Иллюстрация:

Восстание на Сенатской площади в Петербурге 14 декабря 1825 г.

Акварель К. Кольмана. 30-е годы XIX в. Москва. ГИМ

Знаменитые слова Рылеева «Я не поэт, а гражданин» понимаются слишком буквально. Конечно, Рылеев был «гражданином», но он хотел при этом остаться и поэтом — и был поэтом замечательным.

Для декабристской литературы, конечно, существенно присутствие «внелитературной цели», определяемой политической идеологией первых русских революционеров. Однако степень — или, точнее, форма — ее влияния на материал, преломления в материале зависела от многих причин, например, от жанра произведения, его предполагаемой аудитории, стилистической установки и т. д.

Так, в программных документах декабризма «внелитературная цель» фиксировалась более отчетливо и прямо. В «Законоположении „Союза благоденствия“» (1818) провозглашалось, что сила и прелесть стихотворений состоит в «живости писаний, в приличии выражений, а более всего в непритворном изложении чувств высоких и к добру увлекающих», что «описание предмета или изложение чувства, не возбуждающего, но ослабляющего высокие помышления... недостойно дара поэзии». Для декабристской эстетики характерен примат «высоких помышлений», т. е. откровенная установка на воспитание гражданских воззрений и чувств. Эта установка передавалась всем контекстом документа, не только заостренностью его формулировок, но сопутствующим тоном, скажем, подспудным, «специфически-сигнальным» пониманием таких слов, как «высокий», которое приближалось к понятию «вольнолюбивый», «революционный» (ср. в стихотворении Рылеева: «Моя душа до гроба сохранит // Высоких дум кипящую отвагу; // Мой друг! Недаром в юноше горит // Любовь к общественному благу»). Устанавливалась также определенная моральная атмосфера произведения (и соответственно позиция его читателя): не равнодушие, но активность, «презрение к ничтожному»

311

и борьба со «злонамеренным»; пристрастие не к словесным изыскам и пышности, но к смысловой содержательности и т. д. В цельном и заостренном оформлении этих положений — специфика декабристской эстетики; однако было бы весьма ошибочно воспринимать ее изолированно от предшествующей русской литературы. В самой своей «учительской» установке декабризм продолжал дидактические традиции русского Просвещения и классицизма.

Мы упомянули о «сигнальной» функции слов: это интересное явление поэтического стиля впервые в достаточно широком объеме выявлено у нас именно декабристской литературой. Тем не менее оно, с одной стороны, родственно определенной устойчивости других стилей (например, как это отмечено Л. Я. Гинзбург, элегическому стилю русского преромантизма) и — с другой — продолжает западноевропейские традиции нормативной эстетики классицизма и Просвещения, в частности стиль политической фразеологии эпохи Великой французской революции.

Декабристское движение содействовало созданию обширного пласта «слов-сигналов» (термин предложен в работах В. Гофмана о Рылееве), устанавливающих род прочного взаимопонимания между литератором и читателем-единомышленником: гражданин, вольность, самовластье, тиран, кинжал, закон, надежда, общественное благо и т. д. Слово-сигнал заключало в себе более точный и политически конкретный смысл, чем казалось с первого взгляда: например, не просто надежда, но надежда на политические преобразования (ср. в «Войнаровском» Рылеева: «Одно мгновенье погубило // Навек страны моей родной // Надежду, счастье и покой»); не просто закон, но закон воображаемый, вытекающий из неотъемлемых прав «естественного человека», т. е., по терминологии того времени, закон естественный, сближающийся с понятиями «правда» и «справедливость» (ср. в думе Рылеева «Волынский»: «Стоять за правду и закон»), и т. д. Способствуя мгновенной узнаваемости смысла, устанавливая род полускрытого взаимопонимания между единомышленниками, литератором и читателем, слово-сигнал служило проводником вольнолюбивых ассоциаций. С этой стороны оно действительно подчиняло художественный текст «внелитературной цели». Однако в творчестве Рылеева (как и в вольнолюбивой лирике Пушкина) слова-сигналы вливались в определенное стилистическое и жанровое русло: это была ода с опорой на ломоносовскую и державинскую одическую традицию; или поэзия псалмическая, объединявшая указанную традицию с библейской темой и с элементами элегического стиля («Опыты священной поэзии» Ф. Н. Глинки, 1826), или элегия; или послание одического или сатирического толка («К временщику» К. Ф. Рылеева, 1820; «Мое прости друзьям Кисловскому и Приклонскому» В. Ф. Раевского, 1817); или произведения смешанного жанра. Но во всех случаях декабризм говорил вовсе не «чистым» языком политики, но языком художественных направлений и стилей. Для декабризма была характерна смешанность направлений: рационализм русского классицизма и Просвещения растворялся в нем элегизмом преромантизма; в то же время все заметнее обозначалось в нем движение к романтизму.

Это движение выступает наглядно, если сопоставить «Думы» Рылеева с его поэмами. «Думы», сложившиеся в основном в 1821—1823 гг. под сильным влиянием «Исторических песен» Ю. Немцевича, еще отличаются четкой рационалистичностью и стереотипностью. «Все они на один покрой. Составлены из общих мест (loci topici): описание места действия, речь героя — и нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен» (Пушкин). Отсюда не следует, что герой думы всегда положительный или всегда однозначный. Вовсе нет. Например, Святополк — братоубийца, «отверженник неба». Борис Годунов — и убийца, и государь, творящий добро, искупающий зло благодеянием. Однако отступление персонажа от нормы строго компенсируется определенностью авторского отношения — в первом случае (Святополк) определенно только негативным; во втором (Борис Годунов) — определенно и негативным, и положительным («и загремели за его дела благословенья — и проклятья!»). Автор «Дум» учит и на простых, и на подчеркнуто сложных примерах, но всегда учит.

Добавим к этому однонаправленность частей или, как говорил Пушкин, «общих мест» думы, между которыми не возникало противоречий — не возникало, скажем, несоответствия между «показаниями» прозаического введения и поэтического текста. Лишь одна-две думы (такие, как «Петр Великий в Острогожске») отступают от схемы, предвещая уже построение поэм Рылеева.

В поэме «Войнаровский», начатой после завершения дум (в 1823 г.) и вышедшей в свет в роковом 1825 г., поэтический строй существенно меняется. Мы уже говорили о нарочитом расхождении «показаний» частей — исторических справок и поэтического текста, — о симфоническом строении целого, о сложном характере процесса отчуждения Войнаровского, сподвижника восставшего против самодержавной власти Мазепы, а также о мотивировке этого процесса — словом, обо всем том, что сделало поэму характерной

312