым секретным образом наблюдать за кабаками, постоялыми дворами, гостиницами, трактирами, приютами порока, пока полиция не нападет на указания к подозрению известного лица как виновника преступления; при этом также употребляются различные приемы: чтобы скрыть наблюдателя и наблюдение, он является в виде гостя.

Одним из любимых полицией способов розыска являлись доносы наемных людей. Нельзя не заметить, - продолжает А. Квачевский, - что это хотя во многих случаях неизбежное, но тем не менее весьма опасное орудие: доносчики, шпионы, подкупленные лица часто изменяют, берут деньги с должностного лица и с того, о котором доносят или с его родных, нередко лгут, вредят розыску, открывая преждевременно тайну из личных видов, еще чаще занимаются сплетнями, вместо дела, мелочами, не относящимися к делу; наконец, шпионство, вообще укоризненное в нравственном отношении, обращается в притеснение для частных лиц, ставит частную жизнь в тягостное положение, а главное, при злоупотреблении роняет полицию как учреждение в общественном мнении¹.

В крайнем случае за неимением других источников при розысках употребляли: 1) опубликование описания вещей, служащих признаками и предметами преступления для того, чтобы вызвать указание на виновника; чем публичнее такое объявление, тем лучше, иногда оно выставлялось в местах заключения в ожидании, что преступники заявят известное им; 2) опубликование самого преступления с главными обстоятельствами его совершения; 3) объявление в газетах об уплате известной суммы денег тому, кто сообщит сведения или указания к открытию виновных².

Летописец быта и комментатор своего времени Владимир Алексеевич Гиляровский в знаменитых очерках "Москва и Москвичи" дивился уменью городового с Хитрова рынка Рудникова "найти след там, где, кажется, ничего нет".

Вот как В.А. Гиляровскийописывает одну из характерных встреч с этим городовым и его "методы" розыска похищенного.

"С моим другом, актером Васей Григорьевым, мы были в дождливый сентябрьский вечер у знакомых на Покровском бульваре. Часов в одиннадцать ночи собрались уходить, и тут оказалось, что у Григорьева пропало с вешалки его летнее пальто. По следам оказалось, что вор влез в открытое окно, оделся и вышел в дверь.

- Соседи сработали... С Хитрова. Это уж у нас бывалое дело. Забыли окно запереть! - сказала старая кухарка.

Вася чуть не плачет - пальто новое. Я его утешаю: "Если хитрованцы, найдем". Попрощались с хозяевами и пошли в 3-й участок Мясницкой части. Старый, усатый пристав полковник Шидловский имел привычку сидеть в участке до полуночи; мы его застали и рассказали о своей беде.

- Если наши ребята, - сейчас достанем. Позвать Рудникова, он дежурный!

Явился огромный атлет, с седыми усами и кулачищами с хороший арбуз. Мы рассказали ему подробно о краже пальто.

- Наши! Сейчас найдем... Вы бы пожаловали со мной, а они пусть подождут. Вы пальто узнаете?

Вася остался ждать, а мы пошли на Хитров в дом Буниных. Рудников вызвал дворника, они пошептались.

- Ну, здесь взять нечего! Пойдем дальше! Темь. Слякоть.

Только окна "каторги" светятся красными огнями сквозь закоптелые стекла да пар выходит из отворяющейся то и дело двери.

Пришли во двор дома Румянцева и прямо на второй этаж, налево в первую дверь от входа.

- Двадцать шесть! - крикнул кто-то, и все в ночлежке зашевелились.

В дальнем углу отворилось окно, и раздались один за другим три громких удара, будто от проваливающейся железной крыши.

- Каторга сигает! - пояснил мне Рудников и крикнул на всю казарму: - Не бойтесь, дьяволы! Я один, никого не возьму, так зашел...

- Чего ж пугаешь зря! - обиделся рыжий, солдатского вида здоровяк, приготовившийся прыгать из окна на крышу пристройки.

- А вот морду я тебе набью, Степка!

- За что же, Федот Иванович?

- А за то, что я тебе не велел ходить ко мне на Хитров. Где хошь пропадай, а меня не подводи. Тебя ищут...Второй побег. Я не потерплю!..

- Я уйду... Я только сегодня. Вон "маруха" завела! - И он подмигнул на девицу с синяком под глазом.

- П-шел! Чтоб я тебя не видел!А кто в окно сиганул? Зеленщик? Эй, Болдоха, отвечай!

Молчание.

- Кто? Я спрашиваю! Чего молчишь? Ну, Зеленщик? Говори! Ведь я его хромую ногу видел.

Болдоха молчит. Рудников размахивается и влепляет ему жесточайшую пощечину.

Поднимаясь с пола, Болдоха сквозь слезы говорит: "Сразу бы так и спрашивал. А то канителится...Ну, Зеленщик".

- Черт с ним! Попадется, скажи ему, заберу. Чтобы утекал отсюда. Подводите, дьяволы. Пошлют искать - все одно возьму. Не спрашивают - ваше счастье, ночуйте. Я не затем. Беги наверх, скажи им, дуракам, чтобы в окна не сигали, а то с третьего этажа убьются еще! А я наверх, он дома?

- Дрыхнет, поди!

Зашли в одну из ночлежек третьего этажа. Там та же история: отворилось окно, и мелькнувшая фигура исчезла в воздухе. Эту ночлежку Болдоха еще успел предупредить.

Я подбежал к открытому окну. Подо мной зияла глубина двора, и какая-то фигура кралась вдоль стены. Рудников посмотрел вниз.

- А ведь это Степка Махалкин! За то и Махалкиным прозвали, что сигать с крыш мастак. Он?

- Васьки Чуркина брат, Горшок, а не Махалкин, - послышался из-под нар бас-актава.

- Ну, вот он и есть, Махалкин. А это ты, Лавров? Ну-ка вылазь, покажись барину.

- Это наш протодьякон! - сказал Рудников, обращаясь ко мне.

Из-под нар вылез босой человек в грязной женской рубахе с короткими рукавами, открывавшей могучую шею и здоровенные плечи.

- Многая лета Федоту Ивановичу, многая лета! - загремел Лавров, но, получив "в морду", опять залез под нары.

- Соборным певчим был, семинарист. А вот до чего дошел! Тише вы, дьяволы! - крикнул Рудников, и мы начали подниматься по узкой деревянной лестнице на чердак.

Поднялись. Темно. Остановились у двери. Рудников попробовал - заперто. Загремел кулачищем так, что дверь задрожала. Молчание. Он застучал еще сильнее. Дверь приотворилась на ширину железной цепочки, и из нее показался съемщик, приемщик краденого.

- Ну, что надо? И кто?

Поднимается кулак, раздается визг, дверь отворяется.

- И что вы деретесь? Я же человек!

- А коли ты человек - где пальто, которое тебе Сашка Пономарь сегодня принес?

- И что вы ночью беспокоите? Никакого пальта мне не приносили.

- Так. Повыдьте-ка отсюда, а мы поищем! - сказал мне Рудников, и, когда за мной затворилась дверь, опять послышались крики.

Потом все смолкло. Рудников вышел и вынес пальто.

- Вот оно! Проклятый черт, запрятал в самый нижний сундук исверху еще пять сундуков поставил".

Разумеется, раскрытие наиболее серьезных преступлений, совершенных ворами, грабителями и разбойниками, осуществляли агенты сыскной полиции, которые применяли самые разнообразные методы и приемы сыска. Многие из них показаны в воспоминаниях А.Ф. Кошко.

Так, при розыске драгоценностей, похищенных в 1913 году у княгини Шаховской, за подозреваемым, ее бывшим лакеем Петром Ходуновым, было установлено сначала наблюдение,порученное двум агентам. Когда же Ходунов ускользнул от них, то на его квартире оставилизасадуна случай, хотя и маловероятный, его прихода, арестовав при этом его сожительницу, ее мать и проживавшего у них сапожника. Мать отпустили после допроса в сопровождении агента. Сожительницу Таньку, ничего не говорившую, оставили при сыскной полиции, а сапожник, испугавшись угроз "сидеть за укрывательство вора", дал показания, что Ходунов Таньке "золотые сережки вчерась подарил" и что за час до прихода полиции он на квартиру примчался, как шальной, схватил баульчик, попрощался с "бабами", что-то сказал про депешу какой-то тете Кате, да и был таков. Сторожа препроводили домой под засаду.

Когда же на следующий день мать попросила разрешения прислать арестованной дочери пищу и смену белья, то начальник сыскной полиции написал мелкими каракулями карандашом на крохотном листочке бумажки записку: "Тетей Катей от Петьки получена депеша. Спрашивает, как ему быть?" Эту записку вместе с огрызком обслюнявленного карандаша запекли в особо состряпанную для этого булку и передали Таньке вместе с домашней корзинкой, щами и рубашкой.

На следующий день при отдаче Танькой пустого горшка и грязной сорочки в рубце ее подола нашли зашитый ответ: "Вели тете Кате послать Петьке депешу в Нижний Новгород (следовало название улицы и гостиницы), написав, что я под замком".

Агенты полиции выехали в Нижний, сняли в гостинице соседний с Ходуновым номер, при содействии хозяина просверлили в стене отверстия и подсмотрели, куда Петька прячет драгоценности, прежде всего редкий розовый бриллиант, и арестовали его с поличным¹.

При раскрытии крупной кражи у Лифляндского магната графа Меллина, совершенной в начале девятисотых годов, применялась перлюстрация, то есть прочтение, всехписем, как отправлявшихся, так и получаемых подозреваемым, со снятием с них копий².

Широко применялись аресты для допросов в вызывавших подозрение случаях.

Задержание выявленных крупных преступников готовили тщательно.

По делу о краже 28 декабря 1916 года в Харьковском банке на 2500000 рублей процентных бумаг соответствующая улица была запружена агентами для ареста группы преступников: 4 дворника с метлами и ломами скалывали и счищали лед, тут же сновали три извозчика, на углу газетчик выкрикивал названия газет, на другом - нищий просил милостыню, какой-то татарин с узлом за спиной обходил, не торопясь, дворы и заунывно кричал: "Халат, халат!.." Один агент сидел напротив наблюдаемого дома в пивной лавке и меланхолично потягивал из кружки пиво. Все люди были вооружены браунингами³.

Российские власти были весьма решительны в задержаниях, а сыскная полиция настойчива в розысках. К примеру, Министр внутренних дел Маклаков так отреагировал на телефонное обращение к нему начальника Московской сыскной полиции с просьбой о распоряжении относительно шантажиста - бразильского подданного: "Очень нужно великодержавной России считаться с какой-то завалящейся Никарагуа! Уполномачиваю вас, генерал, применить к этому "парагвай- цу" те меры, что применили бы вы к рядовому русскому шантажисту. Действуйте энергично и быстро!"⁴.

При отыскании лиц, совершивших в 1908 году кражу драгоценностей из известнейшего ювелирного магазина Владимира Гордона в Санкт-Петербурге, агент сыскной полиции "поэтапно рыскал" в Ростове, Кишиневе, Одессе, Севастополе, заддержав вора - грека Сереодиса в Турции, в Константинополе¹.

В дальнейшем, для раскрытия всех обстоятельств дела и соучастников, иногда применялась "подсадка" в камерык арестованным под видом уголовников агентов полиции.

А уже известный нам Иван Егорович Бояр, заведовавший "столом приводов" в Московской сыскной полиции, частенько прибегал к своеобразному методу запугиванияи нередко достигал цели, к примеру, таким способом.

- Так как же-с? - говорил он какому-нибудь вору. - Не твоих рук дело?

- Нет, Иван Егорович, как перед Истинным - не виновен!

- Ладно! - заявляет Бояр - разувайся!

- А это зачем же, Иван Егорович?

- А вот увидишь - зачем. Ну, поворачивайся живей!

И пока жертва с упавшим сердцем снимала сапоги, Бояр принимался действовать. Он с шумом придвигал особую платформочку, на цинковой доске которой виднелся черный рисунок следа, куда ставилась нога, подлежащая измерению; потрясал в воздухе огромным циркулем, служащим для измерений объема черепа; для большего эффекта у него имелся и предлинный нож, который он натачивал тут же бруском.

После больших колебаний напуганный преступник выкладывал огромную грязную ножищу, и Иван Егорович, быстро отметив ее особенности, с брезгливостью говорил:

- Ты, подлец, хоть помыл бы ноги, а то - просто противно! Убирай вон ножищу, я тебя с другой стороны общупаю! - И, схватив циркуль, подходил к жертве. - А ну-ка, что это ухо слышало?! - и он мерил ухо. - А где здесь точка? - и он ножку циркуля прикладывал к выпуклой части лобной кости.

- А что, доктор, - обращался он к какому-нибудь агенту, - глаза выворачивать будем?

- А то как же! - отвечал "доктор". Тут часто нервы жертвы не выдерживали, и она с воплем молила:

- Отпустите вы, Иван Егорович, душу на покаяние. Мочи нет! Ведь это что же такое?! Эвона у вас тут и ножи, и струменты разные наготовлены. Нет, уж я расскажу все по совести, что там запираться!?

В конкретных ситуациях применялись и весьма оригинальные методы розыска.

Перескажем один из них.

"Это случилось в Риге в начале девяностных годов, т.е. в бытность мою, -отмечает А.Ф.Кошко, - начальником Рижского сыскного отделения.

В местном кафедральном соборе был украден крупный бриллиант с иконы Божьей Матери. Все обстоятельства дела говорили за то, что кража эта совершена церковным сторожем, проживавшим в подвальном помещении собора. Хотя обыск, произведенный у него, и не дал положительных результатов, но справка, наведенная в его прошлом, подтвердила мои подозрения, так как оказалось, что сторож судился уже однажды за кражу и отбывал за нее тюремное заключение.

Получив эти сведения, я порешил арестовать его.

Просидел он в полицейской камере дней 5, в течение которых я трижды его допрашивал. Но сколько я ни бился, как ни старался поймать на противоречиях, - ничего не выходило, он просто умолкал, не желая отвечать на вопросы.

Я попробовал было приняться за его жену, но баба оказалась хитрой, грубой, но не болтливой. Она не только отговаривалась полным неведением, но заявила мне прямо, что муж ее арестован не по закону, а зря.

Из этих допросов у меня окрепла лишь уверенность в их обоюдной виновности. Но что было делать? Как доказать ее? Как найти бриллиант? И вдруг меня осенила мысль!

Вспомнилось мне, что в комнате сторожа стоит большая двухспальная кровать, и я порешил ее использовать. Позвав двух агентов, я объяснил им план действия: завтра по моему вызову явится к 12 часам на допрос сторожиха; продержу я ее с час, а они в ее отсутствие проникнут в помещение сторожа; один из них (Панкратьев) подлезет под кровать и зароется там в разном хламе и тряпье, замеченном мною еще при обыске, и пролежит под ней до 8 часов вечера, т.е. до моего прихода; другой же отмычкой приведет замки в первоначальный вид и удалится.

Сказано - сделано.

На следующий день я подробно допрашивал сторожиху и, не добившись ничего, с мнимой досадой заявил ей: "Черт вас обоих знает! Может, и правда - вы не виноваты! Ладно, я выпущу сегодня твоего мужа, но помни, что вы оба у меня под подозрением". Отпустив с допроса жену, я через час освободил и мужа, объявив ему, что освобождаю его по закону, хотя в душе считаю его виновным.

К 8 часам я с агентами явился к собору и постучал в комнату сторожа. Завидя нас, они заметались в панике. Я громко крикнул: "Панкратьев, где бриллиант?"

И вдруг к неописуемому ужасу их под кроватью что-то зашевелилось и вылезший из-под нее взъерошенный Панкратьев радостно рявкнул:

- В дровах, господин начальник!

Наступила мертвая тишина.

- Ты слышишь? - обратился я к сторожу. - Подавай бриллиант!

- Да врет он, ваше высокоблагородие! Я ничего не знаю.

- Ну, Панкратьев, рассказывай, как было.

- Да что же, господин начальник, рассказывать. Залез я под кровать, пролежал с час, пришла женщина, за ней часа через два и мужчина. Поставили самовар, сели чай пить, напились и женщина говорит: “Ты бы посмотрел, Дмитрич, все ли цело в дровах?” “Куда же ему деваться?” - отвечает он. Однако мужчина вышел наружу и вскоре принес полено. Поковыряли они его, поглядели, - все на месте. Жена и говорит: "Ты бы оставил его в комнате, оно вернее". А он отвечает: "Нет, не ровен час, - опять нагрянут. Лучше отнести на прежнее место."

И отнес. Вернувшись, он принялся с женой сначала смеяться и издеваться над вами, а потом пошло такое, что лучше и не рассказывать, господин начальник. Они, сволочи, пружинным матрацем чуть мне всю рожу не расцарапали.

- Ну, что ты на это скажешь? - обратился я опять к сторожу.

- Все это им померещилось! Знать не знаю, ведать не ведаю и вас не ругал.

Пришлось искать в дровяных штабелях, что были выложены у задней стены собора. По свежим следам отыскали, приблизительно, место и, рассмотрев и расколов сотни полторы полен, мы отыскали наконец драгоценный камень.

- Господин начальник, - говорил мне Панкратьев, - завершает А.Ф. Кошко, - ради Бога, не давайте мне больше таких командировок, а то я чуть было не подох: восемь часов отлежал под кроватью, да еще укутавшись грязным вонючим бельем и тряпками. Просто сил моих нет! Тьфу! - и он сочно сплюнул"¹.

Разумеется, начальник Московской сыскной полиции и заведующий всем уголовным розыском Империи понимал щепетильность таких розыскных "командировок" и многих применявшихся методов и приемов сыска, но объяснил их интересами дела борьбы с преступностью, разновидностью которой и являлся сыск.

Вот что он писал по этому поводу: "Конечно, с этической стороны некоторые из применявшихся мною способов покажутся качества сомнительного; но в оправдание общепринятой тут практики напомню, что борьба с преступным миром, нередко сопряженная со смертельной опасностью для преследующего, может быть успешной лишь при условии употребления в ней оружия, если и не равного, то все же соответствующего "противнику". Да и вообще, можно ли серьезно говорить о применении требований строгой этики к тем, кто, глубоко похоронив в себе элементарнейшие понятия морали, возвел в культ зло со всеми его гнуснейшими проявлениями?"¹.

Однако встречались и неудачи в деятельности сыскной полиции, как это было, к примеру, по делу о краже изумрудной брошки.

Фабула этого дела такова.

28 ноября 1892 года Мария Елагина не нашла оставленной ею на туалетном столике изумрудной брошки. О пропаже брошки было немедленно заявлено в полицию. Вскоре владелец магазина ювелирных изделий Лутугин сообщил, что сходная по приметам брошка куплена им у неизвестной гражданки, назвавшейся Ольгой Перфильевой. Предъявленная Лутугиным брошка была опознана Елагиными. По оставленному Перфильевой адресу такой там обнаружить не удалось - по означенному адресу такая не проживала.

По описанным Лутугиным приметам, женщина, назвавшаяся Перфильевой, во многом напоминала знакомую Елагиных О.Ф. М-ву. При предъявлении фотокарточки М-вой, а затем и самой ее личности Лутугин и его помощник указали, что М-ва поразительно похожа на владелицу брошки, у которой они ее приобрели. По делу была проведена графическая экспертиза. Причем на основе сличения почерков М-вой с почерком женщины, оставившей расписку в магазине о получении денег за брошку, эксперт пришел к выводу о том, что расписка, несомненно, выполнена рукой М-вой. В качестве улики было также использовано и то, что М-ва имела коричневую кофточку. В такую же кофточку была одета и женщина, продавшая брошку. Кроме того, следствие полагало, что кража брошки могла быть совершена только лицом, имеющим доступ в комнату Елагиной. М-ва принадлежала к числу таковых. На основе совокупности изложенных доказательств М-ва была предана суду. Дело рассматривалось в Петербурге в 1893 году. Защищал подсудимую знаменитый адвокат С.А. Андреевский.

В его защитительной речи вскрыты недостатки в деятельности сыскной полиции по открытию виновника кражи изумрудной брошки, в результате чего М-ва была оправдана.

Вот эта защитительная речь С.А. Андреевского.

"Господа присяжные заседатели!

Особенный интерес в публике обыкновенно возбуждают такие дела, в которых прокурор и защитник между собою диаметрально расходятся, когда один не сомневается в виновности, а другой не сомневается в невиновности подсудимого. Таково именно и настоящее дело. Для меня, например, совершенно ясно, что М-ва никакой брошки у Елагиной не похищала. А затем, вопрос о том, кто же, собственно, украл эту брошку, меня нисколько не интересует. Это вопрос действительно важный, но только не для меня, а для полиции и для обвинения. Но полиция и обвинение его совсем не выяснили. И вот я, собственно, защищаю М-ву не столько от обвинения в краже, сколько от подозрения в том, будто ее личность мешала преследующей власти видеть в этом деле иного виновника, кроме нее одной. Нет! На это подозрение мы смело возражаем. Те две улики, которые были сочтены сыскной полицией за неопровержимые доказательства виновности М-вой, совершенно ничтожны для каждого осторожного ума, не ослепленного верою в свою непогрешимость.

Было всего-навсего два обстоятельства: сходство лица и сходство почерка. М-ва походила на даму, продавшую украденную брошку, ее почерк походил на почерк записки, оставленной дамой в магазине. Будем справедливы. Скажем, что для одного подозрения этого, пожалуй, было бы уж довольно. Но тут же и следует запомнить: только для подозрения, но уж никак не для скороспелого решения. Взять с неповинной женщины деньги для уплаты ювелиру за воров и для признания этого случая справедливо и бесповоротно разрешенным раз навсегда - это уж было слишком.

Действительно, до поры до времени все основывалось только на сходстве. Что значит сходство? Я понимаю, что, например, в Петербурге, выходя из концерта во время сильного дождя и не найдя калош, удовольствоваться подходящими, сходными калошами, которые вам предлагает измученный и затормошившийся швейцар. Но можно ли отдать под суд подходящего виновника вместо настоящего? А ведь у полиции была в ту пору только подходящая, но далеко еще не настоящая виновница кражи!

Остановимся на сходстве личности. Если в ювелирный магазин на Невском проспекте, куда ежедневно входит множество дам, войдет какая-нибудь дама средней комплекции и средних лет, под вуалеткой и останется в магазине около четверти часа, то возможно ли, что ювелир впоследствии признал такую даму среди всяких других дам, почти через месяц, безошибочно? Полагаю, что это довольно мудрено. Затем, таинственная дама, приходившая к Лутугину, имела, между прочим, две приметы: 1) коричневую кофточку, довольно длинную, с широкими рукавами, опушенную мехом или перьями, и 2) акцент "вроде малороссийского". Первая примета, то есть примета по кофточке, пожалуй, гораздо более резкая, чем вторая, потому что кофточка была неординарная, имеющая свои три отдельные приметы: цвет, фасон и отделку. Но акцент "вроде малороссийского" может обозначать только провинциалку вообще, потому что все уроженки Петербурга отличаются от провинциалок совершенно бесцветным говором. Определить же, из какой именно провинции дама: из Белоруссии, с Литвы, из Малороссии или с Кавказа, - в этом вопросе уже не разберешься. Однако же примета по кофточке совсем и окончательно не подошла к М-вой : у нее никогда подобной кофточки не бывало и позаимствовать подобную кофточку ей было не у кого. Что же касается акцента, то ведь по акценту подошла к неизвестной и другая дама из знакомых Елагиной.

Сходство наружности М-вой с наружностью незнакомки опять-таки ничтожно. Ювелиру Лутугину показали деревенскую самодельную, можно сказать, нелепую фотографию М-вой, в каком-то опухшем виде, фотографию, в которой и близкий человек затруднился бы узнать ее, и Лутугин уже был готов найти сходство. Показали ему М-ву на вечере у Елагиных, без шляпки, - он опять соглашается, что похожа. Почему же и не сказать, что похожа? Ведь это не значит: та самая. И вся эта улика целиком уничтожилась, когда через четыре месяца Лутугину показали совсем другую даму, и он точно так же заявил, что и эта дама годится в продавщицы брошки и что он решительным образом ни ту, ни другую не выбирает...

Таковы данные о сходстве личности.

И кто же бы осмелился сказать, что при таких данных никакая ошибка в выборе именно М-вой как виновницы невозможна.

Еще ничтожнее улика по сходству почерков. В экспертизу сходства почерков я никогда не верил - ни в чистописательную, ни в фотографическую, потому что признание сходства почерков есть решительно дело вкуса. Мне кажется, что почерк похож, а другому, что - нет, и мы оба правы. Я иногда получал письма от неизвестных мне людей, которые мне казались написанными моей собственной рукой. Совсем иное подделка печати: вот тут, если не чистописание, то во всяком случае фотография, могут быть очень полезны, во-первых, потому, что разница, по своей природе, легче поддается определению, нежели сходство; а во-вторых, потому, что при увеличении посредством фотографий несовпадение, например, снимков печатей делается настолько очевидным, что спорить о подложности спорного оттиска делается уже невозможным.

Что же мы встpечаем здесь? Нашли сходным наклон письма и несколько букв. А между тем, если взглянуть на записку попpосту, без затей, то выйдет, - почеpк, pешительно неизвестно кому пpинадлежащий. Ведь возможно два пpедположения относительно действительной пpодавщицы бpошки: или она писала своим натуpальным почеpком, в убеждении, что ее никто никогда не найдет, - и тогда этот почерк до смешного чужд писанию М-вой; или же пpодавщица pезко изменяла свой почеpк и тогда пеpвое, к чему пpибегла бы всякая женщина, изменяющая свою pуку, - изменила бы наклон своих букв: пишущая косо начала бы писать стоймя и наобоpот, ибо pешительно нет дpугого более веpного пpиема отделаться от своей pуки. Но в таком случае опять-таки выходит, что если бы споpную записку писала М-ва, то она могла допустить всякое иное сходство со своей pукой, кpоме одного, - то есть общего наклона букв, - и потому не могла бы начеpтать подобной записки своим обычным наклоном письма.

Если же в настоящем деле экспеpты втоpили обвинению, то пpоизошло это по очень пpостой пpичине: они давали свое заключение, вдоволь начитавшись об уликах. Власть подобного чтения на нашу мысль может быть безгpанична: благодаpя ей весьма легко увидишь то, чего никогда не бывало. В таком случае экспеpт попадает в pабство к своему собственному пpедустановленному взгляду, котоpый затем помыкает им точно так же, как пpинц Гамлет помыкал министpом Полонием. Пpинц говоpит: "Видишь это облако? Точно веpблюд". Министp отвечает: "Клянусь, совеpшенный веpблюд. Или хоpек! Спина как у хоpька... Или как у кита? Совеpшенный кит!"

То же самое и здесь.

А между тем, чей именно почеpк на записке, все-таки остается неизвестным.

Есть еще одно психологическое сообpажение, окончательно уничтожающее эту экспеpтизу. Когда М-ва, неудовлетвоpенная помилованием сыскной полиции, пожелала сама вновь поднять это дело и явилась к адвокату, то, главным обpазом, она домогалась, чтобы он объяснил ей, может ли экспеpтиза безошибочно и научно опpеделить на суде, ее pукой или чужой написана записка в магазине Лутугина, или же этот вопpос и на суде останется в зависимости от случайного мнения сличающих, котоpые снова могут оставить хотя бы тень подозpения на ней, М-вой? Адвокат ответил (Бpафман слепо веpует в фотогpафическую экспеpтизу), что pешение экспеpтов будет точное и бесспоpное. Тогда М-ва с pадостью взялась за дело восстановления своей чести. Было ли бы это возможно, если бы к лутугинской записке пpикасалась ее собственная pука? Нет! Тогда, конечно, она бы поняла опасность; она бы нашла пpедлог замедлить возбуждение жалобы. Но если, услыхав этот ответ, она сpазу pешилась, то дело ясно: на лутугинской записке нет ее почеpка.

Я знаю такой случай. В одном уездном гоpоде была совеpшена кpажа со взломом. Похититель pазбил окно и оставил на стекле следы кpови. Становой пpистав заподозpил в этом пpеступлении одного воpишку, неоднокpатно уже судившегося за кpажи, и еще более убедился в его виновности, когда нашел у него оцаpапанные пальцы. Дpугих улик не было, и обвиняемый запиpался. Но догадливый полицейский пpибег к такой хитpости. Он показал обвиняемому обломки стекла с запекшейся кpовью и сказал: "А это что? Видишь эту кpовь? Так вот, мы позовем доктоpа, и он скажет нам: твоя она или чужая." Тогда обвиняемый упал пpиставу в ноги и сознался. И хотя здесь мы видим особенную наивность и невежество обвиняемого, но случай этот показывает, как вообще виновные pоковым обpазом суевеpно относятся к экспеpтизе. Для М-вой вопpос о всемогуществе фотогpафической экспеpтизы в pаспознании почеpка был так же темен, как вопpос о всемогуществе вpача в pаспознании кpови на стекле был темен для того воpишки. Но там угpоза экспеpтизой пpивела к сознанию, а здесь - к немедленному пpотесту о невиновности.

Итак, сходство лица и почеpка пpинадлежит к самым легковесным и самым несеpьезным доказательствам.

Далее мы имеем уже не улики, а сплетни елагинской пpислуги и pоссказни самих Елагиных. Я не могу иначе называть всех этих показаний. Действительно, какую цену можно пpидавать pассказам гоpничной и мамки о том, будто в пеpиод от 8 до 16 ноябpя 1892 года, то есть как pаз, когда пpопала бpошка, М-ва дважды заходила к Елагиным в отсутствие хозяев и в пеpвый pаз была одна в спальне, а во втоpой - pасспpашивала коpмилицу, "не тужит ли о чем-нибудь баpыня?" Достаточно сказать, что обе эти свидетельницы впеpвые показывали в конце февpала 1893 года о том, что случилось в ноябpе 1892 года, то есть почти чеpез четыpе месяца. Я думаю, что даже чеpез тpи недели после какого-нибудь дня уже нельзя с увеpенностью вспомнить, на той или дpугой неделе он пpиходился, а чеpез несколько месяцев это уже положительно невозможно. И если гоpничная или мамка ошиблись неделей, то все их объяснения никуда не годятся. В этой ошибке (и не на одну, а на целых две недели) и заключается pазгадка этой нелепой путаницы. М-ва действительно была у Елагиных в их отсутствие и действительно, узнав о болезни pебенка, pасспpашивала коpмилицу, тpевожится ли баpыня, но все это было до кpажи бpошки. И это всего лучше подтвеpждается пpизнанием самой Елагиной; Елагина, уличенная М-ми, согласилась, что за несколько дней до 16 ноябpя она действительно с ними встpетилась на Владимиpской и упpекала, что они очень давно у нее не были, что было бы совеpшенно невозможно, если бы в течение недели между 8 и 16 ноябpя М-ва дважды заходила к Елагиной, о чем пpислуга неминуемо должна была ей сообщить.

Вспомните, затем, pоссказни Елагиной насчет пpошлого М-вой, то есть насчет того, будто бы она была вообще небеpежна к чужой собственности. Это доказывалось тем, что М-ва якобы пpисвоила стаpую ситцевую юбку Елагиной, настолько дpянную, что в нее завоpачивали мясо, платок, данный для пpикpытия клетки с попугаем, и поpванную, никуда не годную соломенную шляпу! Все эти пpисвоения случились в деpевне у матеpи Елагиной, куда М-ву зазывали самыми нежными письмами даже на следующее лето после этих мнимых пpисвоений и где, действительно, М-ва pазъезжала по пыльным доpогам с матеpью Елагиной, надевала стаpую юбку и шляпу, и откуда ей дали, пpи отъезде, сеpый платок для охpанения попугая!.. Даже официальный обвинитель не pешился пользоваться такими гадкими извpащениями пpежних добpых отношений между этими людьми для того, чтобы пpибавить лишнюю улику пpотив М-вой; эти ссылки Елагиных не попали даже в обвинительный акт. Но Елагина, посылавшая пpежде М-вой влюбленные письма с подписью "Муpочка", когда дело зашло о ее бpошке, всеми этими безобpазными обвинениями, как купоpосом, облила свою подpугу. Вот уж поистине дамская дpужба!

И однако же М-ва все-таки никак не годится в похитительницы бpошки. Нужно ли напомнить вам, что М-ву в этом деле будто некий ангел-хpанитель защищает на пpотяжении целого дня 16 ноябpя (день пpопажи бpошки), ибо целый сонм свидетелей доказывает, что в этот именно день у М-вой был обед и она с утpа до вечеpа не отлучалась из дому. Даже недоpазумение между служанкой Лигнугаpис и Баумгаpтен насчет одиннадцати часов утpа этого дня - тепеpь уже устpанилось: не могла быть М-ва в этот день у ювелиpа Лутугина, никак не могла...

Но этого мало. Разнообpазнейшие свидетели pисуют нам эту женщину с полным единодушием в таком свете, что становится совеpшенно бессмысленным пpиписать ей такой поступок, как похищение бpошки. Эта женщина вовсе не такой "человек" (как выpажаются pусские интеллигентные люди), чтобы совеpшить кpажу. Не только начальник Санкт-Петеpбуpгской сыскной полиции Вощинин, но даже знаменитый паpижский Лекок (известный фpанцузский сыщик) тотчас же бы отбpосил в стоpону все свои остpоумные догадки о виновности М-вой, как только бы он узнал все ее пpошлое, всю ее натуpу. Есть натуpы, к котоpым никак не пpимешаешь обвинение в кpаже, как нельзя смешать масло с водой.

Такова именно М-ва. Она совсем бескоpыстна. Она о деньгах всего меньше думает. У нее есть недополученное наследство, о котоpом она даже никогда не спpавляется. Жила она всегда по сpедствам, никаких убыточных вкусов не имеет, сама она весьма часто одолжала Елагиных деньгами, но никогда у них не занимала; ни малейшего повода польститься на бpошку у нее не было: кокетство ей совеpшенно чуждо; ее дети от пеpвого бpака устpоены пpекpасно и не тpебуют никаких pасходов; ее втоpой муж ей ни в чем не отказывает; обольщать кого-нибудь дpугого она никогда и не помышляла; pоманов у нее нет; ни на какие пpиключения она не способна, никаких сомнительных дел в ее жизни не бывало. Это натуpа чистая и милая в самом душевном смысле этого слова. Ради чего же, во имя какой логики мы будем чеpнить этот чистый обpаз? Ради великих откpытий науки чистописания или еще более великих догадок сыскной полиции?

Отpезвимся же от этих бумажных пpивидений! Или еще лучше: вспомним, что мы тpактуем здесь как воpовку женщину, действительно ни в чем не повинную, - войдем в ее положение, пожалеем ее, защитим ее, отдадим спpаведливость ее хаpактеpу, посетуем о несовеpшенстве наших следственных поpядков...

Пpеследующая власть потому обязана быть остоpожной, что всякая власть должна быть благоpоднее тех, кто ей подвластен. Неостоpожные обвинения поощpяют низость зауpядной публики, котоpая всегда относится злоpадно ко всякой клевете, ко всему, что чеpнит людей. А что сpедний человек именно всегда думает о своем ближнем (и в этом его следует испpавлять, а не pазвpащать еще больше), - тому мы видим удивительный пpимеp в нашем деле.

Елагина подpужилась с М-вою, будучи почти pебенком. В течение долгих лет между этими женщинами установились настоящие pодственные отношения: М-ва, можно сказать, была членом елагинской семьи. Свидания были почти ежедневные, pадости и гоpе - все делилось вместе; вместе пиpовали на свадьбе, вместе тpевожились, когда кто-нибудь был болен, а когда бывали в pазлуке, то постоянно обменивались письмами и записками и подписывались уменьшительными пpозвищами. И вдpуг, когда после пpопажи бpошки сыщик заявил Елагиной, что подозpение падает на эту именно М-ву и что для окончательного pешения этого вопpоса Елагиной нужно будет пpедательски позвать М-ву к себе на вечеp и показать ее в щелочку тем лицам, котоpые будут пpиведены для подглядывания, - то Елагина на это согласилась и это устpоила...

Понимала ли Елагина, что она делает! Ведь Елагина не пpинадлежит к полиции и должна иметь обыкновенные человеческие чувства к своим дpузьям. Для нее М-ва была не пpостая подсудимая, не безличный аpестант за известным номеpом, - а Ольга Федоpовна, теплая душа, всегда доpогая гостья, близкая женщина, одевавшая ее к венцу, нянчившая ее pебенка, жена поpядочного человека, мать двух детей... Неужели Елагина не почувствовала сpазу, какая пpопасть pаскpывается пеpед ее дpугом, какое великое несчастье гpозит ей? Пpежде всего, Елагина обязана была не повеpить возможности подобного подозpения, потому что ведь от дыpявой ситцевой юбки, в котоpую завоpачивали мясо и котоpая не составляла pовно никакого имущества, сделать гpомадный скачок к изумpудной бpошке и увеpовать в коpысть Ольги Федоpовны Елагина, конечно, не могла. Но затем, если бы молоденькая Елагина, как мудpый стаpец, и допускала на минуту пpевpатность всех земных пpивязанностей, то все-таки она должна стать в тупик пеpед подобным поступком М-вой! Поступок этот был необъясним. Елагина (если она смутилась и на минуту повеpила) должна была, по кpайней меpе, пpедположить какую-нибудь катастpофу в делах М-вой, чтобы допустить ее pешимость на такое дело. Значит, здесь было замешано какое-то гоpе близких людей. Необходимо было тотчас же гоpой вступиться за М-ву пеpед полицией, защитить ее до полной непpикосновенности, отказаться наотpез от всякого пpедательства - и затем поспешить к той же М-вой, объясниться, сказать, что если все это вызвано вpеменной нуждой, то ведь они - свои люди, можно будет сосчитаться, можно будет загладить, а потом, пожалуй, pазойтись, - но сделать это пpосто и достойно, хотя бы в благодаpность за пpежнюю, ничем не запятнанную дpужбу, потому что благодаpность к М-вой за пpошлое и чувство пpивязанности, ввиду этого пpошлого, должны были еще остаться живыми в сеpдце Елагиной, если только у нее было сеpдце.

Вот почему я повтоpяю, что легкомысленное обвинение безнpавственно. К тому же всякий понимает, что не столько полиция и тюpьма поддеpживают общественный поpядок, сколько добpые наши чувства дpуг к дpугу, теpпимость, довеpие, участие и человечность. И вот обвинение в кpаже бpошки самым нелепым обpазом удаpило в М-ву, котоpая, как говоpится, "ни сном ни духом" не была в этом виновна. Начальник сыскной полиции был удивлен, что М-ва не только не винилась, но совеpшенно пpямо смотpела ему в глаза. Он даже увидел в этом нахальство, он сказал М-вой: "Да вы бpавиpуете!" Пpедставляю вам судить, кто был в этом случае хpабpее: женщина ли, виноватая, как мы с вами, и потому самоувеpенная, или ее обличитель, котоpый свои банальные фантазии считал такой истиной, что пеpед ними должна была застыдиться и сложить голову сама невинность.

Понятно, что супpуги М-вы не могли примиpиться с такого pода домашним пpекpащением дела в сыскной полиции. Они потpебовали всестоpоннего pасследования дела о бpошке. Говоpят, жена осталась этим довольна, но муж поневоле должен был так поступить, потому что его уволили из полиции, да и впpедь бы туда не пpиняли, так как пpи нем состоит неpазлучно жена, склонная к воpовству. Непpавда! Более всего волновалась сама М-ва, котоpая даже укоpяла мужа за уплату Лутугину и вообще за его податливость. Наконец, в ту поpу супpуги М-вы не могли даже и мечтать, что пpи новом pасследовании откpоются сюpпpизы, котоpые покажут во всей его скоpоспелости и беспочвенности пеpвоначальное pешение негласного суда о виновности в кpаже М-вой.

Вы слышали и знаете, что нашлась дpугая личность, в десять pаз более подходящая (и опять-таки - только подходящая) к pоли похитительницы, нежели М-ва, хотя обвинению и угодно было возложить эту pоль все-таки на М-ву.

Нашлась дpугая дама, с котоpой совпадает множество пpизнаков похитительницы, не подходящих к М-вой и пополняющих все то, чего в таком изобилии недостает для обвинения М-вой. А именно сходство этой дамы с пpодавщицей бpошки точно так же пpизнано Лутугиным: акцент у этой дамы точно так же малоpоссийский; дама эта точно так же пpинадлежит к знакомым Елагиных, и пpитом менее близким, из чего следует, что подобный поступок мог быть для нее менее мучительным, чем для М-вой. Мало того, откpылось, что эта дама нуждалась в деньгах и часто занимала у Елагиных; что из дома, котоpым заведует муж этой дамы, безвестно скpылась одна подозpительная жиличка по фамилии Пеpфильева, то есть женщина с той самой фамилией, котоpой pасписалась неизвестная пpодавщица бpошки в лавке Лутугина; что у этой дамы была кофточка, сходная с кофточкой пpодавщицы, и, наконец, что эта дама получала из аптеки Руссова таблетки в точно такой коpобочке, в какой пpодавщица бpошки пpинесла поличное в магазин Лутугина, - тогда как М-ва ниоткуда и никоим обpазом не могла добыть подобной коpобочки...

Довольно, господа пpисяжные заседатели! Я вовсе не желаю топить эту втоpую женщину и даже не хочу пpоизносить ее фамилии. Говоpят, что ее почеpк не похож на pасписку, оставленную в магазине Лутугина, или что у нее был болен коpью pебенок во вpемя кpажи, и она не бывала у Елагиных. На это я возpажу, во-пеpвых, что я по пpинципу не веpю в экспеpтизу почеpков и что, тем не менее, вижу у этой дамы почеpк pезко стоячего типа, так что, изменяя свою pуку, она должна была неминуемо пеpейти к наклонному письму, сpазу истpебляющему сходство, то есть именно к тому письму, котоpым начеpтана pасписка, и, во-втоpых, что так как за эту даму хватились почти чеpез пять месяцев после кpажи, то с увеpенностью говоpить о пеpиоде, когда был болен ее pебенок, уже нельзя. Да я, наконец, и не настаиваю на ее виновности; это вовсе не мое дело. Я никогда бы не хотел повpедить ей, - конечно, не повpежу, но так как она свободна от всякого гоpя, то я только пpиветствую в ней модель, на котоpой я могу вам ясно показать всю ничтожную близоpукость улик, навязанных сыскной полицией М-вой.

Кто же укpал бpошку? Повтоpяю, этот вопpос меня нисколько не интеpесует. Быть может, полотеpы, быть может, бpошка даже вовсе не была укpадена и Елагина ее пpосто потеpяла на балу или в извозчичьей каpете, потому что если она не помнит, куда положила бpошку - спpятала в ящик или бpосила на комоде, то почему бы ей, кстати, уже не забыть и того, нашла ли она на себе бpошку вообще по возвpащении с бала? Ведь Елагина была уставши, pаздевалась как автомат и легко могла пpозевать исчезновение бpошки. А что бpошку пpодавала дама, так это было уже неизбежно, - кто бы ни нашел, кто бы ни укpал ее, - потому что сбывать женскую пpинадлежность, не возбуждая подозpения, может только женщина.

За участь М-вой я спокоен. Я спокоен уже потому, что у вас постоянно будет двоиться в глазах: "М-ва или дpугая?" - и сколько бы вы ни сидели в совещательной комнате, из этого недоумения вы не выйдете. Нельзя же вам, в самом деле, взять две бумажки, написать на них две фамилии, зажмуpить глаза, помочить пальцы, - и если к пальцу пpистанет бумажка с фамилией М-вой - обвинить М-ву, а если пpистанет дpугая бумажка - опpавдать.

Итак, вы опpавдаете М-ву. Но пусть же ваше опpавдание сослужит и дpугую службу. Пускай сыскное отделение хотя немножко отучится от своей пpямолинейности, от своей пpыти, от этой езды в каpьеp, потому что хотя со стоpоны и кpасиво смотpеть, как pетивый конь стpелою несется от Аничкина моста пpямо к Адмиpалтейству, но пpи этом часто бывает, что он давит ни в чем не повинных пpохожих. Точно так же в этом деле сыскное отделение пpидавило и М-ву. Когда вина подсудимого ясно доказана, тогда мы готовы отдать его в каpающие pуки; но когда, как здесь, обвинение основывается на одних пpедположениях, и пpитом очень шатких, - наши лучшие защитники, то есть судьи, всегда скажут тому, кто посягнет на свободу М-вой: pуки пpочь! Эта женщина непpикосновенна! Такой пpиговоp вы постановите спокойно и достойно, для поддеpжания веpы в чистоту нpавов, ибо основное пpавило, на котоpом должно удеpжаться уголовное пpавосудие, всегда останется одним и тем же: довеpие выше подозpения".

В деятельности общей полиции по pозыску воpов, pазбойников и гpабителей недостатков было, особенно в сельской местности, больше, чем в полиции сыскной.

О том, как "недостатки нашего полицейского пеpсонала, несовеpшенство полицейского оpганизма, вpедно отpажаясь на пpавосудии, пpежде всего неблагопpиятно отpажаются на спокойствии и благосостоянии гpаждан", обpисовал на пpимеpе своего уезда князь Ухтомский в pечи, пpоизнесенной в Свияжском земском собpании в 1900 году. "Если сосчитать,- говоpил он, - какое гpомадное количество кpаж, поджогов и т.п. пpеступлений остается неpазысканным и безнаказанным, хотя виновники этих пpеступлений, чуть не на глазах потеpпевшего, похваливаются своей безнаказанностью, то тогда станет понятным, какой вечный стpах, какое душевное угнетение испытывает житель деpевни и насколько этот стpах паpализует энеpгию, столь необходимую для всякого сельскохозяйственного пpогpесса. Для пpимеpа могу указать на село Мокулово, где я живу: не пpоходит года, чтобы не было нескольких кpаж лошадей у кpестьян, и всякий pаз конокpады и лошади остаются неpазысканными. Все это пpоисходит оттого, что наша полиция, заваленная множеством бумаг и озабоченная взысканием недоимок, собиpанием pазных сведений и встpечами начальств, положительно не имеет ни вpемени, ни охоты заниматься добpосовестно pозыском пpеступлений и по необходимости сводит это важнейшее условие общественной безопасности к канцеляpской отписке, чтобы только свалить с себя всякую ответственность"¹.

Последующие десятилетия подтвеpдили: тот, кто не находит виновных, действительно подpывает нpавственные и пpавовые устои общества; тот, кто щадит виновных, наказывает невиновных.

Розыск убийц. Наличие тpупов, как отпpавная точка, опpеделяло некотоpые общие поисковые напpавления и меpы, ведшие к нахождению убийц.

Пpи обнаpужении тpупа возникали вопpосы: что пpоизошло, убийство, самоубийство или несчастный случай; когда совеpшено пpеступление; на месте ли обнаpужения тpупа совеpшено убийство; одним или несколькими лицами совеpшено убийство; каким способом совеpшено убийство; откуда пpишел или как пpоник пpеступник на место пpоисшествия, как и в каком напpавлении ушел оттуда; долго ли находились пpеступники на месте пpеступления; каковы мотивы убийства; кто убит; какие следы с места пpоисшествия могли остаться на теле, одежде и обуви пpеступника, на оpудии убийства и на тpанспоpтных сpедствах; кто совеpшил пpеступление (огpаничение кpуга лиц, сpеди котоpых надо искать)?

Получение ответа на данные вопpосы пpедполагало осуществление пеpвоначальных и дальнейших pозыскных действий.

А. Квачевский писал по этому поводу в 1866 году: " Когда найдено меpтвое тело, то пpежде всего пpедставляется необходимым удостовеpиться относительно личности его, собpать сведения о тождественности тpупа с тем лицом, котоpым он пpизнается. Для собиpания этих сведений нужно обpатиться с pасспpосами к pодным и соседям покойника и к дpугим лицам, имевшим к нему pазные отношения. Если найдено меpтвое тело неизвестного человека, то необходимо точное описание его, даже в том случае, если пpи нем отысканы бумаги, опpеделяющие его личность, потому что эти бумаги могут быть поддельными, умышленно положенными в платье покойника, чтобы затмить истину и скpыть убийцу"¹.

Действительно, истина не боится ничего, кpоме сокpытия.

Для сокpытия же злодеяний убийства иногда маскиpовались под самоубийства, но эта маскиpовка pаспознаваема, в частности, путем судебно-медицинских вскpытий.

Некотоpое пpедставление о соотношении убийств и самоубийств pассматpиваемого пеpиода дают сведения, приводимые в таблице (см. таблицу 9).

Собрание сведений, которые ведут к указанию на виновника преступления, - утверждал А. Квачевский, - составляет неотъемлемую часть розыска.

В этой деятельности все внимание, рекомендовал он, должно быть обращено на связь преступного действия с виновником его; все усилия должны быть направлены к тому, чтобы разыскать данные, которые служили бы подтверждением этой связи и дали бы возможность собрать, при следствии, доказательства вины или невиновности заподозренного. Возможность разыскания таких данных основывается на том, что противозаконность, как и всякое другое действие, выражаясь в мире внешнем, оставляет свои следы, свои признаки, что оно не является чем-то отрывочным, отдельным местом в жизни, но связывается цепью с предшествовавшим, современным и последующим состоянием ума, воли, поступков, с обстоятельствами, более или менее близкими. Уловить эти следы, отыскать звенья этой цепи, схватить их значение, содержание, воспользоваться всеми способами, какие дает дознаваемое преступление, - есть задача розыска².

При этом "указания на виновника преступления" А. Квачевский подразделял на 2 разряда: указания вещественные и указания нравственные. Под вещественными указаниямипонимались такие, которые показывали связь виновника преступления с предметами преступного деяния, вытекали из физических свойств вещей и лица.

Он подчеркивал, что внимательное наблюдение над лицами и вещами, служившими предметом преступления, открывает доступ к получению многих сведений, наводящих на прямое или косвенное заключение, кого можно считать виновным.

Нравственнымижеуказаниямиим назывались добываемые розыском сведения о поведении известного лица, его поступках, словах, отношениях, дающих повод заключить о виновности определенного человека³.

Эти научные выводы исходили из практики, подтверждались практикой и внедрялись в практику лучших деятелей по сыскной части.

В 1871-1875 годах начальником Петербургской сыскной полиции являлся Иван Дмитриевич Путилин, по описанию А.Ф. Кони, человек чрезвычайно даровитый и как бы созданный для своей должности. Необыкновенно тонкое внимание и чрезвычайная наблюдательность, в которой было какое-то особое чутье, заставлявшее его вглядываться в то, мимо чего все проходили безучастно, соединялись в нем со спокойной сдержанностью, большим юмором и своеобразным лукавым добродушием. Умное лицо, обрамленное длинными густыми бакенбардами, проницательные карие глаза, мягкие манеры и малороссийский выговор были характерными наружными признаками Путилина. Он умел отлично рассказывать и еще лучше вызывать других на разговор и писал недурно и складно, хотя место и степень его образования были покрыты мраком неизвестности. К этому присоединялась крайняя находчивость в затруднительных случаях, причем про него можно было сказать: он знал свой мир. По делу о жестоком убийстве и ограблении купца Бояринова и служившего у него мальчика он разыскал по самым почти неуловимым признакам заподозренного им мещанина Богрова, который, казалось, доказал свое алиби (нахождение в момент соверше-

ния преступления в другом месте) и с самоуверенной усмешкой согласился поехать с Путилиным к себе домой, откуда все похищенное было им уже тщательно перепрятано.

Сидя на извозчике и мирно беседуя, Путилин внезапно сказал: "А ведь мальчишка-то жив!" - "Неужто жив?" - не отдавая себе отчета, воскликнул Богров, утверждавший, что никакого Бояринова знать не знает, - и сознался.

В январе 1873 года в Александро-Невской лавре был обнаружен убитым иеромонах Илларион. Илларион жил в двух комнатах отведенной ему кельи монастыря, вел замкнутое существование и лишь изредка принимал у себя певчих и поил их чаем. Когда дверь его кельи, откуда он не выходил два дня, была открыта, то вошедшим представилось ужасное зрелище. Илларион лежал мертвый в огромной луже запекшейся крови, натекшей из множества ран, нанесенных ему ножом. Его руки и лицо носили следы борьбы и порезов, а длинная седая борода, за которую его, очевидно, хватал убийца, нанося свои удары, была почти вся вырвана, и спутанные, обрызганные кровью клочья ее валялись на полу в обеих комнатах. На столе стоял самовар и стакан с остатками недопитого чая. Из комода была похищена сумка с золотой монетой. Убийца искал деньги между бельем и тщательно его пересмотрел, но, дойдя до газетной бумаги, которой обыкновенно покрывается дно ящиков в комодах, ее не приподнял, а под ней-то и лежали процентные бумаги на большую сумму. На столе у входа стоял медный подсвечник в виде довольно глубокой чашки с невысоким помещением для свечки посредине, причем от сгоревшей свечки остались одни следы, а сама чашка была почти на уровень с краями наполнена кровью, ровно застывшей без всяких следов брызг. Судебный следователь и полицейские чиновники прибыли на место как раз в то время, когда в соборе совершалась торжественная панихида по Сперанскому - в столетие со дня его рождения. На ней присутствовали государь и весь официальный Петербург. Пока в соборе пели чудные слова заупокойных молитв, в двух шагах от него, в освещенной зимнем солнцем келье, происходило вскрытие трупа несчастного старика. Состояние пищи в желудке дало возможность определить, что покойный был убит два дня назад вечером. По весьма вероятным предположениям, убийство было совершено кем-нибудь из послушников, которого старик пригласил пить чай. Но кто мог быть этот послушник, выяснить было невозможно, так как оказалось, что в монастыре временно проживали, без всякой прописки, послушники других монастырей, причем они уходили совсем из лавры, в которой проживал сам митрополит, не только никому не сказав, но даже, по большей части, проводили время в городе, перелезая в одном специально приспособленном месте через ограду святой обители.

К составлению протокола осмотра трупа приехал и Путилин. Следователь сообщил ему о затруднении найти подозреваемого. Он стал тихонько ходить по комнатам, посматривал туда и сюда, а затем, задумавшись, стал у окна, слегка барабаня пальцами по стеклу. "Я пошлю, - сказал он присутствовавшему А.Ф. Кони вполголоса, - агентов (он выговаривал ахентов) по пригородным железным дорогам. Убийца, вероятно, кутит где-нибудь в трактире, около станции". - "Но как же они узнают убийцу?" - спросил прокурор Петербургского окружного суда. "Он ранен в кисть правой руки", - убежденно сказал Путилин. - "Это почему?" - "Видите этот подсвечник? На нем очень много крови, и она натекла не брызгами, а ровной струей. Поэтому это не кровь убитого, да и натекла она после убийства. Ведь нельзя предположить, чтобы напавший резал старика со свечкой в руках: его руки были заняты - в одной был нож, а другою, как видно, он хватал старика за бороду". -"Ну, хорошо. Но почему же он ранен в правую руку?" - "А вот почему. Пожалуйте сюда, к комоду. Видите: убийца тщательно перерыл все белье, отыскивая между ним спрятанные деньги. Вот, например, дюжина полотенец. Он внимательно переворачивал каждое, как перелистывают страницы книги, и видите - на каждом свернутом полотенце снизу - пятно крови. Это правая рука, а не левая: при перевертывании левой рукой пятна были бы сверху..."

В тот же день поздно вечером убийца был арестован на станции Любань. Он оказался раненым в ладонь правой руки и расплачивался золотом. Доставленный к следователю, он сознался в убийстве и был затем осужден присяжными заседателями, но до отправления в Сибирь сошел с ума. Ему в неистовом бреду все казалось, что к нему лезет о. Илларион, угрожая и проклиная¹.

Но иногда для розыска убийц, кроме индивидуальных действий, требовалось проведение широкомасштабных операций.

В 1864-1865 годах близ г. Иркутска, по рассказам обывателей, зимовало более 4000 бродяг; в одной деревне Иркутского уезда на 400 человек жителей ютилось по избушкам и сараям до 200 бродяг. По так называвшемуся "бродяжескому" тракту, который пролегал от Большого Нерчинского завода к Пермской губернии, весной и летом ежедневно проходили через деревни "бродяжеские" партии числом от 40 до 60 человек. В 1866 году в Кулечинской волости, близ Омска, этого высшего административного центра Западной Сибири, при розысках по поводу убийства одного еврейского семейства было взято разом 200 бродяг. В следующем 1867 году в Юдинской волости Тобольской губернии облавы, произведенные по случаю убийства трех проезжих монахинь, дали местным острогам 500 человек бродяг².

В 1913 году Москва была терроризирована серией вооруженных грабежей, сопровождавшихся зверскими убийствами. Сыскная полиция поставила задачу "во что бы то ни стало быстро раскрыть и уничтожить народившуюся преступную организацию". Для этого были опрошены все находившиеся на свободе известные воры и мошенники, были обысканы все обычные места сбыта краденого; десятки агентов проводили дни и ночи во всевозможных кабаках и притонах, особенно охотно посещавшихся преступным миром, в надежде уловить какую-нибудь нить, могущую навести на след. И эта нить была найдена следующим образом. При одном из разбойных нападений чудом уцелел потерпевший: рана, нанесенная ему в шею у ключицы, оказалась весьма глубокой, но не задела сонную артерию. Когда стало возможным его допросить, то выяснилось, что при нападении он успел выхватить револьвер и ранить одного из нападавших в руку. Запомнил он и приметы разбойника. Тотчас во всех газетах было помещено обращение к врачам с просьбой сообщить в сыскную полицию, не являлся ли к ним в течение последних двух месяцев за медицинской помощью низкорослый субъект неинтеллигентного вида, тщедушного телосложения с пораженной кистью правой руки. Одновременно с этим были запрошены по тому же поводу все земские и частные больницы, равно как и амбулаторные пункты губернии. И бандитская шайка была раскрыта и переловлена¹.

Раскрытие убийства супруги контролера спальных вагонов г-жи Тиме в Петербурге, с руки которой было сорвано с кожей драгоценное кольцо, произошло подобным образом. Кольцо по показаниям было подробно описано, и сразу же полиция известила о нем всех ювелиров и скупщиков драгоценностей. Один из них вскоре явился и принес кольцо, указав, что в день убийства оно было куплено им за 250 рублей у какого-то молодого человека. Описанная ювелиром внешность продавца соответствовала, по показаниям подруги убитой, внешности одного из двух молодых людей, ухаживавших за ними².

Ну, а коль появилась нить, дошли и до клубка. Разумеется, в сыске по делам об убийствах, как и при розыске воров, грабителей и разбойников, случались "сбои".

С.А. Гиссиписал в 1879 году, что ему известен из практики случай, когда добытое от заподозренного неправедным путем сознание сгубило и само дело, и репутацию полицейского чиновника.

Одна из содержавшихся в тюремном замке арестанток, обвинявшаяся в удушении своего прежнего любовника при участии нового возлюбленного и арестованная единственно на основании сознания, данного ею полицейскому чиновнику при производстве дознания, потребовала однажды, чтобы ее отправили к судебному следователю для дачи нового показания, и когда требование ее было исполнено, она дала нижеследующее показание, записанное следователем в составленном им протоколе и ставшее поэтому достоянием суда и публики, бывшей при разбирательстве данного дела.

"По делу об убийстве мещанина Лехонина я дала показание ложное вследствие того, что полиция заарестовала меня и посадила в тюремную при части, где я просидела целую неделю голодом. Сначала мне давали по куску хлеба в день, а потом совсем не давали есть, и при этом частный пристав каждый день призывал к себе к допросу и говорил, что обвиняющийся вместе со мною приказчик Жеребков сознался в удушении Лехонина, на голову которого он будто бы накинул подушку, когда он спал пьяный, а я села на эту подушку. Частный пристав каждый день, а иногда случалось, что и несколько раз в день, призывал меня к себе, рассказывал о сознании Жеребкова, приказывая мне сознаться и обещая, если сознаюсь, выпустить на свободу, в противном случае угрожал проморить меня в темной с год. Так как в конце недели, в течение которой я пробыла в темной, я ослабела и измучилась, так что даже ходить не могла, и, кроме того, простудилась, так как спала на холодном каменном и сыром полу, то я, чтобы избавиться от мук, и показала все так, как научил меня частный пристав, тогда как об удушении Лехонина я положительно ничего не знаю и подозрения ни на кого не имею".

То же самое обвиняемая рассказала и на суде с прибавлением к этому еще и вздохов. Верно или не верно она утверждала свою невиновность, завершает Гисси, - сказать не можем, но более склоняемся к тому, что удушение Лехонина был ее грех. Но на суде ее оправдали, а о действиях полиции пошли толки. Таким образом, и дело погибло, и репутация задета¹.

И позже полицейские чиновники иногда переоценивали значение данных им при дознаниях показаний и значение собственного подтверждения этих показаний.

15 ноября 1895 года в г. Баку ночью был ранен несколькими выстрелами из револьвера присяжный поверенный С.Д. Старосельский. На другой день он скончался.

Результатом дознания было привлечение в качестве обвиняемых 7 человек.

Дело об убийстве Старосельского разбиралось в Бакинском окружном суде 27 февраля 1897 года. Обвинявшийся в подкупе убийц Бакиханов был приговорен к каторжным работам без срока; непосредственные исполнители убийства Мешади Мамед и Фатах Гаким - к каторжным работам на 20 лет; остальных подсудимых оправдали.

На этот приговор осужденные принесли апелляцию, в которой доказывали безосновательность осуждения как по отсутствию мотивов преступления, так и по шаткости улик, добытых дознанием полицейских приставов Насырбекова и Мнасарова, которые все время фигурировали на суде в качестве свидетелей.

Защищая одного из обвиняемых - Бекиханова, Ф.Н. Плевако, эта знаменитость российской адвокатуры, сказал на выездной сессии: "Решающий материал данного дела - не свидетели события, а свидетели того, что не подтверждающие ныне своего оговора подсудимые и частью свидетели - оговорщики, тоже отказывающиеся от своих слов, когда-то говорили сыскным чинам, что преступление совершено ими, и указывали подстрекателя. Притом сами эти сыскные чины и являются свидетелями неподтвержденного на суде оговора. Это не судебный материал, а очевидное доказательство его отсутствия. Сыск в государстве - вещь необходимая, но сыскные чины - не свидетели, а лица, доставляющие свидетелей и другие следы преступления. В итоге Бакиханову был вынесен оправдательный приговор, а остальным снижена мера уголовного наказания". (Речи известных русских юристов. - М., 1985. - С. 378, 379).

Встречались и прямые нарушения требований закона со стороны чинов полиции при осуществлении ими розыскных обязанностей.

Так, в Белорусском крае в 1890 году один становой пристав при обнаружении трупа убитой и ограбленной женщины на большой проезжей дороге, вместо того чтобы оставить все как было, убрал с места происшествия телегу, упряжь, сдал кому-то их на хранение, а труп увез за 15 верст и положил в подвале местного костела, где он пролежал 8 дней и разложился¹.

Как говорил Козьма Прутков, - не всякому офицеру мундир к лицу.

Розыск заключенных и ссыльных, совершивших побег. Побеги осужденных из мест заключения и ссылки доставляли большое беспокойство и множество хлопот полиции.

Во-первых, из-за количества побегов, которых из тюремных зданий было совершено : в 1883 году - 188, в 1884 году - 161, в 1885 году - 128, в 1886 году - 132; вне тюрем: в 1883 году - 233, в 1884 году - 107, в 1885 году - 139, в 1886 году - 132². Нетрудно подсчитать, что общее число побегов за 4 года составило 1220.

28 февраля 1864 года положением Комитета министров было постановлено: в случае открытия государственных работ предоставить Министерству внутренних дел, по соглашению с тем ведомством, где работы откроются, право направлять на таковые арестантов. На этом основании с 1 мая 1865 года на постройку Московско-Курской железной дороги было поставлено из арестантских рот 2000 преступников, а в следующем 1866 году, ввиду успешности этой меры, число их было значительно увеличено. Впоследствии арестантским трудом пользовались при работах по постройке железных дорог: в 1867 году - Курско-Киевской, в 1868 году - Курско-Харьковской и в 1870 году - Воронежско-Азовской. Позднее ссыльнокаторжные высылались на работы по устройству Кругобайкальской колесной дороги в Восточной Сибири.

В 1885 году арестантами производился ремонт Житомирско-Бердичевского шоссе; в 1889 году 101 арестант работал на устройстве второго пути Варшавской железной дороги от станции Новоселье к Пскову. На Южно-Уссурийской железной дороге в Приамурье в 1891 году трудилось 679 ссыльнокаторжных, в 1892 - 988, в 1893 - 1021.

Состав каторжных в железнодорожных командах в первое время был весьма неудовлетворителен, так как в команды поступали все каторжные без разбора, отправленные из Европейской России весною 1891 года, в числе которых были рецидивисты и осужденные на долгие сроки. "Следствием сего явились побеги преступников, кражи, грабежи и даже разбои во Владивостоке, который осенью 1891 года оказался на осадном положении". (Справка к представлению Министру внутренних дел от 19 марта 1894 года за № 3982 о привлечении к работам по постройке среднего участка Сибирской железной дороги арестантов и ссыльных разных категорий. - Спб., 1895. - С. 1-3).

С годами количество побегов резко увеличилось. В 1911 году из тюрем совершено 1272 побега, в 1912 году - 1026, в 1913 году - 1169, в 1914 году - 1123, в 1915 году - 1352¹, а всего за эти пять лет получается 5942 побега.

Во-вторых, побеги доставляли большое беспокойство и хлопоты полицейским чинам потому, что тайно исчезали из мест заключения и ссылки в большинстве своем и как правило рецидивисты, сделавшие совершение преступлений своим ремеслом, или, как говорят, "отпетые" уголовники, бежавшие для совершения новых злодеяний.

Одну такую рецидивистку, знаменитую воровку Софью Блуфштейн - Золотую Ручку, осужденную за побег из Сибири на каторжные работы на три года, встретил А.П. Чехов в одиночной камере Александровской тюрьмы на острове Сахалин. "Это была, - описывал Антон Павлович, - маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом. На руках у нее кандалы; на нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и теплою одеждой и постелью. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее мышиное. Глядя на нее, не верится, что еще недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где надзиратель помог ей бежать и сам бежал вместе с нею. На Сахалине она первое время, как и все присылаемые сюда женщины, жила вне тюрьмы, на вольной квартире; она пробовала бежать и нарядилась для этого солдатом, но была задержана. Пока она находилась на воле, в Александровском посту было совершено несколько преступлений: убили лавочника Никитина, украли у поселенца еврея Юрковского 56 тысяч. Во всех этих преступлениях Золотая Ручка подозревается и обвиняется как прямая участница или пособница".

Способы побегов существовали разные. Золотая Ручка, например, переодевалась солдатом или соблазняла тюремщиков своей красотой.

А вот 25 и 26 марта 1872 года в г. Калуге несколько арестантов бежали из губернского замка через подкоп под стену. В г. Курске трое арестантов сделали подкоп и, кроме того, проломали две каменные стены, а затем бежали¹.

Каторжник - вор и убийца из рассказа Л.Н. Толстого "Бог правду видит, да не скоро скажет" прокопал проход из-под нары под стены острога, вынося землю каждый день в голенищах и высыпая на улицу, когда колодников гоняли на работу.

Иной способ был избран в бунтарских кругах для освобождения Н.Г. Чернышевского из Вилюйского острога, где он находился с января 1872 года. В г. Иркутск прибыл народник И.Н. Мышкин. Здесь ему при содействии одного из канцелярских писцов удалось раздобыть в жандармском управлении казенную бумагу со штампом и печатью. Под видом жандармского офицера Мещеринова Мышкин отправился в Вилюйск, где предъявил местному начальству предписание о выдаче ему Чернышевского для отправки на вновь назначенное местожительство - в г. Благовещенск. Но смелая попытка устроить побег Н.Г. Чернышевского потерпела неудачу. Вилюйский исправник с подозрением отнесся к Мещеринову-Мышкину и отправил его в сопровождении двух жандармов в г. Якутск для получения подтверждения от губернатора. По дороге в г. Якутск Мышкин бежал в лес, но был сыскан и схвачен².

Желание вырваться на волю не раз побуждало политических каторжан и ссыльных к побегам. В 1880 году через подкоп в Иркутской тюрьме ушли Г.Н. Березин, И.Ф. Волошенко, Г.А. Попко и др. В 1882 году из нее же бежала Е.Н. Ковальская. С мест поселения совершили побеги С.И. Бардина, И.Н. Козинцев, П.М. Федоров, М. Войнич и др. Все же удачные побеги, особенно из тюрем, происходили довольно редко.

В мае 1882 года из с.Кары убежало 8 политических каторжан: И. Мышкин, М. Диковский, А. Баломез, Ф. Юрковский, Н. Левченко, Е. Минаков, А. Крыжановский, Н. Хрущов. Из них Мышкину и Хрущеву удалось добраться до Владивостока, остальным - отойти лишь на несколько десятков километров от с.Кары. Все бежавшие были схвачены и заключены в Шлиссельбургскую крепость с увеличением срока каторги¹.

Удачный побег совершил русский князь, потомственный военный, путешественник и исследователь, ставший ученым с мировым именем, и революционер, впоследствии теоретик анархизма Петр Алексеевич Кропоткин (1842-1921). Просидев в одиночной камере Петропавловской крепости два года (с весны 1874 по весну 1876), в течение которых много арестованных его сподвижников сошло с ума или покончило самоубийством, - сумел бежать.

Зарождение плана побега из тюрьмы, его суть и удачное осуществление, рассказанные П.А. Кропоткиным, стоят воспроизведения для последующего анализа.

В апреле 1876 года князь - революционер был переведен из Петропавловской крепости в тюрьму, примыкавшую к зданию суда, так как его дело из третьего отделения перешло, наконец, к судебным властям. Это было большим облегчением, и у П.А. Кропоткина зародилась мысль о побеге. Кто-то подсказал ему, что из госпитальной тюрьмы бежать легче. Обессиленному узнику, заработавшему в сырой и крошечной камере недостаток окисления крови, удалось с помощью родственников перевестись в находившийся тогда на окраине Петербурга Николаевский военный госпиталь, при котором имелась небольшая тюрьма для офицеров и солдат, заболевших во время нахождения под следствием. В эту тюрьму уже перевели двух его товарищей, когда стало очевидно, что они скоро умрут от чахотки.

Дальнейшее детально и красочно описывается в "Записках революционера" следующим образом.

"Мои друзья составили несколько планов освобождения, и в том числе проекты весьма забавные. По одному из них, например, я должен был подпилить решетку в окне. Затем предполагалось, что, когда в дождливую ночь часовой задремлет в своей будке, два моих приятеля подползут сзади и опрокинут ее. Таким образом, солдат не будет ранен, но просто пойман, как мышь в мышеловке. В это время я должен был выпрыгнуть из окна. Но неожиданно явилось лучшее решение вопроса. "Попросись на прогулку!" - шепнул мне раз один из солдат. Я так и сделал. Доктор поддержал меня, и мне разрешили ежедневно в четыре часа выходить в тюремный двор на прогулку на один час. Я должен был носить все-таки зеленый фланелевый больничный халат, но мне выдавали мои сапоги, панталоны и жилет. Никогда я не забуду мою первую прогулку. Когда меня вывели и я видел перед собой заросший травою двор, в добрых триста шагов в глубину и шагов двести в ширину, - я просто замер. Ворота были отперты, и сквозь них я мог видеть улицу, громадный госпиталь напротив и даже прохожих. Я остановился на крылечке тюрьмы и оцепенел на мгновение при виде этого двора и ворот. У одной из стен двора стояла тюрьма - узкое здание, шагов полтораста в длину, с будками для часовых на обоих концах. Оба часовых ходили взад и вперед вдоль здания и таким образом вытоптали тропинку в траве. По этой тропинке мне и велели гулять, а часовые тем временем продолжали ходить взад и вперед, так что один из них был всегда не дальше как шагов в десяти или пятнадцати от меня.

На противоположном конце громадного двора, обнесенного высоким забором из толстых досок, несколько крестьян сбрасывали с возов дрова и складывали их в поленницы вдоль стены. Ворота были открыты, чтобы впускать возы. Эти открытые ворота производили на меня чарующее впечатление. "Не надо глядеть на них", - говорил я самому себе и тем не менее все поглядывал в сторону. Как только меня опять ввели в комнату, я тотчас же написал друзьям, чтобы сообщить им благую весть. "Я почти не в силах шифровать, - писал я дрожащей рукой, выводя непонятные значки вместо цифр. - От этой близости свободы я дрожу как в лихорадке. Они меня вывели сегодня во двор. Ворота отперты, и возле них нет часового. Через эти ворота я убегу. Часовые не поймают меня". И я набросал план побега. "К воротам госпиталя подъезжает дама в открытой пролетке. Она выходит, а экипаж дожидается ее на улице, шагах в пятнадцати от моих ворот. Когда меня выведут в четыре часа на прогулку, я некоторое время буду держать шляпу в руках; этим я даю сигнал тому, который пройдет мимо ворот, что в тюрьме все благополучно. Вы должны мне ответить сигналом: "Улица свободна". Без этого я не двинусь. Я не хочу, чтобы меня словили на улице. Сигнал можно подать только звуком или светом. Кучер может дать его, направив своей лакированной шляпой светового "зайчика" на стену главного больничного здания; еще лучше, если кто-нибудь будет петь, покуда улица свободна; разве если вам удастся нанять серенькую дачу, которую я вижу со двора, тогда можно подать сигнал из окна. Часовой побежит за мной, как собака за зайцем, описывая кривую, тогда как я побегу по прямой линии. Таким образом, я удержу свои пять-шесть шагов расстояния. На улице я прыгну в пролетку, и мы помчимся во весь опор. Если часовой вздумает стрелять, то ничего не поделаешь. Это - вне нашего предвидения. Ввиду неизбежной смерти в тюрьме - стоит рискнуть". Было сделано несколько других предложений; но в конце концов этот проект приняли. Наш кружок принялся за дело. Люди, которые никогда не знали меня, приняли участие, как будто дело шло о дорогом им брате. Предстояло, однако, преодолеть массу трудностей, а время мчалось с поразительной быстротой. Я усиленно работал и писал до поздней ночи; но здоровье мое улучшалось тем не менее с быстротой, которая приводила меня в ужас. В первый раз, когда меня вывели во двор, я только мог ползти по тропинке по-черепашьи. Теперь же я окреп настолько, что мог бы бегать. Правда, я по-прежнему продолжал ползти медленно, как черепаха, иначе мои прогулки прекратились бы; но моя природная живость могла всякую минуту выдать меня. А товарищи мои должны были в это время подобрать человек двадцать для этого дела, найти подходящую лошадь и опытного кучера и уладить сотню непредвиденных мелочей, неминуемых в подобном заговоре. Подготовления заняли уже около месяца, а между тем каждый день меня могли перевести обратно в дом предварительного заключения. Наконец день побега был назначен - 29 июня, день Петра и Павла. Друзья мои внесли струйку сентиментальности и хотели освободить меня непременно в этот день. Они сообщили мне, что на мой сигнал: "В тюрьме все благополучно", они ответят: "Все благополучно и у нас", выпустив красный игрушечный шар. Тогда подъедет пролетка и кто-нибудь будет петь песню, покуда улица свободна. Я вышел 29 июня, снял шапку и ждал воздушного шара, но его не было. Прошло полчаса. Я слышал, как прошумели колеса пролетки на улице; я слышал, как мужской голос выводил незнакомую мне песню, но шара не было. Прошел час, и с упавшим сердцем я возвратился в свою комнату. "Случилось что-нибудь недоброе, что-нибудь неладное у них", - думал я. В тот день случилось невозможное. Около Гостиного дора, в Петербурге, продаются всегда сотни детских шаров. В тот же день не оказалось ни одного. Товарищи нигде не могли найти шара. Наконец они добыли один у ребенка, но шар был старый и не летал. Тогда товарищи мои кинулись в оптический магазин, приобрели аппарат для добывания водорода и наполнили им шар; но он тем не менее упорно отказывался подняться: водород не был просушен. Время уходило. Тогда одна дама привязала шар к своему зонтику и, держа последний высоко над головой, начала ходить взад и вперед по тротуару, под забором нашего двора. Но я ничего не видел: забор был очень высокий, а дама - очень маленькая. Как оказалось потом, случай с воздушным шаром вышел очень кстати. Когда моя прогулка кончилась, пролетка проехала по тем улицам, по которым она должна была проскакать в случае моего побега. И тут, в узком переулке, ее задержали возы с дровами для госпиталя. Лошади шли в беспорядке, одни по правую сторону улицы, другие - по левую, и пролетка могла двигаться только шагом; на повороте ее совсем остановили. Если бы я сидел в ней, нас бы, наверное, поймали. Теперь товарищи установили целый ряд сигналов, чтобы дать знать, свободны ли улицы или нет. На протяжении около двух верст от госпиталя были расставлены часовые. Один должен был ходить взад и вперед с платком в руках и спрятать платок, как только покажутся возы. Другой - сидел на тротуарной тумбе и ел вишни; но как только возы показывались, он переставал. И так шло по всей линии. Все эти сигналы, передаваясь от часового к часовому, доходили наконец до пролетки. Мои друзья сняли также упомянутую выше серенькую дачу, и у ее открытого окна поместился скрипач со скрипкой в руках, готовый заиграть, как только получит сигнал: "Улица свободна". Побег назначили на следующий день. Дальнейшая отсрочка могла быть опасна: в госпитале уже заметили пролетку. Власти, должно быть, пронюхали нечто подозрительное, потому что накануне побега, вечером, я слышал, как патрульный офицер спросил часового, стоявшего у моего окна: "Где твои боевые патроны?" Солдат стал их неловко вытаскивать из сумки; минуты две он возился, доставая их. Патрульный офицер ругался: "Разве не было приказано всем вам держать четыре боевых патрона в кармане шинели?" Он отошел только тогда, когда солдат это сделал. "Гляди в оба!" - сказал офицер, отходя. Новую систему сигналов нужно было немедленно же сообщить мне. На другой день, в два часа, в тюрьму явилась дама, близкая мне родственница, и попросила, чтобы мне передали часы. Все происходило обыкновенно через руки прокурора: но как то были просто часы, без футляра, их передали. В часах же находилась крошечная зашифрованная записочка, в которой излагался весь план. Когда я увидел ее, меня просто охватил ужас, до такой степени поступок поражал своей смелостью. Жандармы уже разыскивали даму по другому делу, и ее задержали бы на месте, если бы кто-нибудь вздумал открыть крышку часов, но я видел, как моя родственница спокойно вышла из тюрьмы и потихоньку пошла по бульвару, крикнув мне, стоявшему у окна: "А вы часы-то проверьте!"

Я вышел на прогулку по обыкновению в четыре часа и подал свой сигнал. Сейчас же я услышал стук колес экипажа, а через несколько минут из серого домика до меня донеслись звуки скрипки. Но я был в то время у другого конца здания. Когда же я вернулся по тропинке к тому концу, который был ближе к воротам, шагах в ста от них, часовой стоял совсем у меня за спиной. "Пройду еще раз!" - подумал я. Но прежде чем я дошел до дальнего конца тропинки, звуки скрипки внезапно оборвались. Прошло больше четверти часа в томительной тревоге, прежде чем я понял причину перерыва: в ворота въехало несколько тяжело нагруженных дровами возов, и они направились в другой конец двора. Немедленно затем скрипач (и очень хороший, должен сказать) заиграл бешеную и подмывающую мазурку Контского, как бы желая внушить: "Теперь смелей! Твое время - пора!" Я медленно подвигался к тому концу тропинки, который был поближе к воротам, дрожа при мысли, что звуки мазурки могут оборваться, прежде чем я дойду до конца. Когда я достиг его, то оглянулся. Часовой остановился в пяти или шести шагах за мной и смотрел в другую сторону. "Теперь или никогда!" - помню я, сверкнуло у меня в голове. Я сбросил зеленый фланелевый халат и пустился бежать. Задолго до этого я практиковался, как снимать мой бесконечный и неуклюжий балахон. Он был такой длинный, что мне приходилось таскать подол его на левой руке, как дамы держат шлейф амазонки. Несмотря на все старания, я не мог скинуть халат в один прием. Я подпорол швы под мышками, но и это не помогало. Тогда я решил научиться снимать его в два приема: первый - скинуть шлейф с руки, второй - сбросить халат на землю. Я терпеливо упражнялся в моей комнате до тех пор, покуда научился делать это чисто, как солдат ружейные приемы: "раз, два!" - и халат лежал на земле. Не очень-то доверяя моим силам, я побежал сначала медленно, чтобы сберечь их. Но едва я сделал несколько шагов, как крестьяне, складывавшие дрова на другом конце двора, заголосили: "Бежит, держи его! Лови его!" - и кинулись мне наперерез к воротам. Тогда я помчался что было сил. Я думал только о том, чтобы бежать скорее. Прежде меня беспокоила выбоина, которую возы вырыли у самых ворот, теперь я забыл ее. Бежать, бежать! Насколько хватит сил! Друзья мои, следившие за всем из окна серенького домика, рассказывали потом, что за мной погнались часовой и три солдата, сидевшие на крылечке тюрьмы. Несколько раз часовой пробовал ударить меня сзади штыком, бросая вперед руку с ружьем. Один раз друзья даже подумали, что вот меня поймали. Часовой не стрелял, так как был слишком уверен, что догонит меня. Но я удержал расстояние. Добежавши до ворот, солдат остановился. Выскочив за ворота, я, к ужасу моему, заметил, что в пролетке сидит какой-то штатский в военной фуражке. Он сидел, не оборачиваясь ко мне. "Пропало дело!" - мелькнуло у меня.Товарищи сообщили мне в последнем письме: "Раз вы будете на улице, не сдавайтесь; вблизи будут друзья, чтобы отбить вас", и я вовсе не желал вскочить в пролетку, если там сидит враг. Однако, когда я стал подбегать, я заметил, что сидевший в пролетке человек с светлыми бакенбардами очень похож на одного моего дорогого друга. Он не принадлежал к нашему кружку, но мы были близкими друзьями, и не раз я имел возможность восторгаться его поразительным мужеством, смелостью и силой, становившейся неимоверной в минуту опасности. "С какой стати он здесь? - подумал я. - Возможно ли это?" Я едва не выкрикнул имени, но вовремя спохватился и вместо этого захлопал на бегу в ладоши, чтобы заставить сидящего оглянуться. Он повернул голову. Теперь я узнал, кто он. "Сюда, скорее, скорее!" - крикнул он, отчаянно ругая на чем свет стоит и меня и кучера и держа в то же время наготове револьвер. "Гони! Гони! Убьют тебя", - кричал он кучеру. Великолепный призовой рысак, специально купленный для этой цели, помчался сразу галопом. Сзади слышались вопли: "Держи его! Лови!", а друг в это время помогал мне надеть пальто и цилиндр. Но главная опасность была не столько со стороны преследовавших, сколько со стороны солдата, стоявшего у ворот госпиталя, почти напротив того места, где дожидалась пролетка. Он мог помешать мне вскочить в экипаж или остановить лошадь, для чего ему достаточно было бы забежать несколько шагов вперед. Поэтому одного из товарищей командировали, чтобы отвлечь беседой внимание солдата. Он выполнил это с большим успехом. Солдат одно время служил в госпитальной лаборатории, поэтому приятель завел разговор на ученые темы, именно о микроскопе и о чудесах, которые можно увидеть посредством его. Речь зашла о некоем паразите человеческого тела. "Видел ли ты, какой большущий хвост у ней?" - спросил приятель. "Откуда у ней хвост?" - возражал солдат. - "Да как же! Во какой - под микроскопом".- "Не ври сказок! - ответил солдат. - Я-то лучше знаю. Я ее, подлую, первым делом под микроскоп сунул". Научный спор происходил как раз в тот момент, когда я пробегал мимо них и вскакивал в пролетку. Оно похоже на сказку, но между тем так было в действительности. Экипаж круто повернул в узкий переулок, вдоль той самой стены, у которой крестьяне складывали дрова и где теперь никого не было, так как все погнались за мной. Поворот был такой крутой, что пролетка едва не перевернулась. Она выровнялась только тогда, когда я сильно навалился вовнутрь и потянул за собой приятеля. Лошадь теперь бежала крупной красивой рысью по узкому переулку, и мы повернули налево. Два жандарма, стоявшие у дверей питейного, отдали честь военной фуражке"¹.

Итак, в первой части своей побег удался: П.А. Кропоткин был вне пределов госпитальной тюрьмы. Какие же обстоятельства и действия способствовали успеху данного побега? Их много, они распадаются на три группы: обстоятельства общего характера и свойства, продуманность и решительность действий со стороны заключенного, пороки охранной службы.

К обстоятельствам общего характера и свойства относятся: детальная разработка плана побега; хорошее материальное обеспечение побега (покупка великолепного призового рысака, снятие внаем "серенькой" дачи); тщательность отработки деталей плана побега (приготовление длилось около месяца); участие в осуществлении побега целой группы единомышленников и родственников.

Действия самого заключенного содействовали успеху таким образом: ему удалось перевестись из Петропавловской крепости в госпитальную тюрьму с облегченным режимом и охраной; он смог скрыть, что "окреп настолько, что мог бегать", продолжая на прогулках "ползти медленно"; постоянно практиковался и научился быстро снимать "бесконечный и неуклюжий" балахон; выверил все до мелочей ("часовой побежит за мной, как собака за зайцем,описывая кривую, тогда как я побегу по прямой линии"); бежал отчаянно смело (ведь мог быть и убит, вспомним, караульным приказано держать четыре патрона в кармане шинели).

Пороки охранной службы просматриваются в следующем: в наличии среди охранников лиц, прямо содействовавших побегу ("Попросись на прогулку!" - шепнул мне раз один солдат); в казенной педантичности, использованной для побега (ежедневно ровно в четыре часа выводили на прогулку на один час в тюремный двор); в служебной небрежности и халатности (ворота тюремного двора были открыты во время прогулок, а ближайший часовой находился в 10-15 метрах от прогуливающегося заключенного); в служебной несостоятельности охраны, выразившейся в нераскрытии постоянной связи заключенного с волей шифрованными письмами, в передаче ему часов с зашифрованной записочкой, в которой излагался намеченный план побега; в отсутствии дисциплины среди охранников: один часовой во время побега увлекся с посторонним лицом беседой на "научные темы", а второй не стрелял, а пытался ударить убегающего штыком, бросая вперед руку с ружьем, "так как был слишком уверен, что догонит..."

Часовые не стреляли даже в воздух, т.е. не подняли шума, в результате - "два жандарма... отдали честь военной фуражке".

И безрезультативность последующего розыска Петра Алексеевича Кропоткина проистекала все от той же продуманности побега, точнее, уже дальнейших при этом действий и одновременно от недостатков сыска, обнаружившихся в результате нестандартных решений бежавшего и его многочисленных сообщников.

"Всюду по дороге мы встречали друзей, - пишет П.А. Кропоткин, - которые подмигивали нам или желали успеха, когда мы мчались мимо них на нашем великолепном рысаке. Мы выехали на Невский проспект, повернули в боковую улицу и остановились у одного подъезда,где и отослали экипаж. Я вбежал по лестнице и упал в объятия моей родственницы, которая дожидалась в мучительной тоске. Она и смеялась, и плакала, в то же время умоляя меня переодеться поскорее и подстричь бросающуюся в глаза бороду. Через десять минут мы с моим другом вышли из дома и взяли извозчичью карету. "Что нам делать теперь?" - спросил я моего друга, который был в нерешительности. "К Додону! - приказал он вдруг извозчику. - Никому не придет в голову искать нас в модном ресторане. Они будут искать нас везде, но только не там; а мы пообедаем и выпьем также за успешный побег".

Сам царь был взбешен тем, что побег мог совершиться в его столице, среди бела дня, и отдал приказ: "Разыскать во что бы то ни стало". Но сыщики рыскали по Петербургу, а сбежавший укрывался на дачах, в его окрестностях. Когда же товарищи решили, что заключенному князю лучше выехать за границу, то избежали портовых и пограничных городов Финляндии и Прибалтийского края, выяснив, что там находятся сыщики, знавшие Кропоткина в лицо. Последний поехал по такому направлению, где его могли меньше всего ожидать. С поддельным паспортом "под именем Левашова" он добрался до отдаленного порта в Ботническом заливе и оттуда переправился в Швецию, проехал ее, нигде не останавливаясь, прибыл в Христианию, сел на английский пароход и высадился в Гулле.

Но это был побег политического заключенного, изложенный и проанализированный нами, однако, как эффектный, с целью показа приемов его результативного осуществления.

Иногда удавались побеги и ворам, разбойникам, убийцам. В.А. Гиляровскийв упоминавшихся очерках старомосковского быта "Москва и москвичи" утверждал, что большинство беглых из Сибири уголовников арестовывалось в Москве на так называемой Хитровке, или Хитровом рынке, "самом туманном месте Москвы".

Заметим, арестовывалось большинство сумевших прибежать, но не все добежавшие до "туманного места". Причина этого просматривается из следующего, написанного "дядей Гиляем".

"Мрачное зрелище представляла собой Хитровка в прошлом столетии. В лабиринте коридоров и переходов на кривых полуразрушенных лестницах, ведущих в ночлежки всех этажей, не было никакого освещения. Свой дорогу найдет, а чужому незачем сюда соваться! И действительно, никакая власть не смела сунуться в эти мрачные бездны. Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых - Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась "шпана", а "деловые ребята" были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон.Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.

Стоит на посту властитель Хитровки, сосет трубку и видит - вдоль стены пробирается какая-то фигура, скрывая лицо. "Болдох!" - гремит городовой. И фигура, сорвав с головы шапку, подходит."Здравствуйте, Федот Иванович!" - "Откуда?" - "Из Нерчинска. Только вчера прихрял. Уж извините пока что..." - "То-то, гляди у меня, Сережка, чтоб тихо-мирно, а то..." - "Нешто не знаем, не впервой. Свои люди..." А когда следователь по особо важным делам В.Ф.Кейзер спросил Рудникова: "Правда ли, что ты знаешь в лицо всех беглых преступников на Хитровке и не арестуешь их? - тот ответил: "Вот потому двадцать годов и стою там на посту, а то и дня не простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю".

И "благодетельствовали" хитрованцы под такой властью, - заключал Гиляровский.

Такое благодетельствование преступным элементам со стороны некоторых представителей власти было не только на Хитровом рынке.

Так, в циркуляре Министерства внутренних дел России "О том, чтобы арестантские камеры в тюрьмах были заперты днем и ночью" от 16 февраля 1874 года говорится, что "из рассмотрения получаемых от губернаторов сведений о побегах арестантов оказывается, что во многих случаях поводом к ним служит то обстоятельство, что камеры остаются незапертыми в течение целого дня"¹.

В циркуляре "О том, чтобы должности тюремных надзирателей были замещены лицами нижних воинских чинов" от 15 сентября 1878 года уже прямо говорится: повторяющиеся в последнее время беспорядки в местах заключения гражданского ведомства и побеги арестантов объясняются неудовлетворительностью нынешнего состава тюремных надзирателей, послаблением и даже содействием со стороны стражи².

Еще в одном циркуляре этого министерства от 17 сентября 1878 года предписывается урядникам, исправникам и полицмейстерам в предупреждение арестантских побегов и разных беспорядков ежедневно осматривать тюрьмы³.

В Обзоре деятельности Главного тюремного управления за 1879-1889 годы отмечено, что возможность побегов облегчало и переполнение тюрем ввиду размещения в одних и тех же камерах разных категорий арестантов⁴.

Как видим, в основном побеги совершались из тюрем при попустительстве тюремной стражи и из ссылки. Бежать же с этапов было практически невозможно, ибо от конвоя попустительств не было, скорее наоборот.

Циркуляром МВД "О соблюдении правил относительно пересылки арестантов в оковах" от 9 июня 1875 года предписывается конвойным неукоснительно исполнять правило об отправлении арестантов в надлежащие места в ножных кандалах¹.

В циркуляре этого же ведомства "О порядке возвращения арестантских укреплений в те места, откуда арестанты были отправлены" от 18 января 1878 года говорится уже о кандалах, подкандальниках и наручниках².

Но конвойным иногда казалось и этого мало, Проводя арестантов от тюремных замков до станций железных дорог и обратно, они сковывали их по нескольку пар еще и длинной цепью³.

Вот и приходилось откладывать замыслы о побегах до тюремных стен с незапирающимися дверьми или с невидящими подкопы стражниками.

Между тем закон предусматривал уголовные наказания и ударившимся в бега, и способствовавшим этому.

В случае побега осужденного исполнение приговора о личном наказании, естественно, откладывалось до его поимки, но вред и убытки, причиненные его преступлением, а также денежные взыскания (в силу ст. 959 Уст. угол. суд.) покрывались безотлагательно за счет его имущества.

При поимке бежавшего, если побег был соединен с насилием против стражи, со взломом тюрьмы или с другими тяжкими проявлениями, он дополнительно подвергался наказанию на основании ст. 309, 311 и 312 Уложения о наказаниях⁴.

По Уставу о содержащихся под стражею допущение побегов арестантов по вине стражи, происшедшее даже от нерадения или небрежности в надзоре за теми, независимо от других противозаконных со стороны стражи действий, либо умышленного содействия побегу, составляло преступление, которое, по роду положенного за это наказания, превышало пределы административного рассмотрения⁵.

К поимке бежавших принимались разносторонние меры, такие как: преследование по "горячим следам"; "прочесывание" силами тюремной стражи, полиции, иногда с привлечением жандармских или воинских команд, обывателей с целью обнаружения укрывшихся преступников; применение служебно-розыскных собак, если они имелись; закрытие путей возможного ухода преступников к железным дорогам, трактам, крупным населенным пунктам; установление наблюдения в местах их возможного появления; выявление лиц, видевших бежавших преступников; информирование полицейских служителей близлежащих населенных пунктов о побеге и приметах бежавших.

Пойманных беглецов заключали в отдельные уединенные места с усиленной охраной.

К примеру, в Александровской каторжной тюрьме острова Сахалин возвращенные с бегов сидели под замком в особом корпусе, который назывался кандальной. Самая распространенная угроза на Сахалине была такая: "Я посажу тебя в кандальную".

"Вход в это страшное место стерегут надзиратели, и один из них рапортует нам, - описывал А.П. Чехов посещение Александровской каторжной тюрьмы, - что в кандальной все обстоит благополучно.

Гремит висячий замок, громадный, неуклюжий, точно купленный у антиквария, и мы входим в небольшую камеру, где на этот раз помещается человек 20, недавно возвращенных с бегов. Оборванные, немытые, в кандалах, в безобразной обуви, перепутанной тряпками и веревками; одна половина головы разлохмачена, другая, бритая, уже начинает зарастать. Все они отощали и словно облезли, но глядят бодро. Постелей нет, спят на голых нарах. В углу стоит "парашка"; каждый может совершать свои естественные надобности не иначе как в присутствии 20 свидетелей. Один просит, чтобы его отпустили, и клянется, что уж больше не будет бегать; другой просит, чтобы сняли с него кандалы; третий жалуется, что ему дают мало хлеба".

Почему жалоба только о хлебе? По той простой причине, что ссыльнокаторжные во время отбытия или одиночного заключения содержались лишь на хлебе и воде с отпуском им горячей пищи через три дня в четвертый¹. А "человек из еды живет. Каков ни есть, а хочет есть. Брюхо болит, на краюху глядит".