проблемы взаимодействия

не факультативный, а обязательный, и контекст ее применения может быть необычайно расширен. Другой вопрос, что эмпирически или в конкретном тексте позиции автора и нарратора, к примеру, могут совпадать. Возможно, что даже не удастся обнаружить разницу между индексами, указывающими на автора и нарратора. Более того, при постановке соответствующих вопросов те же фрагменты, что интерпретируются как знаки наррации, могут трактоваться как знаки авторской позиции и наоборот. Так, если нас интересует только вопрос: «Кто говорит?», а не «Кто видит?», указывающий на фокализатора, или вопрос: «Кто изображает», указывающий на автора, то возможно, что факт ненадежности нарратора будет заставлять нас расщеплять эту фигуру на нарраторов экстра/интрадиегетического, гетеро/гомодиегетического, как это было сделано знаменитым Ж. Женеттом. Суть дела не меняется. При иной постановке вопроса та же недостоверность нарратора заставляет нас понять необходимость как теоретического различения его функций и функций автора, так и самого введения в игру данных фигур.

Эти рассуждения позволяют перевести обоснование необходимости введения фигуры автора в структуру повествовательных инстанций в более широкую плоскость. Для начала можно обратиться к симптоматичным признаниям известного нарратолога Ш. Риммон-Кенан. Затрагивая тему трансформации нарратологии, обусловленной отчасти атакой на ее структуралистские предпосылки, и определяя пути такой трансформации, Риммон-Кенан в качестве примера указывает на изменение отношения к дескрипции: «Дескрипция… не является как независимой, так и нейтральной. Наиболее сильно она зависит от двух видов активности, таких как интерпретация и идеология. …Более того, также как дескрипция сегодня рассматривается в качестве предела интерпретации, также о данных видах активности говорится как зависимых от идеологии, будь та скрытой или явной»1. И действительно, концептуализация различения двух таких процедур, как описание и истолкование, заставляет заподозрить скрытое влия-

[201]

ние наследия классической европейской метафизики с ее поиском простейших самоочевидных элементов (модификацией чего выступает идея факта или фабулы) и их последующей обработки (модификацией чего выступает как идея теории или сюжета, так и их противопоставление фактам или фабуле). Рискнем утверждать, что в свете экспликации истоков данного разделения оно утрачивает и свою функциональную ценность.

В контексте постструктуралистской атаки рушится и концептуализация разделения на структурные и семантические явления (это не исключает его сохранения в техническом аспекте), что заставляло относить понятие автора к поэтике интерпретации, а понятие нарратора к поэтике наррации1. Конечно, если задачи нарратологии свести к классификации нарративных техник, то внимание к фигуре автора, как и к смыслу повествования в целом, закономерно оказывается за пределами данной дисциплины. Но и результаты, которые она получит, сведутся лишь к простому формальному перечню типов нарратора, уровней наррации, форм манипуляции временем и т.д. Но если мы понимаем, что нарративизация в ее разнообразнейших модификациях выступает способом реализации познавательных, эстетических, идеологических и прочих задач, что именно нарративные манипуляции обеспечивают их выполнение, что именно по специфике использованных нарративных техник мы определяем, какую функцию призван выполнить тот или иной текст, то противопоставление структурных аспектов семантическим утрачивает свою функциональную и концептуальную ценность. А все это в целом означает, что падают барьеры, препятствующие помещению фигуры автора в структуру повествовательных инстанций.

Итак, если признать необходимость введения и различения фигур автора и нарратора в коммуникативной структуре, то остается ответить на вопрос о целесообразности расщепления фигуры автора на «автора реального» и «автора подразумеваемого». Наш тезис состоит в том, что подобное расщепление целесообразно, но не для создания модели коммуникативных уровней или набора ролей, во-

1 Шмид В. Указ. соч. С. 48.

[202]

влеченных в процесс наррации. Ведь с теоретико-методологичес- кой точки зрения введение новых структурных компонентов становится необходимым только тогда, когда наличие тех или иных фрагментов текста не объясняется предшествующей моделью. Более того, если принимать положение о том, что автор должен извлекаться из текста, то нам пришлось бы извлекать из него знаки не только подразумеваемого, но и реального автора. Соответственно, требуется как критерий их различения, так и обоснование функциональной необходимости введения фигуры реального автора. Логично предположить, что даже если бы автор попытался открыто заявить о себе в тексте на фоне столь же открыто декларируемой ненадежности нарратора, то автоматически приобрел бы пресловутое «бумажное бытие». Поэтому такие характеристики, как «имплицитность», «извлекаемость», «абстрактность» и т.д., лучше считать содержанием понятия «автор», а не автономными элементами структуры повествовательных инстанций.

Итак, окончательный вывод таков. Фигуру автора следует считать необходимой в структуре повествовательных инстанций. Возражения против ее использования обусловлены не столько характером эмпирических данных, сколько своеобразием тех концептуальных (даже философских) предпосылок, что были положены в фундамент зарождавшейся нарратологии. А вот выделение и, соответственно, расщепление на «автора реального» и «автора подразумеваемого» лежит совершенно в иной плоскости анализа, не имеет и не должно иметь никакого отношения к уровням повествовательных инстанций. Как мы старались показать выше, оно может иметь смысл скорее при осуществлении процедуры деконструкции, когда мы разрушаем сложившийся канон понимания сути авторства и его роли. Тогда мы также начинаем в тексте обнаруживать следы, симптомы, индексы присутствия, но не автора в противовес нарратору, а иного автора или автора в ином свете, чем тот, который нам оставила традиция. Поэтому фиксация расхождения между «реальным автором» и «автором подразумеваемым» – это не определение различия экстра- и интратекстуальных позиций, а позиционирование отношения читателя, которое устанавливается в результате смены читательской перспективы. Конечно, следует признать, что

[203]

структурирование на «автора реального» и «автора подразумеваемого», судя по всему, устоялось и даже приобрело характер стереотипа в литературе, притязающей на обобщающий характер достижений нарратологии1. Но контекст употребления данной терминологии свидетельствует, что акценты в ее использовании делаются скорее на «подразумеваемость» как специфическую черту бытия авторства, чем на специфический характер бытия «подразумеваемого автора».

1Porter Abbot H. The Cambridge Introduction to Narrative. Cambridge University Press, 2002. 203 p.; Keen S. Narrative Form. Palgrave Macmillan, 2003. P. 77–79, 204 р.

[204]

В.А. Ладов

Проблема критериев успешности коммуникативного акта

Скептический тезис относительно следования правилу, сформулированный Л. Витгенштейном в «философских исследованиях»1, ставит под вопрос достижимость стабильного референциального отношения в субъективной сфере. Если У. Куайн усомнился в том, способен ли субъект прояснить значения-референты выражений незнакомого ему языка2, не видя при этом проблемы в отношении ясности значений своего собственного словоупотребления, то для Витгенштейна сфера субъективности уже не выглядит столь несомненной. Скептический тезис настаивал на предельной дестабилизации значений, которая касается в том числе и сугубо субъективного опыта словоупотребления. Отсюда следует пересмотр основополагающей функции языка – будто бы задача словоупотребления состоит в том, чтобы именовать вещи, чтобы закреплять за словами стабильные смысловые референты. В соответствии с Витгенштейном главная функция языка состоит в осуществлении успешных коммуникативных действий между субъектами, порождающих иллюзию значений, вполне достаточную для практической жизни.

Какую стратегию, исходя из сформулированных в «Философских исследованиях» тезисов, Витгенштейн мог бы предложить человеку, приступающему к изучению иностранного языка? Нижеследующий мыслительный эксперимент, с одной стороны, дает ответ на этот вопрос, а с другой – проясняет все своеобразие витгенштейновской концепции значения как употребления.

Русскому человеку, решившему изучать английский, не следует выяснять, к каким именно референтам отсылает то или иное слово. Его задача не должна заключаться и в построении рядов синонимий, когда бы он, при помощи словаря, научился транслировать английские слова в русские и таким образом, исходя уже из внимания к русскому слову, определял соответствующий референт. Все эти процедуры оказываются неэвристичными, ибо в соответствии со скептическим тезисом существует не только проблема неопределенности перевода с одного языка на другой, но и проблема радикальной дестабилизации значения в субъективности, т.е. и в том языке, который для обучающегося является родным. Когда русский слышит: «a table», ему не следует ни стремиться узреть референт в английской языковой среде, ни заниматься поиском соответствующей словарной статьи, которая отсылала бы его к русскому эквиваленту-синониму «стол», ибо русское слово «стол» само, для носителя этого языка, оказывается референциально неопределенным.

Скорее витгенштейновские директивы к изучению английского состояли бы в следующем. Просто запоминай звуки и те ситуации, в которых их следует употребить. Смотри на реакцию вступающего с тобой в коммуникацию субъекта и оценивай ее успешность. Например, запомни комбинацию звуков «How are you?» и употребляй их в той ситуации, когда ты идешь по улице и случайно встречаешь знакомого. Если в ответ на твое выражение знакомый улыбнется и произнесет: «I’m fine!», считай, что данное коммуникативное действие совершено успешно. Сделай из этого вывод, что ты освоил значение выражения «How are you?».

Кстати, такая методика не является уж слишком невероятной и не имеющей никакого отношения к действительности. Известно, например, что на советских радиолокационных базах, следящих за соблюдением воздушных границ иностранными самолетами, де-

[206]

журным офицерам, которые не владели английским, раздавали особые словари-разговорники для возможных переговоров с экипажем иностранного воздушного судна. В этих словарях кириллицей были выписаны определенные выражения, к которым прилагалась инструкция ситуаций их употребления. Если продолжать наш пример, здесь можно представить такую же простую ситуацию приветствия. В словаре написано выражение: «Хелоу! Хау а ю?» и дана инструкция по его применению: «Выйдя на связь с экипажем иностранного самолета, первым делом произнеси данный набор звуков. Услышав в ответ: «Хелоу! Ви а файн!», считай данный коммуникативный акт приветствия успешно завершенным и переходи к следующему вопросу». При этом в обязанности дежурного офицера не входило овладение рядами синонимий английских и русских слов. Ему вовсе необязательно было знать, что набор звуков «хэлоу» означает то же, что означает набор звуков «здравствуйте», что «ю» означает то же, что и «вы» и т.д. Его задача ограничивалась запоминанием звукового ряда и той ситуации, в которой его следует употребить.

Если, к примеру, с позиции Д. Серла – одного из авторитетных современных аналитических философов, данная ситуация показывала бы лишь имитацию обучения языку, ибо здесь полностью был бы редуцирован уровень субъективных интенциональных содержаний сознания, к которым должны отсылать слова (см. об этом широко известный «аргумент китайской комнаты»1), то для Витгенштейна данное положение дел указывало бы на овладение языком в буквальном смысле! Скептический тезис настаивает на невозможности ка- кой-либо фиксированной связи слова и субъективного интенционального содержания сознания. Следовательно, понятие об установлении таких связей нельзя приравнивать к понятию овладения языком. Все, что нам остается в такой ситуации, – это простое употребление звуков и ориентация в коммуникативной успешности наших действий. И только на основании такой деятельности будет возникать иллюзия интенциональной стабильности, которая тем не менее оказывается достаточной для практических целей.

1Серл Д. Мозг, сознание и программы // Аналитическая философия: становление и развитие: Антология. М., 1998. С. 376–400.

[207]

Теперь, исходя из вышесказанного, мы можем яснее представить всю специфику витгенштейновской концепции значения как употребления. Данная концепция не имеет того достаточно тривиального смысла, указывающего на то, что слово обретает свое значение только в культурном контексте, когда определенное сообщество договаривается называть стол «столом», подчеркивая при этом, что в другой социальной среде данное слово могло бы обозначать что-то другое (здесь небезынтересно заметить, что подчас к такому вульгарному пониманию данной концепции нас подталкивает сам Витгенштейн, на что и обращает внимание С. Крипке – один из наиболее известных интерпретаторов философии позднего Витгенштейна: «однако в контексте витгенштейн затеняет свой глубокий парадокс намного более прямолинейным пунктом – что, обычно, употребления языка не дают точного определения их применения во всех случаях»1). Концепция «значение как употребление» в ее предельной скептической интерпретации говорит о том, что значение выражения есть его употребление в буквальном смысле. Имеется только употребление звуков в какой-либо коммуникативной ситуации и больше ничего, никаких мыслительных сущностей, которые мы могли бы назвать значениями.

Однако в отношении такого воззрения на специфику функционирования языка можно высказать немаловажное критическое замечание. В качестве результата проверки правильности употребления выражения в коммуникативном акте мы сталкиваемся с определенной альтернативой, ни один из членов которой не представляет собой удовлетворительного объяснения корректности коммуникации. Либо мы должны признать, что реакция слушающего как раз и представляет собой объективный стационарный факт мира, который мы способны зафиксировать в познании, либо мы утверждаем, что оценка реакции слушающего сама является результатом интерпретации говорящего.

Первый вариант мы должны отвергнуть сразу, ибо он не соответствует основному тезису концепции «значение как употребле-

1 Крипке С.А. Витгенштейн о правилах и индивидуальном языке. Томск, 2005. С. 78.

[208]

ние» – значение не есть объективный факт, который можно зафиксировать в познании. Если бы это было так, то для прояснения функционирования языка нам было бы достаточно условиеистинностной теории значения: выражение в качестве своего значения подразумевает некоторый факт, и если мы этот факт действительно обнаруживаем в мире, то мы признаем данное выражение истинным. Теория значения как употребления настаивает на том, что истинность выражения определяется не фактами мира, а его утверждаемостью в процессе совместной коммуникации.

Нам остается признать, что реакция слушающего сама по себе представляет собой интерпретацию говорящего. Но тогда по отношению к этой интерпретации можно выдвинуть то же самое скептическое соображение, какое Витгенштейн высказывал по поводу следования правилу в целом.

Предположим, что я осваиваю значение выражения «How are you?» в ситуации приветствия, когда встречаю на улице знакомого. Он в ответ на звуки, произнесенные мной, улыбается. Я интерпретирую его улыбку как критерий успешности своего коммуникативного действия, я убеждаюсь, что верно употребил сейчас данное выражение. Однако не трудно видеть, что моя интерпретация сама подчиняется определенному правилу: я предполагаю, что обычно в ситуации приветствия, в ответ на выражение «Hоw are you?», слушающий улыбается и его улыбка есть знак его расположенности ко мне. Но что если в рассматриваемом случае мой знакомый следовал не правилу «улыбка», а, скажем, перефразируя С. Крипке (см. его обсуждение правил «плюс» и «квус»1), правилу «квулыбка», которое заключалось в следующем: всегда выражай улыбкой знак расположенности к знакомым, но в случае если ты встретишь субъекта S, выражай улыбкой неприязнь, пренебрежение по отношению к данному человеку. Возможно, мой знакомый глубоко внутри затаил на меня обиду, воспринимает теперь идущие от меня знаки приветствия «Hоw are you?» как скрытую издевку и в ответ выказывает свое пренебрежение «дежурной улыбкой». Будет ли тогда моя оценка успешности употребления выра-

1 Крипке С.А. Указ. соч.

[209]

жения «How are you?» в данном коммуникативном акте корректной? Очевидно, что у нас нет возможности представить однозначный ответ. Критерии успешности коммуникативного акта сами оказываются зависимыми от определенных правил, задающих интерпретацию этих критериев, правил, которые, в свою очередь, снова «повисают в воздухе».

Высказанное критическое соображение не говорит о неправомерности самого скептического тезиса Витгенштейна, скорее, оно ставит под сомнение вразумительность скептического решения, которое по мысли крипке, было предложено самим же австрийским философом в ответ на сформулированную им проблему следования правилу. Замена условий истинности выражения условиями утверждаемости при прояснении его значения оказывается малоэффективной, ибо утверждаемость предполагает успешность применения выражения в коммуникативном акте. Критерии же такой успешности по-прежнему оказываются непроясненными.

[210]