проблемы взаимодействия

явное или неявное принятие презумпции интенциональности. Ведь сам метод основан на допущении целостности и связности текста, а она возможна, если имел место «замысел».

Кроме того, по мнению А. Компаньона, если различать смысл и значение, интерпретацию и оценку произведения, использование фигуры автора становится правомерным. Дело в том, что мы можем наслаждаться произведением, а это предполагает оценку, более связанную с нашими субъективными предпочтениями, но можем стремиться понять смысл произведения, что предполагает интерпретацию, более обусловленную способностью понять его как нечто целостное и связное (объективированное по отношению к нам). Первое можно связать с определением значения, а второе – с поиском смысла. Понятно, что тогда ничто не мешает говорить о равноправии контекстов и возможности сосуществования различных интересов. Так, одних может интересовать вопрос, в чем состоял первоначальный смысл произведения и что он значил для его современников, а других – что произведение может сказать нам.

Связь смысла произведения с авторской интенцией обеспечивается пересмотром еще одного весьма распространенного стереотипа. Речь идет о необходимости различать проект и интенцию. Как подчеркивает французский исследователь, «намереваться что-то сказать», «желать что-то сказать», «сказать что-то намеренно» – это не то же самое, что «замышлять что-то сказать», «сказать что-то предумышленно»1. Иначе говоря, интенцию следует толковать как обозначение осмысленности, целостности, связности всего комплекса высказываний, составляющих текст, а не как характеристику намерений автора или его социально-биографических особенностей. Пересмотр подобного рода позволяет, по мнению А. Компаньона, снять «наиболее серьезные препятствия к сохранению интенции в качестве критерия интерпретации произведений»2.

Но все это пока оставляет открытым вопрос о том, при каких условиях обращение к фигуре автора становится необходимым.

1Компаньон А. Указ. соч. С. 107.

2Там же. С. 108.

[191]

Освобождение от давления определенных философских предпосылок открывает для нас пространство всевозможных толкований. С одной стороны, уже ничто не мешает нам признать правомерным как стремление объяснять те или иные черты текстуальной продукции авторской интенцией, так и стремление видеть в тексте «обрывки чьих-то речей, голоса, доносящиеся из недр других текстов и других кодов»1. Просто теперь следует считать эти пути реализацией разных, но одинаково оправданных исследовательских задач. Тем самым признание правомерности различных интерпретаций не обязательно ведет к их произволу, особенно если столь популярная сегодня фигура читателя текста фактически оказывается фигурой его исследователя. Но, с другой стороны, если мы признаем значимость вопросов и ответов только определенного типа, то обращение к иным вопросам утрачивает свою ценность или сохраняет значение лишь в качестве подготовительных материалов. Так, тот же самый метод параллельных мест может эффективно применяться при анализе конкретного текста, но в контексте сложившихся исследовательских приоритетов в целом авторская интенция, на которой он строится, может не играть никакой роли. Иначе говоря, то, что присуще части, может и не быть присуще целому. Вот почему следует определить пространство, где автор становится фигурой незаменимой, а апелляция к нему – необходимой.

Здесь возможны два пути. Необходимо пересмотреть содержание самого концепта авторства и определить те вопросы, которые придают значимость этой фигуре. Прежде всего, даже если мы говорим об авторе как о человеке, то должны избавиться от всякого налета субстанциальности в истолковании автора. В этом случае и читатель становится участником создания текста, а через него и автора, поскольку через читательские интерпретации последний может в новом свете видеть как суть своих продуктов, так и самого себя. Тогда и авторский замысел правомерно считать темпорально протяженным, а не чем-то единоактным и неизменным. Он может меняться в процессе работы, пониматься творцом лишь в ходе его осуществления, концептуализироваться и рекон-

1 Барт Р. S/Z. М.: Ad marginem, 1994. С. 23.

[192]

цептуализироваться после читательских интерпретаций. Более того, не все элементы своего продукта автор в состоянии проконтролировать на всех этапах своей работы. У. Эко в комменариях к роману «Имя розы» писал, что он придавал особую значимость фразе Вильгельма о боязни поспешности в конце сцены инквизиционного суда. Но один читатель указал ему, что на следующей странице оппонент Вильгельма также выступает против поспешности при вынесении приговора. «И я обнаружил, что случилось нечто незапланированное. Переклички между словами Бернарда и Вильгельма в рукописи не было… И, конечно, когда я вынуждал Вильгельма ненавидеть спешку, я совершенно забыл, что сразу вслед за этим о спешке высказывается Бернард»1. Все это тем не менее не мешает нам соотносить текст с авторской интенцией. Другое дело, что не следует предполагать ее априорно как единый акт и сводить к линейно трактуемой связи замысла и осуществления, поскольку это не всегда подтверждается уже эмпирически.

Понятно, что фигура автора подразумевается просто потому, что любой текст кем-то написан. (Другой вопрос: значимо ли такое отнесение). Но поскольку ее введение осуществляется на основании решения специальных исследовательских задач, а не здравого смысла, становится правомерным депсихологизировать

идеантропоморфизировать эту фигуру, превратив ее в составную часть категориального аппарата. Тогда, как и любая категория, она должна выступить условием конституирования (расчленения

исоединения) и специфического конфигурирования определенного предметного поля. Для прояснения сути и значимости данного подхода мы можем воспользоваться размышлениями М. Фуко о роли авторства. Действительно, если отождествлять автора с индивидом во плоти и крови, то вполне правомерно настаивать на смерти такого истолкования. Вернее к живому автору следует выходить, только отталкиваясь от его полагания как теоретического

конструкта. Как справедливо отмечает Фуко, имя автора предназначено быть функцией2. Это обозначение ряда операций, кото-

1Эко У. Имя розы. М.: Книжная палата, 1989. С. 429–430.

2Фуко М. Что такое автор? // Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности: Работы разных лет. М.: Касталь, 1994. С. 21.

[193]

рые можно или необходимо осуществить по отношению к определенному типу дискурсов. «Оно обнаруживает событие некоторого ансамбля дискурсов и отсылает к статусу этого дискурса внутри некоторого общества и некоторой культуры»1. Уже практика использования этого имени показывает, что оно давно лишено отсылок к психологическим особенностям той или иной личности, да и вообще к индивидам как таковым. Авторов может быть много, они могут быть объединены одним именем, образовывать иерархическую структуру, носителя данного имени может не быть в живых, он может вообще не существовать. Можно сказать, что автор – это позиция, задаваемая структурой дискурса.

Вслед за Фуко можно выделить четыре вопроса, заставляющие вводить эту фигуру. Естественно, что все они должны иметь отношение к толкованию текстов. Поэтому остальные аспекты обращения к теме автора (вопрос об авторском праве, например) можно игнорировать. Что же остается? Поскольку комплексы текстов можно рассекать и связывать по-разному, логично предположить, что их отнесенность к автору осуществляется тогда, когда мы ставим вопросы: а) о значимости; б) своеобразии; в) новизне; г) субъективности. В их основе лежит одна общая операция: посредством отсылки к автору в каком-то комплексе текстов выявляются черты сходства друг с другом и отличия от других комплексов. Значимость, своеобразие, новизна и субъективность становятся критериями такого членения, принципами группировки и рассеивания.

Вопрос о значимости – это, прежде всего, вопрос об основаниях обращения к тем или иным видам текстов. Очевидно, что имя может являться критерием, определяющим наш выбор и наши предпочтения. В этом смысле оно подобно торговой марке и выступает своеобразной гарантией тех или иных добродетелей, которые мы ожидаем в текстах обнаружить. Отсылка к имени становится гарантом определения подлинности какой-либо текстуальной продукции или ее идентификации в целом. Наконец, и в этом аспект значимости, видимо, наиболее значим, «можно быть авто-

1 Фуко М. Указ. соч. С. 22.

[194]

ром чего-то большего, нежели книга, автором теории, традиции, дисциплины, внутри которых, в свою очередь, могут разместиться другие книги и другие авторы»1. Тот же Фуко подчеркивал: «Фрейд же – не просто автор “Толкования сновидений” или трактата “Об остроумии”; Маркс – не просто автор “Манифеста” или “Капитала”, – они установили некую бесконечную возможность дискурсов»2.

Когда провозглашается тезис о том, что в тексте следует искать только то, что говорит он сам, в качестве примера апеллируют к методологии Барта. Действительно возможно рассыпать, раздробить текст, чтобы обнаружить в нем множество переплетенных, пересекающихся кодов. Но столь же правомерна и другая операция. Ведь любой мало-мальски значимый текст потому и значим, что воплощает собой «отскакивание от традиции». Это отскакивание проявляется либо в созидании нового типа текстов, либо в своеобразии сочетания тех или иных кодов. А чем иным, как не отсылкой к авторству, истолковывать те или иные особенности текстов, если вопрос о новизне и своеобразии становится для нас актуальным. И наоборот, авторская интенция как воплощение новизны и своеобразия позволяет нам понимать особенности текста и в целом выделять его из остального массива.

Кстати, добавим к этому, что при таком подходе нет надобности в разделении на «смысл» и «значение» произведения, которое использует А. Компаньон для спасения ценности авторства. Дело обстоит гораздо проще. Если приоритеты в толковании определяются характером исследовательских задач, то актуализация авторской интенции будет зависеть от тех вопросов, что мы поставим. А это значит, что соответствующее применение текста задаст то значение (или смысл), которое мы ему припишем. Конечно, вслед за Фуко можно различать степень значимости и своеобразия функционирования имени автора в разных типах дискурсов. Роль автора в литературных текстах отлична от его роли в текстах научных или философских. Понятно также, что ценность автора, да

1Фуко М. Указ. соч. С. 30.

2Там же. С. 31.

[195]

и само его появление, определяются изменением социокультурного контекста. Чем более в культуре отдается предпочтение новизне, индивидуальности, своеобразию, тем более эти аспекты становятся значимыми и в анализе текстов. А это значит, что фигура автора выходит на первый план.

Но есть еще один пласт обращения к данной теме. Назовем его теоретическим в том смысле, что он позволяет нам (и даже заставляет) конструировать авторство там, где культура не придавала ему никакой ценности. Этот пласт обусловлен вопросом о субъективности. Нетрудно заметить, что многие тексты явно или неявно стремятся скрыть или замять свою текстуальную природу. Очень часто они претендуют быть чем-то большим, чем текст, а именно воплощением объективности или отражением реальности как таковой. Особенно хорошо это удается нарративам, призванным конституировать социальную реальность. Ведь часто структурирование социума кажется и представляется воплощением самой действительности, следствием, так сказать, самой природы вещей, а не результатом идеологической установки и продуктом чьих-либо интересов. Очевидно, что разоблачение притязаний на объективность подобного рода возможно одним-единственным образом. Оно сродни той же процедуре, о которой говорил Фуко, когда писал, что «пересмотр текстов Фрейда изменяет самый психоанализ, а текстов Маркса – самый марксизм»1.

Можно поставить задачу и в более категоричной форме. Ведь дискредитировать притязания на объективность означает вскрыть текстуальную природу того ли иного объекта или показать, что перед нами не сама реальность, а всего лишь текст в буквальном смысле слова. Более того, достигается это демонстрацией того факта, что мы имеем дело не с отражением действительности, а с выражением пристрастий или интересов творца анализируемых текстов. Поэтому открытие авторства как воплощения субъективности есть единственный способ радикально изменить наше восприятие объекта. Иначе такой путь называется «генеалогическим подходом». Вот где автор становится поис-

1 Фуко М. Указ. соч. С. 37.

[196]

тине необходимой фигурой и где он должен быть сконструирован, даже если нельзя обнаружить индивидов, персонально ответственных за появление соответствующей продукции. Достигается данная цель экспликацией повествовательных инстанций, открытием замаскированных риторических фигур, словом, вскрытием всех симптомов текстуальности посредством пресловутого «симптоматического чтения».

Итак, есть условия, при которых автор может быть введен как фигура, необходимая в изучении текстов и даже, так сказать, в текстуализации исследуемых объектов. Но этим достигается большее. Взгляд с функциональных позиций позволяет говорить о нем как о фигуре подразумеваемой и извлекаемой. Она подразумевается постольку, поскольку вводится как необходимое условие анализа, даже если действительный автор отсутствует. Она извлекается, поскольку необходима для объяснения текстуальных эффектов. Наконец, фигура автора извлекается в том смысле, что все представления о ней, в том числе как о реальной исторической личности, сформированы на основании анализа текстов. Более того, возможно утверждать, что учет личностных параметров в исследовании значим лишь настолько, насколько позволяет что-то понять в тех же текстах. Иначе говоря, реальный автор во всей полноте своих качеств нам и не нужен, если эти качества ничего не проясняют в его произведениях. Вот в этом смысле он тождественен своей продукции. Поэтому всякого рода биографии писателей, да и великих личностей в целом, если не являются частью более широких нарраций, то либо сами превращаются в род художественных произведений, либо приобретают облик мифа, где автор озарен (а потому мифологичен) отраженным светом своих продуктов.

Отсюда наш тезис о том, что фигура так называемого реального автора, если речь идет о личности во всей совокупности ее качеств, избыточна как в комплексе исследовательских процедур в целом, так и в структуре коммуникативной системы, применяемой к анализу текстов. Даже заявления самой личности во плоти и крови в лучшем случае есть лишь один из компонентов создания конструкта «автор». Здесь вполне можно согласиться с тезисами английского нарратолога М. Тулана о том, что все версии автора

[197]

суть «извлеченные авторы»1. И даже фиксация расхождений или противоречий в авторской позиции устанавливается лишь в ходе предварительно проведенного анализа тех же текстов.

Однако, хотя любой автор извлекаем, в определенном контексте его расщепление на «реального» и «подразумеваемого» имеет смысл. Понятно, что в рамках культуры, придающей авторству ценность, он становится фигурой явной и даже выпячиваемой. К авторской интенции обращаются за объяснением и пониманием текстов. Так формируется канонический образ, обеспечивающий его функционирование в структуре научной деятельности. И наоборот, необходимость определенных способов анализа текстов заставляет сформировать некоторую работающую модель автора. Дискредитация этой модели (а причины мы оставляем в стороне) представляет собой частный случай процедуры разоблачения притязаний на объективность и движется по той же самой траектории.

Очевидно, конечно, что «реальный автор», который появляется в результате этой операции, никакого отношения к реальному автору не имеет. Он столь же извлекаем и подразумеваем, сколь и «автор подразумеваемый». Черты его биографии, специфика психического устройства, извивы жизненного пути принимаются в расчет настолько, насколько они функциональны в исследовании текстов. Другой вопрос, что составляется модель «реального автора» из других блоков тех же источников (или на основании прежде игнорируемых источников), чем модель «автора подразумеваемого», и призвана не дополнять последнюю или надстраиваться над ней, а ниспровергать ее. Соответственно, при последующей канонизации сконструированный «реальный автор» превращается в «автора подразумеваемого», и история повторяется снова2.

Теперь можно вернуться к началу и посмотреть, насколько приемлема эта схема для нарратологии. Стоит ли сохранять в

1Toolan M.J. Op. cit. P. 78.

2Правда, при таком понимании остается отдать отчет в некоторой неадекватности терминологии, поскольку термин «реальный автор» навевает нежелательные коннотации о возможности выхода в экстратекстуальное пространство, так сказать, к самой реальности.

[198]

структуре повествовательных инстанций фигуру автора, а если и да, то стоит ли ее расщеплять на «автора реального» и «автора подразумеваемого»? Ведь оппоненты обычно подчеркивают, что вопросы о замысле произведения, его смысле, как правило, требующие обращения к автору, лежат за границами задач нарратологии. Но значит ли это, что в выявлении знаков нарративности достаточно обойтись фигурой нарратора? Наш тезис состоит в том, что автор может и должен быть включен в структуру повествовательных инстанций. Действительно, констатация факта ненадежности нарратора подталкивает к тому, чтобы включить автора в коммуникативную структуру текста. При этом следует подчеркнуть, что ненадежность нарратора заключается не в сознательном намерении вводить читателя в заблуждение по поводу сути описываемых событий. Просто сама фигура рассказчика, как подчеркивалось выше, призвана быть лишь одним из средств реализации нарративности, поэтому носит структурный характер. Эту же функцию могут выполнять игры со временем, расстановка акцентов в изображении событий и т.д. Хорошим примером может служить определение позиции рассказчика в романе Эко «Имя розы», где искреннее восхищение Адсона, выступающего в роли нарратора, речами Хорхе в эпизоде полемики Хорхе и Вильгельма по поводу роли смеха, или речью Аббата о роли сокровищницы монастыря в восхвалении могущества Бога подвергается своеобразному двойному профанированию обратным эффектом, который они производят на самого рассказчика («Вот и у меня слова Хорхе вызвали горячее желание рассмотреть тех тигров с обезьянами, которых я в первый раз не заметил»), или действиями других персонажей («Воистину сладчайшее из богословий – ваше», – произнес Вильгельм самым умильным голосом. Я-то понял, что он, вероятно, желает употребить ту коварную фигуры мысли, которая у риторов именуется ironia»), а также всей логикой развития сюжета в целом1. В этом смысле сам по себе факт демонстрации ненадежности нарратора лишь делает явным и эмпирически верифицируемым структурирование повествовательных инстанций

1 Фуко М. Указ. соч. C. 70, 120.

[199]

(автор-нарратор), которое само по себе относится к компетенции теории.

Это обстоятельство делает понятным тезис, который проводится рядом нарратологов, о том, что автор не имеет своего голоса. Как отмечает Шмид, «он существует в произведении не эксплицитно, а только имплицитно, виртуально, на основе творческих следов-симптомов…»1. Вопреки выражаемой оппонентами иронии по поводу автора, который сам ничего не говорит, но тем не менее включен в структуру коммуникации, такой подход видится вполне приемлемым. Ведь обеспечение рассказываемости или, наоборот, открытие того факта, что любое событие всегда подано нам в чьем-то свете, также не требует явного присутствия нарратора или форм непрямого дискурса. Нарратор, особенно вездесущий, имплицитный, говорящий от третьего лица, «является конструктом, составленным из симптомов повествовательного текста»2. Поэтому как автор, так и нарратор, вполне могут быть поданы как элементы структуры, призванной обеспечить истолкование тех или иных особенностей текста. Это плоды интерпретации в конечном счете. Да сам столь популярный тезис о том, что текст следует воспринимать как продукт коммуникации, формулируется отнюдь не на основании намерений его творца кому-то что-то сообщить или установки здравого смысла на то, что если кто-то что-то пишет, то обязательно для кого-то. Он призван обеспечить эффективное объяснение тех или иных текстуальных эффектов, если с этим не справляются иные парадигмы.

Итак, структурирование коммуникативных уровней относится к уровню теории. Иначе говоря, необходимость выделения определенного набора компонентов, обеспечивающих создание текста, и отделения их друг от друга обусловлена отнюдь не фактом их прямого присутствия в изучаемых объектах. Да и осознание того обстоятельства, что мир всегда преподнесен нам с чьх-то позиций, является величайшим завоеванием не самой нарратологии, а скорее философии. Поэтому фигура нарратора приобретает характер

1Шмид В. Указ. соч. С. 53.

2Chatman S. Op. cit. P. 67.

[200]