проблемы взаимодействия

А.П. Казаркин

Органический подход в искусствознании (к спорам о модернизме)

Без понимания масштаба аккультурации, основного процесса

ХХв., нельзя надежно отделить классические направления от неклассических. Искусствоведы, литературоведы в том числе, все реже стремятся оценить вклад видных художников и направлений

всудьбе национальной культуры и биосферы. Литературный

ХХв. отдалится в прошлое, когда мы приобретем ценностную вненаходимость по отношению к модернизму. Сейчас внимание искусствоведов приковано к двум эпохам – к Серебряному веку и эпохе постмодерна; «макушка века» почти ушла из поля наблюдений, и в этом, пожалуй, сказывается негативное отношение к модернизму. Эпоху модерна осмысляли как следствие кризиса реализма, постмодернизм порожден кризисом модернистского сознания, и вот теперь усматривают признаки кризиса постмодернизма. Как правило, разговорам об эпохах модерна и постмодерна не хватает исторической проекции. В главном стиль модерн – это переориентация от жизнеподобных форм к абстрактносимволическим, акосмизм, апелляция к атомизированной личности, не связанной с этносом.

Чтобы понять любое направление, надо сравнить его хотя бы с антиподом. Есть не признаваемое большинством состязание механистической парадигмы с органической. Кризис механистической мысли актуализирует идеи циклической историософии – К. Леонтьева, Н. Данилевского, О. Шпенглера и евразийцев, – и

[121]

радикальному сомнению подвергается доктрина линейного прогресса. В последние десятилетия ХХ в. широко известно стало учение Льва Гумилева о связи культурных процессов с этногенезом – их природным субстратом. Эта концепция завершает органический подход в гуманитаристике, в рамках которого и сложилась оригинальная отечественная культурология. Оказывается, экологическое безумие народы творят в фазе надлома и особенно в обскурации. В советское время органической критике и наследию Леонтьева не уделялось должного внимания; голос Б.Ф. Егорова прозвучал одиноко. Не одним только «деревенщикам» (эко- логам-алармистам) или космистам дает опору теория этногенеза, она ставит вопрос о перспективах техногенной цивилизации в целом. Из критиков Л. Гумилева коммунопатриоты (В. Чивилихин, А. Кузьмин) слишком далеки по уровню понимания, а глобалисты (Г. Померанц, А. Янов), располагая более широким проблемным горизонтом, не хотят услышать. Ни с теми, ни с другими в контакт этнолог не входил. Националистический интернационал – явная химера, спорить с которой бесполезно, а глобалистская утопия завершает веру в линейный прогресс; древний исток ее – гностицизм.

Модернизм и постмодернизм – это завершение секуляризации культуры, вполне устойчиво мнение, что они также восходят к гностицизму. Новейшая эпоха предстает как эскалация кризисов; мы стали свидетелями потрясения тысячелетних основ культуры. Исходное положение для оценки таких выражений, как «постсовременность», «посткультура», «конец истории» (а это скрепы нынешнего квазиисторического самосознания), – понятие биосферной нормы. Оно позволяет соизмерять и оценивать философскохудожественные течения как позитивные или антисистемные. Если этапы этнической истории отражаются в судьбе живой природы, искусствовед может понять место видных художников и направлений «на шкале этногенеза», сначала в национальном масштабе, затем уж в глобальном. Так, Л.Н. Гумилев корректировал программу «акме», высказанную в начале ХХ в. его отцом: это завершение надлома, когда «погибают, расцветая». Акмеизм, или неоклассицизм, в котором утвердилась ретроспективно-утопичес- кая доктрина Серебряного века, он трактует как «утешительный

[122]

обман, рассеивающийся после того, как наступает последний, и на этот раз роковой, фазовый переход»1. То есть проверкой доктрины стала национальная катастрофа.

Итак, если различать культуры-долгожители и эфемериды, то вряд ли удастся оспорить положение: искусство ХХ в. – проявление нисходящей стадии этногенеза европейского суперэтноса. Гипотезе, высказанной К. Леонтьевым, Л. Гумилев дал научноэкологическое обоснование: важно понять, в какой исторической фазе находится государствообразующий этнос, или суперэтнос. Ни один народ не может быть эталоном, человечество богато мозаикой культур, а выравнивание на один образец – аккультурация, то же обеднение, что и в биосфере. Критерий оценки явлений культуры здесь очевиден – жизнестойкость. Еще А. Григорьев писал: «Всякая мысль, если она родилась органически, а не голо-логически, должна вполне совершить свой органический же процесс, ну хоть для того, чтобы выяснилось ее уродство в кругу других организмов и чтоб она была признана за органического урода» («Парадоксы органической критики»)2. Речь тут о национальной идее, заключенной в стихийном образе истории. Историсофия – часть национальной картины мира; согласно органическому подходу, в гуманитарных науках проявляется национальная традиция. А в ее основе – ощущение времени, что соответствует определенной стадии этногенеза. Поэтому здесь не может быть согласия молодых народов и древних. Так, А. Блок считал формализм для русских преждевременной старостью: мы – молодой народ, не закончивший формирования национального мифа. А всеядную иронию, столь характерную для модернизма, Блок назвал падающей иронией гибели.

Надо понять место органической доктрины среди важнейших идей. Этнология говорит не о человеке вообще, а о носителе конкретной этнической традиции и не признает бесконечный прогресс. Если Маркс считал, что дело философии – перекраивать мир, то органическая парадигма предостерегает от экспериментов над жизнью, она вновь представила мир как завершенное целое, в

1Гумилев Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. М., 1994. С. 364.

2Григорьев Ап. Эстетика и критика. М., 1980. С. 134.

[123]

иерархии закономерностей. Она также предостерегает от эвдемонизма, которым пропитана индустрия развлечений, современный масскульт. Мы знаем креативный, или волюнтаристский, космизм Н. Федорова. Это предельное воплощение гностицизма, он представляет все мироздание в виде мастерской (ноосферы), но еще не знает «ожогового» опыта и не предполагает, что результатом «регуляции природы» может быть экологический тупик. В широком ходу сейчас оккультистский космизм Н. Рериха. Эта романтическая поэма поместила «мир огненный» на небо, вверх, а не вниз, как это привык понимать народ, и, в силу беспочвенности, здесь снята ответственность за будущее. Таков же мистический оптимизм Д. Андреева, – все эти учения ищут объяснительный принцип за пределами научной традиции, не касаются истоков экологического тупика. Здесь нет актуальнейшего – «вопроса о влиянии культуры (творения рук человеческих и разума) и этногенеза (феномена природы)».

На взгляд Гумилева, А. Тойнби также не добился современной постановки этой проблемы. В доктрине исторического вызова снят вопрос о связи истории с природой, а стало быть, нет оценки процессов, как нормальных и патогенных. В концепции А. Тойнби центральные понятия – «цивилизации» и «вызов» истории, у Гумилева – «этносы», они и есть субъекты преобразования Земли. Нации и государства этнолог понимает как приспособление к природной среде, а зрелую культуру – как реализацию национальных стереотипов поведения. Концепция истории как цепи вызовов приходит к неизбежному выводу, что в результате отбора на Земле останется один тип культуры, ответивший всем вызовам и будто бы самый жизнестойкий. Но расходится с нынешней реальностью: машинная цивилизация навязала жизни не свойственные ей темпы, суть ее вызова – разрушение принципа жизнеподобия. Массовая культура – гедонистическое мироощущение во время экологической чумы. Дальше – больше, объявлен «конец истории» (Ф. Фукуяма), – это новая эсхатология: история завершится монокультурой, единственный на планете гиперэтнос принимается как идеал. Но, как убеждает Л. Гумилев, в империяхгиперэтносах процветала мироотрицающая философия (нелюбовь к живой природе), все они заканчивали обскурацией. Отсюда «во-

[124]

прос на засыпку» глобалистам: почему же эта закономерность – раскол и надлом – минует гиперэтнос-человечество? Здесь либо незнание, либо надежда на чудо. Все исторические гиперэтносы погружались в кровавый мрак, будь то Римская империя, Парфянское царство или Советский Союз. А вот идеальный гиперэтнос, уж само собою, не будет знать этого. Явная утопия – непризнание статистической закономерности: уйдя от природы, сверхнарод избежит, мол, инволюционной растраты энергии-веры.

Гумилев заметил, что в сознании европейцев последних веков преобладали мироотрицающие философские идеи. Небывалый оперативный простор получил древний соперник христианства – гностицизм, питавший все утопии реконструкции мира, прежде всего богоискательские. Мироощущение не может долго оставаться религиозно нейтральным, быстро переходит в негативное, которое Л. Гумилев назвал «поклонением вакууму»: «…есть кон- цепции-вампиры, обладающие свойствами оборотней и целеустремленностью поистине дьявольской. Ни могучий интеллект, ни железная воля, ни чистая совесть людей не могут противостоять этим фантомам…»1. «Концепции-вампиры» ускоряют гибель суперэтносов и ведут к затуханию культурного творчества, но национальные культуры отличаются разной степенью сопротивляемости («То, что на родине идеи рассматривается как обратимое и несущественное отклонение от нормы, губит целые этносы, не подготовленные к сопротивлению чужим завлекательным и опьяняющим идеям»). Православно-русская историсофия апокалиптична, противоположна гностической доктрине бесконечного прогресса. В ней исходная ценность – благоговение перед миром Божьим, а в научно-экологической – позитивное отношение к биосфере. Христианин не может быть модернистом, тем более – авангардистом по мироощущению. Этико-эстетическому бунту авангарда соответствует богоборчество, основа которого – утопическое сознание: отвергается религиозный традиционализм в любых формах. Органический подход не отбрасывает религиозную традицию, дает реально-историческое наполнение таким поняти-

1 Гумилев Л.Н. Ритмы Евразии. М., 1993.

[125]

ям-метафорам, как «поклонение вакууму» или «конкордат с дьяволом» (синоним технического прогресса).

В этом аспекте постмодернисты вернулись к эпохе раннего декаданса: не принимать всерьез объективность реальности, не признавать законов истории. Если придерживаться историософии К. Леонтьева («умиранием искусства» назвал эту перспективу В. Вейдле), то особой эпохи постмодерна нет, она предстает как завершение третьей фазы развития органической культуры, это последнее слово модернизма. Эпоха постмодерна – полюс безверия, предельная энтропия национальной культуры, после которой возможны лишь этносы-реликты по окраине цивилизации. Плюрализм (по Леонтьеву, всесмешение) не оставляет надежды на сохранение религиозной традиции, этого ценностного центра органической культуры. Основной удар сейчас наносится по нацио- нально-органическим (завершенным) культурным мирам. А некоторые русскоязычные теоретики уже поспешили выразить удовлетворение тем, что через «хаосмос» развитие русской культуры, наконец-то, синхронизируется с западной. Но если постмодернизм – «закат Запада», то после него, по логике циклизма, – «конец и вновь начало». Органический подход запрещает рассуждать об эпохах разрозненно.

Авангардисты катапультировали в будущее без истории, без наследия; постмодернисты уже никуда не устремляются – ни вперед, ни назад. Всерьез не увлечены ни стилизацией (ведь она – знак ретроспективной утопии), ни формальными экспериментами: это уже было. Авангард, в рамках органического миропонимания, – антисистемное мировосприятие, генетически восходящее к гностицизму. Его Л. Гумилев разглядел в известном стихотворении Н. Заболоцкого «Лодейников»: «Природа, обернувшаяся адом, дела свои вершила без затей…». Здесь, в авангардистском художественном мире, считал этнолог, «соединены взгляды гностиков, манихеев, альбигойцев, карматов, махаянистов, – короче, всех, кто считал материю злом, а мир поприщем страданий»1. Полемичность интерпретации этого стихотворения вызывающая, но

1 Гумилев Л.Н. Этносфера: История людей и история природы. М., 1993. С. 494.

[126]

ученый предостерегает от релятивистского всеприятия. Финал творческого пути Заболоцкого, несомненно, подчинен модели возвращения Блудного сына, равно как и Платонова и так называемых деревенщиков. Это путь возврата – от модернизма к традиционализму. Религиозно устойчивый человек не может быть модернистом, а в лирике Заболоцкого вплоть до 50-х гг. нет ни христианского смирения, ни космоцентризма. Но путь Заболоцкого – пример того, как народно-национальная жизнь разлагала воцарившуюся антисистему. Русская культура, ставшая советской, впитала убийственную идеологию мироотрицания, но постепенно обезвредила ее и даже подняла к духовному небу. Похоже, правда, это была временная пиррова победа.

По Н. Данилевскому, перспективен тот культурно-историчес- кий тип, который развивает экономику не в ущерб религиозной и художественной традиции. Ведь до сих пор культуры развивались органически – от своих мифологических истоков, на почве самобытной традиции. Здесь обязательна системность – иерархия уровней, положительная внутренняя и внешняя связь, подчинение метасистеме (биосфере и космосу). Этому критерию пока отвечает Япония, в Америке же экономика подавляет другие формы культуры и живую природу, и этот флагман цивилизации символизирует железный век на Земле. Примелькалось, мы уже не замечаем пессимистичности принятых координат: век золотой – серебряный – железный. Но прежде народы проходили эти фазы в разное время, потому освободившиеся территории занимали более жизнестойкие культуры. В глобальном же масштабе такая перспектива исключает восстановление органической традиции.

Если «судьба всех этносов – постепенный переход к этноландшафтному равновесию», то скорее это случится с Сибирью и русским Севером, нежели с центром России. Но с позиции глобализма рассуждение о региональном литературном процессе лишено научной ценности. В ХХ в. установилось единое литературнохудожественное поле на гигантском материке. Хорошо это или плохо, что уникальная природно-климатическая зона повторяет художественную жизнь Запада? Вопрос риторический: псевдоморфоз положительно оценит только глобалистски ангажированное сознание. Аккультурация явно становится доминирующим

[127]

процессом, а для органической культуры это и есть воздействие ноосферы, теряющей положительную связь с биосферой. К концу века жизнестроительная функция искусства забыта, идею синтеза вытеснила идея демонтажа культуры.

Второе важное положение: никто не доказал жизнеспособность новейшей глобалистской утопии. А если она обернется всеохватной антисистемой? Доктрина эта – замещенная религия, в ней нет экологической осторожности. Она хочет разрешить глобальный кризис путем усиления его источника – стандартизации, единообразия. Эволюция уже не понимается как вариация исходного жизненного материала. Если грань ХIX–ХХ вв. считали переходом от классики к модерну, то грань тысячелетий – от культуры к посткультуре (тектуре). Но нельзя же думать, что экологический кризис сам собой исчезнет на тех же путях, которые к нему привели. Если современная машинная цивилизация в глубоком кризисе, то вряд ли человеческое единство сложится до катастрофы, вряд ли и после нее. Из того котлована, в который шествует человечество, остатки этносов вновь смогут выбираться каждый своим путем, вспоминая традиции аборигенов. Глобальная же, гиперэтническая, культура может оказаться в плену всеохватного декаданса, а стратегических запасников выживания уже не останется.

Человечество прежде развивалось методом проб и ошибок, а здесь не будет соревнования ценностных систем. Такова гностическая утопия в ее завершении, самосознание начавшейся фазы обскурации западноевропейского суперэтноса. Это негативная эрзацрелигия, то есть жизненный тонус, сформированный мегаполисами, антагонистами природы. Художественно реализующий глобалистскую утопию постмодернизм близок к «нулевому» историческому самосознанию. Еще М. Хайдеггер отметил тупиковость эпохи: «…сегодняшний человек спасается бегством от мышления»1. В понятиях, предложенных Л. Гумилевым, это мироощущение субпассионариев, перенаселивших большие города, здесь невозможна жертвенность, романтическое самоутвержде-

1Хайдеггер М. Разговор на проселочной дороге.: Избр. статьи последнего периода.

М., 1991.

[128]

ние. Заметим: модернистское сознание свойственно Западу, даже для России оно было поздним заимствованием. В ней это литература Центра, в провинции (в Сибири, например) она явно вторична, подражательна. Поэтому регионализм и глобализм в настоящее время воспринимаются как полярные тенденции в культуре, конкурирующие ценностные системы. Близок к этому пониманию Н. Бердяев: «Культура в эпоху цивилизации всегда романтична, всегда обращена к былым религиозно-органическим эпохам»1. То есть к окраинам, органическая культура живет сейчас в провинции. Проза традиционалистов, национально-органическая, оттеснена на периферию литературной арены, любители ее выглядят провиницалами-чудаками, да и вообще русский человек оценивается как маргинал. Живя у себя на родине, он превратился в «постороннего» и не узнает почти ничего вокруг себя. Поиск национальной идентичности – это воспоминание об акматической фазе жизни народа. Единственно актуальный вопрос сейчас для отечественных культурологов: есть ли у русских воля к этнокультурной регенерации.

Модель сброса наследия никак не может стать основой нового историзма. А потребность в не формационном историзме сейчас ощущается многими. Доминирующие сейчас установки – релятивизм, стилевая эклектика, не признающая ценности завершенных созданий, и отрицание смысла истории, т.е. опять же ее целостно- сти-преемственности. Целое (символ веры) предшествует частям и не сводимо к их сумме – так и в живой природе. И в том, что органическое понимание культуры, основанное на биологической аналогии, оттеснено, здравый взгляд видит бедствие. В методологии исходное – ощущение эпохи, это историческая реальность в ней, а терминология преходяща. Здесь обязательна системность – иерархия уровней, положительная внутренняя и внешняя связь, подчинение метасистеме (биосфере и космосу). Если на метасистемном уровне связь давно стала отрицательной, это значит – культура стремительно теряет эластичность, свойство органической системы. Надежда на повторение, на циклизм: «Лишь соци-

1 Бердяев Н. Смысл истории. М., 1990. С. 168.

[129]

альное развитие идет по спирали, а этническое дискретно, т.е. имеет начала и концы»1. В масштабе экологии культуры получают обоснование суждения об эпохах модерна и постмодерна.

Вопрос, кто же истинные классики ХХ в., остается открытым, так как в число классических явлений записаны, по преимуществу, мироотрицающие художественные системы. Удивляет негативная оценка, данная этнологом «золотому» ХIХ в.: «Надлом шел весь ХIХ век, и все ниже и ниже, и 30-е гг. ХХ в. – это низшая точка надлома». Если это так, то мы принимали аккультурацию, продолжавшуюся полтора века, за процветание и подъем русской культуры. Иначе как же мы объясним наступление национальной катастрофы, которой завершился так называемый Серебряный век? В деконструктивизме, названном «посткультурой», кризис исторического самосознания достиг предела. И это знак утраты интереса к системной целостности культуры, мироощущение субпассионариев, гармонию толкует как фальшь, историю – как бесконечный тупик. Вновь узнается футуристическая коннотация, однако футуризм – это крайняя форма прогрессизма, а постмодернисты в прогресс уже не верят. Вызов остался, а религии и утопии нет.

Исток абсурдистской историософии – чувство фрустрации, история кажется тотальной неудачей. Вместе с тем отрицаются и вечный замысел, и благоговение перед жизнью. Пренебрежение органикой культуры – это оборотная сторона доктрины линейного прогресса. И по логике антитезы пробуждается интерес к традиционным жизненным нормам, отход от авангардистских установок. Разрыв с историзмом – кричащая потеря современного искусствознания. Таков финал ХХ в.: культура (текст в том числе) понимается как механизм, а монтажно-механистическое миропонимание не терпит завершенности. Взгляд на культуру как на живой организм, в котором целое (символ веры) рождается раньше частей, кажется простецким, недостаточно сложным.

Совершенство научной концепции – в широте охвата материала и глубине его понимания. Когда теория иерархически связыва-

1 Гумилев Л.Н. Этносфера: История людей и история природы. М., 1993. С. 494.

[130]