Средние века. Выпуск 75 (3-4)

ОТ РЕДАКТОРА

Дорогие коллеги!

Предлагаемый номер журнала открывается большим блоком, посвященным политической культуре позднего Средневековья. Мы привыкли именовать государственные образования XIV– XVI вв. сословно-представительными монархиями, но состояние современной науки диктует необходимость серьезных размышлений как по поводу самого термина, так и о границах его применения. Сравнительно недавно, в октябре 2013 г., в нашем институте прошла международная конференция «Сословное представительство в России в контексте европейской истории (вторая половина XVI – середина XVII в.)». Материалы этой конференции будут опубликованы отдельно. Но примечательно, что при переводе ее названия на европейские языки возникли большие трудности. Термин, который у нас считается интернациональным, не имеет прямых аналогов в арсенале научной терминологии западных ученых. Единственный текст, который мы позаимствовали из материалов конференции, – доклад М.А. Бойцова, выдержанный в духе Begriefsgrundgeschichte, в котором релявитизируется термин «сословное представительство» как специфическое порождение российской историографии. Вне зависимости от того, согласится или нет наше профессиональное сообщество на отказ от устоявшейся терминологии, сомнения, как это часто бывает, оказываются плодотворны. Новая оптика позволяет обратить внимание не только на Генеральные штаты, кортесы, подобные им ассамблеи, но и на иные аспекты политической культуры. И тогда выясняется, что функции представительства мог осуществлять и высший королевский суд – Парижский Парламент, а английский Парламент, помимо представительства, мог выступать в качестве судебной инстанции. Более того, представительство могло носить не только «вертикальный» характер (обеспечивая консультации монарха со своими подданными), но не менее часто – «горизонтальный» характер, способствуя взаимным контактам отдельных провинций и общин.

Следующей по объему является ставшая уже традиционной рубрика, в которой обсуждается издание «Всемирной истории».

На сей раз речь идет о третьем томе, посвященном раннему Новому времени. Достаточно представительные материалы круглого стола, объединившего издателей, авторов и читателей «Всемирной истории», удалось оформить в виде стенограммы. Но мы надеемся, что обсуждение второго и третьего томов «Всемирной истории» на этом не закончится, появятся новые рецензии и какие-то замечания, которые будут тем более полезны, что в скором времени появится новое издание этого многотомного труда.

Рубрика «Судьбы библейских цитат в средневековой культуре» объединяет статьи, удаленные друг от друга как хронологически, так и географически, но, вместе с тем, ставящие перед собой одну и ту же проблему. По сути речь идет о переводе библейских реалий на язык средневекового общества. Цезарий Арелатский располагал для этого палитрой различных латинских вариантов Священного Писания, норвежские переводчики, приспосабливая тексты Вульгаты к скандинавским условиям, опирались еще и на труды Отцов церкви и современных им богословов. Вопрос в том, какую новую информацию об обществе, окружающем переводчика, может извлечь из этих текстов медиевист.

Уже достаточно традиционным стало внимание к маргиналиям средневековых рукописей, а также к истории бытования средневековых книг (рубрика «По ту сторону текста»). Но, как известно, в XX в. стало очевидно, что медиевист может изучать не только текстовую, но и вещественную реальность. В обществе, где грамотность была уделом лишь немногих, различного рода жесты и вещи, имеющие символическое значение, играли очень важную роль в межличностных коммуникациях. Предметы не обязательно нужно противопоставлять документам. Как показывают статьи Е.А. Мельниковой и П.Ю. Шамаро, объекты материальной культуры (кольца, палочки и др.) могли достаточно органично сосуществовать с письменным текстом.

Честно говоря, статьи из рубрики «Венецианские штудии» объединены лишь местом составления рассматриваемых источников. Текст М.А. Рябовой продолжает наметившуюся уже в предыдущих номерах тенденцию к возрождению интереса к истории экономики и финансов. Статья О.Ф. Кудрявцева вписывается в уже вполне традиционное для нас направление, связанное с изучением свидетельств иноземцев о России (см. материал предыдущего

номера, рассказывающий о семинаре «Русь, Московия, Россия в свидетельствах иноземцев»), но также вполне могла быть включена и в ставшую уже постоянной рубрику «Соседние регионы, смежные дисциплины».

В этой рубрике на сей раз мы представляем журнал «Древняя Русь: Вопросы медиевистики». Некоторые из постоянных авторов этого журнала являются нашими частыми гостями и даже членами редколлегии. Уже само то, что издание включает медиевистику в свой подзаголовок, должно свидетельствовать о близости наших позиций. Тем не менее, задача более полного информирования друг друга остается актуальной. На наш «западный» взгляд несколько необычным видится трудность в самоназвании данной специальности, особенно заметная при переводе на английский язык – «Old Russia: The Questions of Middle Ages». Мы бы перевели как «Problems of Medieval Studies», однако сам перевод «вопросы Средних веков» приглашает к дискуссии о границах применимости термина «Средневековье» для регионов, находящимся за пределами латинского Запада. Тем самым заставляя и нас еще раз задуматься о степени универсальности западной модели.

Рубрика «Отечественная медиевистика вчера и сегодня» включает разные по характеру материалы. Комментированная публикация текста И.М. Гревса о знаменитой книге П.М. Бицилли помимо сугубо историографического интереса позволяет нам предаться ностальгии по высокому стилю научной полемики, характерному для Серебряного века петербургской медиевистики. Труды и дни медиевистов Северной столицы раскрываются в рассказе о геральдическом семинаре в Эрмитаже. В этой связи хочется вспомнить, что в нашем журнале был блок, посвященный геральдике и исторической эмблематике (выпуск 69 (2), 2008 г.), где рассказывалось о работе московских исследователей, представленных альманахом «Signum».

Статья Л.П. Репиной осмысляет роль Е.В. Гутновой в контексте историографии, которую сегодня понимают как часть интеллектуальной истории. Интерес к наследию Е.В. Гутновой актуализирован в связи с ее столетним юбилеем, который отмечался в нашем институте в апреле 2014 г. Мы планируем опубликовать материалы проведенной по этому поводу конференции в журнале ЭНОЖ «История» с рабочим названием «Политические структуры и социальные процессы в Европе: позднее Средневековье

и раннее Новое время». В этот сборник мы предполагаем поместить также материалы конференции, посвященной 100-летию другого советского медиевиста – А.Н. Чистозвонова. Но некоторые биографические материалы мы намереваемся опубликовать в следующем номере.

** *

Рецензии, а также все остальные материалы и отклики присылайте по адресу: sector-sv@list.ru или 119334 Москва, Ленинский проспект, д. 32а, Институт всеобщей истории РАН, редакция журнала «Средние века».

Наш подписной индекс – 18969. Журнал «Средние века» и другие книги можно приобрести в издательстве «Наука» (телефон (495) 334-76-79, факс (495) 334-98-59). Адрес сайта журнала – www.srednieveka.ru.

П.Ю. Уваров

ИНСТИТУТЫ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВА И ПОЛИТИЧЕСКИЕ СИСТЕМЫ СРЕДНЕВЕКОВЫХ МОНАРХИЙ

УДК 94(44)“13/16”

С.К. Цатурова

«ПАРЛАМЕНТ ПРИ СВОЕМ ВОЗНИКНОВЕНИИ БЫЛ ГОСУДАРСТВЕННЫМ СОБРАНИЕМ»: ИСТОКИ ПОЛИТИЧЕСКИХ ПРИТЯЗАНИЙ ПАРЛАМЕНТАРИЕВ

(РАЗМЫШЛЕНИЯ О СВОЕОБРАЗИИ ФРАНЦУЗСКОЙ МОНАРХИИ)

В статье впервые ставится вопрос о средневековых истоках – институциональных, правовых, социальных и идейных – притязаний Парижского Парламента на функции сословно-представительного собрания, проявившихся в раннее Новое время. Новизна исследования потребовала отхода от рассмотрения проблемы взаимоотношений верховного суда и Генеральных Штатов лишь в терминах оппозиции. Напротив, подчеркиваются факторы, сближающие два учреждения. Среди них, общность политического словаря номинаций, общая генеалогия из Королевской курии, отсутствие точной «даты рождения», участие чиновников и правоведов в работе Штатов – по долгу службы и в качестве депутатов от всех трех сословий. Основой политических притязаний Парламента послужила «тотальная компетенция» верховного суда и его соучастие в законодательной сфере через верификацию, регистрацию и оглашение законов, а также подачу ремонстраций. Решающую роль в выработке политической позиции Парламента сыграл, по мнению автора, социальный фактор: оформление парламентской корпорации и консолидация служителей закона и судейских в отдельную социальную группу. Политические притязания парламентариев трактуются как показатель глубокой укорененности складывающейся представительной системы в политической структуре и идеологии французской монархии и как частный случай многообразного диалога власти и общества.

Ключевые слова: французская монархия, Парижский Парламент, сословнопредставительные органы, Генеральные Штаты, чиновничество.

Вынесенное в заглавие утверждение1 принадлежит видному парламентарию XVII в. и знатоку парламентских архивов Жану Ленену2. И относится оно к периоду, когда политические амбиции Парламента обозначились во всей их полноте и масштабности. Высшим выражением этих амбиций было притязание на роль «представителя народа» и на функции, по сути, аналогичные сословно-представительным собраниям. Самое знаменитое событие в этом контексте – парламентская Фронда3. Стремление Парижского Парламента выступать от имени всего общества вполне обоснованно принято относить к эпохе Старого порядка, к периоду абсолютизма, когда Генеральные Штаты больше не собираются и возникает известный вакуум в сфере выражения общественного мнения. Однако у этой амбиции были глубокие корни.

Современники и историографическая традиция оценивали подобное притязание Парламента неоднозначно, если не сказать полярно. Большинство теоретиков французской монархии восхваляли исполняемую Парламентом функцию «узды от тирании». Уже первые идеологи монархического правления XIV–XV вв. видели в Парламенте преграду от сползания власти к тирании и защитника общего интереса наравне со Штатами4. Для более

1«Le Parlement dans son institution estoit une assemblée d’Estat» (Archives Nationales de France. Série U (далее – AN U). 507. L’Etablissement du Parlement, f. 17). В языке XVII в. было два значения слова «institution»: современное понятие факта «основания», «учреждения» и более архаичное – «состояния, в котором нечто устанавливается, возникает» (Dubois J. Lagane R., Lerond A. Dictionnaire

du français classique. Paris, 1971. P. 323).

2О нем и составленном им – единственном в своем роде – указателе к гигантскому архиву Парижского Парламента см.: Le Grant L. La Table de Le Nain et les registres du Parlement de Paris // Le Bibliographe moderne. 1907. P. 92–112; Цатурова С.К. Формирование института государственной службы во Франции

XIII–XV веков. М., 2012. С. 31–32.

3Малов В.Н. Парламентская Фронда: Франция, 1643–1653. М., 2009. Не случайно Ленен, разбирая различные интерпретации истоков Парламента, приводит авторитетное мнение Миральмона, что «со времен первых королей Парламент был публичной ассамблеей, как (собрание) Штатов» (du temps des premiers Roys

le Parlement estoit une assemblée publique comme d’Estats) (AN U 507, f. 5).

4Так, Никола Орезм признавал за Парламентом функцию соучастия в отправлении верховной власти; Филипп де Мезьер считал Парламент гарантом от тирании; в анонимном трактате XV в. «Response d’un bon et loyal françois» Парламент фигурирует как главный институт короны наряду с пэрами Франции и Генеральными Штатами, защищающий общий интерес королевства (Oresme N. Le livre de Politique d’Aristote / Publ. A.D. Minut. Philadelphia, 1970 (American Philosophical society: Transactions; Vol. 60. P. VI). P. 242; Mézières Ph. de. Le Songe du viel pèlerin / Ed. G.W. Coopland: 2 vols. Cambridge, 1969. T. 1. P. 620; «L’Honneur de la couronne de France»: Quatre libelles contre les Anglais (vers 1418 – vers 1429) / Éd. N. Pons. Paris, 1990. P. 129).

«Парламент при своем возникновении был Государственным собранием»… 11

позднего периода достаточно назвать в этом ряду имена Клода де Сейселя и Шарля Луи де Монтескье. В стане парламентских апологетов XVII в. Жану Ленену вторил монах-августинец Пьер Гибур, более известный как отец Ансельм, называвший Парламент «Генеральными Штатами в миниатюре»5. В преддверии Революции 1789 г. эта амбиция Парламента встречала поддержку в кругах тех, кто уравнял понятия «монархии» и «тирании». Так, Гольбах усматривал в привилегированных корпорациях в отсутствии Генеральных Штатов необходимую преграду между верховной властью и свободой подданных; Мабли признавал полезной роль Парламентов в движении к созыву Генеральных Штатов; Мальзерб считал Парижский Парламент «эхом народа Парижа, а народ Парижа – это вся Нация… и Парламент вещает, ибо он единственный имеет возможность говорить»6. Как следствие, в историографии лидирует тезис о том, что во Франции единственными постоянными и действенными ограничителями произвола монарха были именно институты королевской власти во главе с Парижским Парламентом7.

Противоположный лагерь не менее представителен и убедителен. Так, острая полемика периода Религиозных войн развернулась и вокруг соперничества между собраниями Штатов и Парламентом, якобы незаконно претендующим на ту же роль. В преддверии Революции 1789 г. королевский историограф Ж.Н. Моро, признавая за Парламентом функцию ограничения произвола монарха – в том же контексте теории «абсолютной власти», которую разделяли и на другом фланге, – подчеркивал, что Парламент «представляет короля, а не нацию», и никогда не был уполномочен ею8. Этой традиции следовали историки Второй

5«un abrégé des Estats Généraux» (Anselme (père). Le Palais d’Honneur. Paris, 1664. P. 278). При этом он вторил Ленену, утверждая, что изначально Парламент был Государственным советом.

6См. подробнее: Richet D. De la Réforme à la Révolution: Études sur la France moderne. Paris, 1991. P. 408–409.

7Яркий пример тому – классическое исследование Э. Лависса, в котором он противопоставляет эффективности органов королевской администрации, прежде всего Палаты счетов, неудачу Штатов, не сумевших, на манер Англии, стать политическим противовесом воле короля (Lavisse E. Étude sur le pouvoir royal au temps de Charles V // Revue historique. 1884. T. XXVI. P. 233–280).

8Подробнее о теории абсолютной власти монарха во Франции и ее лимитах – в обоих противоборствующих лагерях см.: Чудинов А.В. «Королевское самодержавие» во Франции: история одного мифа // Французский ежегодник. 2005: Абсолютизм во Франции: К 100-летию Б.Ф. Поршнева (1905–1972). М., 2005. С. 259–293; Пименова Л.А. Власть монарха абсолютна, но не произвольна:

«Парламент при своем возникновении был Государственным собранием»… 13

точенной» трактовки французской абсолютной монархии, едва прикрывавшей критику современного автору российского самодержавия11. В эту трактовку никак не вписывалось институциональное ограничение королевских прерогатив, как и независимый характер поведения членов Парижского Парламента.

Но основания для некоторого здравого недоумения, бесспорно, есть. Весьма знаменательно, что в своей системной концепции монархической власти в Средние века Н.А. Хачатурян обращает внимание на способность административного аппарата «парадоксальным образом (курсив мой. – С.Ц.) автономизироваться до известной степени от власти, именем которой она, эта бюрократия, действовала»12. Наряду с этой общеевропейской тенденцией в трудах Н.А. Хачатурян особое внимание уделено соперничеству сословно-представительных органов и Парламента как важнейшей специфике французской сословной монархии13. Но если в историографической традиции принято лишь акцентировать саму конкуренцию Парламента и Генеральных Штатов за право выступать от имени общества и даже возводить вину на Парламент за неуспех Штатов в их стремлении стать постоянно действующим органом, то в исследованиях Н.А. Хачатурян эта коллизия переводится в иную плоскость. Речь идет, главным образом, о принципиальной несхожести природы тех ограничений, которые исходили из поля власти (Парламент) и от самого общества (Штаты)14.

11Анализ истоков и идейной подоплеки «мифа об абсолютизме» в российской и советской историографических традициях конца XIX – первой половины XX в. см.: Чудинов А.В. Указ соч. С. 259–273.

12Эту тенденцию в функционировании авторитарной власти в западноевропейском средневековом обществе Н.А. Хачатурян обозначает как одну из характерных черт трансформации монархии – от патримониальной к публично-пра- вовой, хотя и признает известную автономность бюрократии вневременной чертой данной социальной страты. См.: Хачатурян Н.А. Власть и общество в Западной Европе в Средние века. М., 2008. С. 166–177 (особенно С. 175).

13В ряду этих работ особенно важны для данной темы: Хачатурян Н.А. Сословная монархия во Франции XIII–XV вв. М., 1989. С. 168–237; Она же. Феномен сословного представительства в контексте проблемы État moderne // Власть, общество, индивид в средневековой Европе / отв. ред. Н.А. Хачатурян. М., 2008. С. 34–43; Она же. Европейский феномен сословного представительства: К вопросу о предыстории «гражданского общества» // Она же. Власть и общество в Западной Европе… С. 156–227.

14Так, по утверждению автора, автономность королевского аппарата лишь внешне напоминает полицентризм и дисперсию власти, характерные для средневековой политической структуры, а противоречия внутри поля власти не сопоставимы с конфликтом власти и общества (Хачатурян Н.А. Власть и общество … С. 13).

Как следствие, несмотря на единую риторику «защиты общего интереса» от «тирании», цели и последствия двух типов ограничений оказывались разными, а подчас и диаметрально противоположными.

Мои многолетние изыскания по истории Парижского Парламента и, в целом, государственных институтов во Франции периода сословной монархии не раз выводили на эту краеугольную тему – конкуренцию верховного суда и сословно-представи- тельных учреждений Французского королевства15. Накопленный исследовательский материал дает мне смелость высказать ряд соображений и несколько скорректировать устоявшиеся оценки, взглянув на проблему под новым углом зрения.

Предварительно стоит заметить, что это соперничество, если и имело место в исследуемый период (XIII–XV вв.), то носило скрытый, подспудный характер, поскольку на это время приходятся «звездные часы» Штатов, и вряд ли подобная претензия Парламента была бы уместна. Однако принципиально важным мне представляется выявить истоки – институциональные, правовые, социальные и идейные – будущей претензии парламентариев, определить влияние практики сословно-представитель- ных собраний на позицию Парламента и, тем самым, разглядеть глубинные корни складывающейся представительной системы в политической структуре французского средневекового общества, ее соответствие политическим представлениям эпохи. Тем более что, на мой взгляд, политическая роль Парижского Парламента свидетельствует не только об особенностях французской монархии, но, шире, о многогранной взаимосвязи власти и общества. И в этом плане парламентская Фронда имеет даже более глубокие корни, чем принято считать16.

Избранный мною ракурс исследования диктует отход от давней историографической традиции – рассматривать взаимоотношения Парламента и Штатов лишь в терминах оппозиции,

15Цатурова С.К. Формирование института государственной службы… С. 556– 558; Она же. Верховные ведомства и лимиты власти короля Франции в сфере законодательства в XIV–XV вв. // Власть, общество, индивид в средневековой Европе. С. 152–175.

16Так, В.Н. Малов, автор детального исследования этого ключевого для раннего Нового времени во Франции события, видит его истоки в переходе от «судебной монархии» (когда суд – главный инструмент управления) к монархии административно-судебной. Однако при всей негативной реакции парламентариев на ущемление их прав и компетенции, причины конфликта представляются мне гораздо более глубокими.