проблемы взаимодействия

тики. Ведущая стратегия образования заключена не в приспособлении ядерного типа личности и вытекающего из него способа поведения и мотивации к декларируемым программам, а в приспособлении самих этих программ к сильным сторонам, выстраивании их, исходя из их «силы».

Достаточно часто основные отличия русской языковой личности от западноевропейской в области мотивации увязываются с прагматическим фактором; отмечается, например, что в западноевропейской школе достаточно эффективно «работает» прагматический стимул: овладение иностранным языком мотивирует возможность получения работы, поездок за границу, интересное общение. Ориентация на эти внешние стимулы, рассчитанные на волевое решение, в нашей педагогической практике не дает такого же существенного эффекта. Можно предположить, что внутренняя мотивация (как своеобразный рефлекс способности), исходящая из интереса к самому процессу овладения языком, из успехов в этом процессе (то есть включенность его в саморазвитие, осознание этого момента – «я могу»), более действенна для наших молодых людей. Волевые импульсы извне, необходимость принуждать себя для достижения (внешней) цели у наших школьников труднее преобразуются в мотивационный компонент обучения. Многократно отмеченная склонность русских к некоторому «недооформлению» результатов деятельности проявляется, повидимому, и здесь. Это находится в системной связи и с таким компонентом обучаемой языковой личности россиян, как большая склонность к интуитивным формам познания, позволяющим схватить результат в целом без логических разверток и схематизации прямых умозаключений. Позитивистские способы верификации знаний мало популярны не только в отечественном научном, но и обыденном гуманитарном знании; напротив, достаточно силен определенный элемент простой веры в истинность декларируемых тезисов, особенно при наличии в нем момента некоторой тайны, романтизации. Отсюда, по-видимому, и развитость суггестивных форм функционирования русского языка (обилие модальных частиц, приставок с богатыми модификационными «вибрациями», уменьшительные и увеличительные суффиксы, размытость синтаксических конструкций, синтаксическая синонимия и пр.). Все

[21]

это предполагает выдвижение на первый план соответствующих типов обучения и организации учебного процесса, вытекающих из данных качеств русской языковой личности (и русского языка). Эти качества, несомненно, имеют свои сильные стороны и свой дидактический потенциал. Но столь же несомненно, что у них есть «продолжения» – слабые стороны. Возможно, точнее здесь говорить об относительности оценок «сильная» и «слабая». Суть заключается не в этом, а в том, какая стратегия избирается в качестве первичной: исправление того, что квалифицируется как недостатки, то есть то, чего недостает, или развитие сильных, базовых, качеств как данного от природы и общества. При этом «базовое» вовсе не обязательно отождествлять с элементарным количественным преобладанием. Думается, что лингвоперсонологическая структура общества или нации гораздо более сложная, чтобы ее можно было квалифицировать арифметически.

Таким образом, лингводидактика в ее личностно-ориенти- рованном варианте, будучи прикладной наукой, ставит перед лингвистикой фундаментальные теоретические задачи, позволяет выдвигать новые концепции. В нашем случае это лингвоперсонологическая концепция языка. Ее интеграционный потенциал велик. Если объект лингводидактики родного языка – развитие языковой способности, то это предполагает изучение самой этой способности как объекта развития. Это создает особое видение языка – через призму соотношения данного и приобретенного, развития как «внешнего» обучения и саморазвития (как включения внутренних механизмов), владения и овладения языком, их языкового и метаязыкового компонентов, способности и мотивации, внешней и внутренней мотивации, наконец, внутри самой лингводидактической сферы – стандарта и личностно-ориентированного (индиви- дуально-типового) обучения. Думается, что интеграционный потенциал лингводидактичской модели языка заключен в том, что потенциал развития самого языка проецируется на потенциал развития индивидуального языка. Дар слова, дар речи дается человеку, говоря словами Гумбольдта, не как продукт (эргон), а как энергейя, то есть как нечто заряженное потенциалом саморазвития и, может быть, развития (обучаемости). Какова природа этого потенциала? – теоретический вопрос онтолингвистики, каковы пути

[22]

его реализации? – практический вопрос лингводидактики. Но вряд ли они отделимы друг от друга и в онтологическом, и в гносеологическом отношениях. Такая интеграция обязывает и лингводидактику к построению иных обучающих моделей. Их детерминационная направленность – от владения языком (онтологический аспект) – к способам овладения и повышения качества владения им. В частности, фундаментальная для антрополингвистики проблема типологии языковой личности проецируется в прикладную область как проблема практической диагностики личности ученика и далее как проблема вариантов методик преподавания языка, соответствующих выявленным типам личности.

[23]

Л.П. Дронова

Синхрония и диахрония: лицом к лицу (к проблеме методологической интеграции)

«Необходимо вновь перерабатывать историю науки, вновь исторически уходить в прошлое, потому что благодаря развитию современного знания в прошлом получает значение одно и теряет другое. Каждое поколение научных исследователей ищет и находит в истории отражение научных теорий своего времени. Двигаясь вперед, наука не только создает новое, но неизбежно переоценивает старое, пережитое». Эти слова академика В.И. Вернадского не случайно напомнил Ф.М. Березин, рассматривая вопрос о научных парадигмах в истории языкознания ХХ в.1 Но последствия этой неизбежной переоценки, учет традиций прошлого в лингвистике принимают весьма неожиданные, на первый взгляд, формы, создавая периоды разрыва и забвения предшествующей традиции. Такое любопытное наблюдение по ситуации в компаративистике конца ХХ в. делает Г.С. Клычков, автор аналитического обзора «Индоевропеистика: гипотезы и реальность – модели и интерпретации – традиции и тенденции развития»: «Сравнительное языкознание 1980-х гг., пережив упадок генеративизма, возвращается к проблематике начала младограмматической эпохи, к идейным коллизиям 1880-х гг.: роль поколений в накоплении изменений, регулярность

1Березин Ф.М. О парадигмах в истории языкознания ХХ в. // Лингвистические исследования в конце ХХ в.: Сб. обзоров. М., 2000. С. 9.

[24]

соответствий, психолингвистический аспект языковых процессов, правомочность перехода от идиолекта к общему языку, индивид как источник изменения, значение этимолого-дери-вационных связей, стоящих вне синхронии, степень надежности письменных свидетельств, поиски объективных объяснений развития и противостоящий им культурно-исторический индетерминизм шухардтианского типа»1.

Среди названных Г.С. Клычковым проблем сравнительного языкознания конца ХIX в., вызвавших серьезный интерес лингвистики конца следующего века, выделим одну, интересующую нас, – значение этимолого-деривационных связей, стоящих вне синхронии, поскольку за этим стоит положение, привлекающее в настоящее время особое внимание, – соссюровская антиномия синхронии и диахронии. Структуралистская традиция потратила много усилий на устранение путаницы между синхронными закономерностями и диахроническими изменениями, но разграничение как противопоставление синхронии и диахронии уже с самого начала не поддержали ряд видных лингвистов (О. Есперсен, Дж. Ферс, В. фон Вартбург). В России идеи Соссюра нашли не слишком много поклонников. «Относительно прошумевшей посмертной книги де Соссюра можно уверенно утверждать, что в ней нет никаких новых положений, которые не были бы нам уже известны из учения Бодуэна де Куртенэ», – отмечал известный лингвист Е.Д. Поливанов2. Противопоставлением синхронии и диахронии тяготились даже сторонники структурной лингвистики. Члены Пражского лингвистического кружка (Р. Якобсон, Н.С. Трубецкой) выступали против дихотомии синхрония – диахрония, против отождествления синхронии и статики3. Как никем никогда не достижимый «миг между прошлым и будущим» определил ригористическую синхронию О.Н. Трубачев: «…и Миклошич, и Вондрак искренне удивились бы, если бы им сказали, что в

1Клычков Г.С. Индоевропеистика: гипотезы и реальность – модели и интерпретации – традиции и тенденции развития // Язык: история и реконструкция: Сб. научноаналитических обзоров. М., 1985. С. 24.

2Поливанов Е.Д. Статьи по общему языкознанию. М., 1968. С. 185.

3Березин Ф.М. Указ. соч. С. 12–13.

[25]

их сравнительных грамматиках славянских языков даны синхронные обзоры старославянских, русских и других словообразовательных средств…». Для них с этого начинался сравнительно- историчес-кий аспект1. Основой сравнительно-исторического языкознания является сравнение, а не противопоставление одного состояния языка другому. Свой обзор научных actualia съездов славистов (І съезд славянских филологов – 1929 г.), определение места сравнительно-исторической проблематики на этих съездах О.Н. Трубачев заканчивает вопросом: «Кто знает, не сочтут ли – в свою очередь – наши потомки великой ересью нашего ХХ в. эту обременительную дихотомию синхронии – диахронии?»2.

Внастоящее время все шире распространяется представление

отом, что языковые процессы не могут быть адекватно объяснены при их разделении на синхронные и диахронные: эти процессы

необходимо рассматривать в рамках единой динамической системы3. Как представляется, актуализации соотношения синхронного

идиахронного при рассмотрении фактов языка способствовало становление антропоцентрической лингвистики, активно осмысляющей свои задачи и возможности.

Ссередины 70-х гг. когнитивно-семантический метод применялся для описания семантической структуры языков в синхронном аспекте. Заданный лингвокогнитивистикой динамический подход привел к заключению: возможности семантического развития слова заложены в его исходной семантической структуре и система производных значений определяется не типом деривации, а набором семантических следствий – импликаций исходного значения. Зарубежная когнитивистика в лице теории семантических прототипов не только обнаружила определенное сходство с уже традиционной теорией семантического поля (лексическое поле Й. Трира, ассоциативное поле Ш. Балли) – положение о принци-

пиальной непрерывности семантического пространства, о его

1Трубачев О.Н. Славянская филология и сравнительность. От съезда к съезду // Воросы языка. 1998. № 3. С. 21.

2Там же. С. 22.

3Агеева Р.А. Предисловие // Язык: история и реконструкция: Сб. научно-аналити- ческих обзоров. М., 1985. С. 4.

[26]

структурированности по тому или иному признаку и об отсутствии у лексико-семантических группировок четко очерченных границ, но и пришла к мысли о перспективности применения метода семантических прототипов для описания слова в диахронии, оттолкнувшись от мысли о предполагаемом влиянии когнитивных факторов на возможности семантического развития слова.

Один из наиболее известных и активно работающих в этом направлении лингвистов – голландец Дирк Герартс, рассмотревший в одной из работ историю голландского type на протяжении с 1810 по 1920 г. и пришедший к выводу, что все отмеченные за этот период значения изучаемого слова распадаются на прототипические группы на основе наиболее типичного семантического признака, и эти прототипические группы в дальнейшем и определяют потенциальные пути семантического развития слова1. Другой известный представитель когнитивной лингвистики, работающий в русле диахронной семантики, – англичанка Ева Свитсер, которая прямо заявляет: «…Мы не можем строго отделить синхронный анализ от диахронического: вся современная социолингвистика подтвердила важность вновь объединения двух подходов<…> Слова не случайно приобретают новые значения. И так как новые значения появляются с помощью когнитивного структурирования, многочисленные одновременные значения данного слова должны естественно (в норме) соотноситься друг с другом мотивированно. Путем изучения исторического развития групп соотносимых слов было бы возможно понять, какой вид семантической структуры нашей когнитивной системы имеет тенденцию дать соответствующую область значения (we cannot rigidly separate synchronic from diachronic analysis: all of modern sociolinguistics has confirmed the importance of reuniting the two. Words do not randomly acquire new senses. And since new senses are acquired by cognitive structuring, the multiple synchronic senses of a given word will normally be related to each other in a motivated fashion. By studying the historical development of groups of related words, it should be

1Geeraerts D. Diachronic prototype semantics. A contribution to historical lexicology. Oxford: Clarendon Press, 1997.

[27]

possible to see what sorts of systematic structure our cognitive system tends to give the relevant domains.)»1.

Сложившийся искусственный рубеж и, как следствие, взаимная неинформированность дескриптивного и сравнительноисторического направлений сказались, конечно, и в целом на развитии лингвистики (см. об этом в связи с «открытием» дескриптивной лингвистикой антропоцентричности языка2) и, вероятно, еще скажутся на начавшемся осмыслении и реальном преодолении «злополучного» (по О. Семереньи) раскола.

«В последнее время в литературе высказывается точка зрения, согласно которой можно пересмотреть соотношение синхронического и диахронического факторов в лингвистике. Приоритет отдается диахроническому фактору: механизмам языковых изменений, вариативности, подчиняющейся определенным регулярным тенденциям, – эти причинно обусловленные движущие силы объясняют многие явления, происходящие на синхронном уровне»3. Определение приоритетов, видимо, преждевременно: для этого нет широких и серьезных практических обоснований, результатов интегративности, возможного синтеза двух направлений в условиях современной полипарадигмальной лингвистики. И преодоление случившегося раскола, думается, должно идти не по линии определения приоритета одного из направлений: пришло время не только замечать объяснительную силу диахронии по отношению к синхронии, но и видеть значимость синхронии как верификационного средства при диахронических построениях/реконструкциях.

Посмотрим на конкретном примере важность глубокого и максимально полного дескриптивного представления определенного фрагмента языкового материала при оценке его диахронической проработки/реконструкции. Так, рассматривая происхождение праслав.*krasa, О.Н. Трубачев соглашается с предлагавшимся еще ранее сближением

с*kresati ‘высекать огонь’, добавляя сюда и *kresiti ‘оживлять, вос-

1Sweetser Eve. From Etymology to Pragmatics. Metaphorical and Cultural Aspects of Semantic Structure Cambridge Studies in Linguistics. Cambridge Univ. Press, 1990. Р. 9.

2Трубачев О.Н. Указ. соч. С. 20.

3Агеева Р.А. Указ. соч. С. 4.

[28]

крешать’. При этом для праслав. *kresati он предполагает исходное значение ‘создавать, творить’, сравнивая его с латинским creo ‘создавать, творить’, cresco ‘расти’. Праславянское же *krasa семантически убедительно, по его мнению, реконструируется «как ‘цвет жизни’, откуда затем – ‘красный цвет, румянец (лица)’, ‘цветение, цвет (растений)’ и, наконец, более общее – ‘красота’»1. К этой семантической реконструкции обращается С.М. Толстая, рассматривая случай семантического параллелизма праславянских гнезд *kras- и *květ-2. Семантика единиц того и другого гнезда создает большой общий спектр, который структурируется значениями из области вегетации растений, значениями из области физиологии человека, свадебной семантикой, семантикой света и некоторыми другими направлениями семантической производности. При этом образования от обоих корней широко используются для представления через «вегетативную» метафору «пика» жизни, полноты жизненных сил, производительных сил человека(преждевсегоженщины). Логично, чтообъяснениеэтойситуации видится в предложенной О.Н. Трубачевым семантической реконструкции для праслав. *krasa: ‘цвет жизни’→ ‘красный цвет, румянец (лица)’, ‘цветение, цвет (растений)’. Но уже простое обращение к фактам древнерусского языка сеетсомнения вэтой гармонии синхронии и диахронии. ВтекстахXI–XII вв. красный– это‘красивый, прекрасный, превосходный, дарующий радость, благородный’(XII в.), ‘главный, парадный’(двор, крыльцо; 1157 г.), а краса – ‘радость, наслаждение’. Лишь с начала XVI в. красный – это обозначение цвета (‘красный, бурый рыжий’) и только в основном в ареале древнерусского языка. Следовательно, и значение ‘красивый/красота’ является не производным, а производящим для ‘красный’ (?как цвет жизни). Реализация слав. *krasьnъ(jь) оказывается общеславянской только в значении ‘прекрасный, красивый’3.

1Этимологический словарь славянских языков. Праславянский лексический фонд / Под ред. О.Н. Трубачева. М., 1974. Вып. 12. С. 97.

2Толстая С.М. Семантическая реконструкция и проблемы синонимии в праслявянской лексике // Славянское языкознание. XIII Международный съезд славистов.

М., 2003. С. 553–561.

3Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В 4 т. М., 1964–1973. Т. 1. С. 368; Черных П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского язы-

ка. М., 1994. Т. 1. С. 440; и др.

[29]

Ареально-историческая оценка материала рисует парадоксальную картину: красный как цветообозначение – семантическая инновация древнерусского, но в языках всей Славии производные от *krasиспользуются для обозначения реалий, явлений, соотносящихся с красным цветом! Как это может быть?! В этом случае синхрония диктует пересмотреть диахронное построение в части реконструкции, делает заказ выяснить, какую семантику кодировало праслав. *kras-, иначе говоря, определить признак (прототипную семантику), который был обобщен, оценен в сознании праславян как представляющий некий эстетический эталон – «красивый, прекрасный, дарующий радость». И в этом случае путь, направление поисков диахронии подсказывает сама же синхрония. Тщательно описанное семантическое пространство гнезд *kras- и *květ- в славянских языках «обнаруживает очень большую степень семантической «связности», то есть выводимость одних значений из других»1. Именно такие тесные синонимические отношения производных разных этимологических гнезд и позволяют через более прозрачные мотивационные отношения в одном гнезде увидеть «скрытое» мотивирующее значение другого, синонимичного, гнезда слов (ср. закон семантической сочетаемости: корреспондируют сходные – актуальная и потенциальная – семы).

Таким образом, синонимизация с производными основы *květпредполагает для праслав. *krasналичие значения ‘цвет’ (окрашенность, цветовая выделенность). И, следовательно, тем самым признаком, который так высоко оценивался в сознании праславян, был яркий, выделенный/выделяющий (на общем фоне) цвет. Ярким может восприниматься цвет в сравнении, на фоне другого (других), менее ярких. Поэтому, учитывая самые распространенные природные цвета/окраски и практически отсутствие навыков усиления цвета, создания яркого цвета (об этом говорят и генетические связи слова цвет/свет), ярким мог восприниматься цвет максимально контрастный (черный и белый, белый и красный), собственно пестрый.

1 Толстая С.М. Указ. соч. С. 560.

[30]