Гольдман Л. - Лукач и Хайдеггер. - 2009

рования, независимого от любого вмешательства субъекта. Мышление только «отражает» и фор­ мулирует логически овеществленное социальное бытие и его комбинаторику в непреложных за­ конах.

Несмотря на эти границы теории познания — добавляет Лукач — классическое мышление не довольствуется тем, что только регистрирует объективность, отвергая проблемы генезиса и тотальности. В этике Канта вопрос о тотально­ сти превращается во внутреннюю потребность в субъекте, который основывается на себе самом, отличается от субъекта познания и не зависит от содержания и фактичности. Кант предвидит воз­ можность практического преодоления проблемы вещи в себе, порожденной созерцательной тео­ рией. Но, для Лукача, ориентация на практику приобретает еще большую остроту: 1) Роль субъ­ екта сводится к созерцательной оценке внутрен­ них фактов в их соответствии универсальным и формальным максимам нравственного закона; 2) Естественно-исторический мир остается под­ чиненным необходимым и неизменным законам, независимым от нравственной свободы; 3) Двой­ ственность субъекта и объекта воспроизводится в самом субъекте, разделенном на субъекта эти­ ки, причастного к интеллигибельному миру, и эмпирического эгоистического индивида; 4) Су­ ществует разнородность между формой и со­ держанием, так как, по отношению к всеобщим формам максим всякое содержание обременено случайностью.

Ни Кант, ни Фихте, который перенес практи­ ческую философию Канта в область познания, не

30

смогли преодолеть антиномии и иррациональные пробелы между формой и содержанием, между понятием и есть. Потому что они оставались за пределами истинного принципа практики: «Упразднение безразличия формы по отношению к содержанию».

Отношение между формой и содержанием, их однородность и противоположность между субъ­ ектом и объектом, образуют фундаментальную проблему немецкой классической мысли. Все другие антиномии: бытие/идеал, свобода/необ­ ходимость, цельсредство, часть/целое и т. д. свя­ заны с этой фундаментальной проблемой. Со­ гласно Лукачу, их установление зависит от распространения рыночного производства, от овеществления общественных отношений и от противоречия между конкретным содержани­ ем — потребительской стоимостью — и преобла­ дающим формальным определением — меновой стоимостью. Тем не менее довольно рано обнару­ жилось, что для того, чтобы преодолеть противо­ положность субъекта и объекта, и антиномии, которые из нее вытекают, необходима область, в которой однородность между формой и содер­ жанием могла бы быть преодолена; отсюда все более и более значимая функция, даже внутри философии XVIII века, эстетической теории и принципа искусства, которое преодолевает про­ тивоположность субъекта и объекта, формы и содержания, части и целого, и которое растворя­ ет их случайные связи. Уже в Критике способно­ сти суждения Кант, который характеризует про­ изведение искусства и эстетическое суждение их свободой по отношению к «нашим интересам»,

31

признает в творческом воображении способность преодолеть антиномии и проблематику вещи в себе. Вскоре эстетический принцип преодолевает границы искусства и становится обетом то­ тальности перед лицом овеществленного мира и разделенного человека. Этот новый принцип, не­ смотря на мифологизацию творческого созерца­ ния и тождества субъекта и объекта в состоянии души, мифологизацию, которая позволяет затем­ нить исторические проблемы овеществленного социального бытия, тем не менее, преобразил прежнюю проблематику. Она по-новому была поставлена Гегелем: речь уже не шла о генезисе объекта, исходя из производителя, но о генезисе самого производителя.

С этим новым вопросом начинается для Лукача преодоление философии cogito и ее антино­ мий, хотя сам субъект не исчезает. Он уже не яв­ ляется субъектом познания, и его действия — это уже не только те действия, которые он осознает, как полагал прежний идеализм или прежний ма­ териализм. Субъект и объект утрачивают свою жесткую противоположность, и становятся отно­ сительными сторонами в тождестве процесса: во­ прос о субъекте становится тождественным про­ блеме истории.

Формализм, исключая содержание, запрещает себе возможность мыслить историю и всегда ото­ двигает ее изучение в далекое будущее, куда он никогда не доберется. Чтобы суметь осмыслить историю, необходима логика содержания и раз­ ложение прежних застывших категорий, то есть, упразднение самого формализма. Это не оз­ начает возврата к Якоби или к Шеллингу,

32

погружения в Stimmung и в веру. Прежние противоположности и раздробленность не «иг­ норируются», они сохраняются как этапы, и в то же время они растворяются в «несущественно­ сти, обретая свое верное отношение к тоталь­ ности».

Согласно Лукачу, новую проблематику, объ­ явленную Гегелем как «преобразование субстан­ ции в субъект», мог объявить только он, еще не найдя ее объяснения и ее решения. Преобразова­ ние, о котором говорит Гегель, предполагает, что субъект осознающий мир, созданный им самим, действительно является фигурой. Оно предпола­ гает тождество мыслительных определений и развития реальности, тождество исторического происхождения субъекта и истории. Но у Гегеля они остаются внешними друг другу. Абсолютный дух, который посредством разума народов и ве­ ликих людей, «делает» историю, остается ей внешним. Дух имеет свое развитие в логике и об­ наруживает себя независимо даже от эмпириче­ ской истории, от «здесь и сейчас», от моментов, которые станут историческими, чтобы быть включенными в обнаружение идеи. Эта двойст­ венность влечет за собой два других следствия. Вначале определения рефлексивного рассудка становятся у Гегеля вечным необходимым этапом идеи и ее наложения на реальность, не будучи необходимо связаны своим происхождением с овеществленным социальным бытием капитали­ стического способа производства. К тому же, развитие a priori идеи, которая обнаруживает себя затем в истории, позволяет Гегелю осущест­ вить обоснование a priori мира, непосредственно

его окружающего. Следовательно, Гегель не смог познать историческую специфику буржуазного социального бытия, которое он осмысливал в его крайних последствиях, иногда их опережая. Не­ смотря на его критику представления, он не смог преодолеть необъяснимую фактичность бытия — то есть, буржуазного общества. Для этого ему была необходима историческая возможность ориентироваться на «мы», на субстрат и субъект практики, которая одна только допускает разру­ шение непосредственного. Гегелевская диалекти­ ка подчиняется, несмотря на открытость, кото­ рую она создает, границам того социального бытия, которому она соответствует, и не преодо­ левает буржуазное мышление и существование, ограниченное бесконечным воспроизводством того, что есть.

Для Лукача только пролетариат может думать о «разрушении наличного состояния существую­ щих вещей», потому что, как писал об этом Маркс еще в своей первой критике Гегеля, он сам и есть это разрушение. Только для пролетариата объективное познание общества тождественно с самопознанием. Но не воспроизводит ли это но­ вое появление «точки зрения» старую двойствен­ ность между субъективной оценкой и вещью в себе? Это могло бы быть так, отвечает Лукач, если бы эта точка зрения не являлась частью ре­ альности. Мышление и бытие соединяются внут­ ри тождества процесса. В социальной науке нельзя быть беспристрастным свидетелем, пото­ му что тот, кто свидетельствует, является сторо­ ной того, о чем идет речь; истина подобного сви­ детельства в той мере запятнана идеологией, в

34

какой такого рода дискурс игнорирует горизонт, из которого происходит.1

«Объективность» сама исторически определе­ на овеществлением: единственное непосредствен­ но данное бытие является как реальное, и всякая реальность сводится к «нагромождению фактич­ ности, на которую набрасывается сеть законов». Отношение, опосредствование становятся субъ­ ективным признаком. Но опосредствование, со­ гласно Лукачу, является стороной подлинной объективности. «Один и тот же» экономический процесс и одни и те же непосредственные катего­ рии, опосредствованные мышлением и действием буржуазии или пролетариата, приобретают раз­ личную объективность, и процесс оказывается преобразованным. Машина, например, в своем непосредственном проявлении, не позволяет уз­ нать, является ли она средством производства, которое освобождает «труд» или, наоборот, средством овеществленного капитала, который подчиняет себе, разоряет и увековечивает этот «труд». Опосредствованно понимать машину как капитал, исходя из тотальности способа произ­ водства, — значит, понимать ее подлинную функцию и подлинную объективность. Также это значит различать в машине ее формальное опре­ деление через производственное отношение и ее качества как инструмента. Что же касается клас­ сической экономической науки, то она, исходя из непосредственно данного, отождествляет маши­ ну с капиталом и увековечивает капитализм, пре-

1 См.: Goldmann L. Sciences humaines et philosophie. P.U.F., 1952.

35

вращая любой инструмент в капитал, а также приписывает машине то, что вытекает из истори­ ческих определений ее функционирования. Если же привести другой пример, то классическая экономическая наука понимает продажу «рабо­ чей силы» как продажу труда, что допускает затемнение — с буржуазной точки зрения — происхождения прибыли и его теоретических и практических последствий.

Поскольку точка зрения является стороной объективности и ее образует, прежние теории нельзя отвергать как ложные субъективные оценки. Ошибка отражает определенную форму обнаружения непосредственного, которое дает о себе знать внутри точных практических пер­ спектив и мешает понять форму явления в про­ цессе его производства. Она имеет свое проис­ хождение и в субъекте и в объекте. Новая теория должна, следовательно, понять функцию и необходимость других теорий, исходя из практики и связи субъекта и объекта. Поэтому критика политической экономии у Маркса рас­ пространяется одновременно и на капиталисти­ ческий способ производства и на его теории. В начале своего знаменито Введения 1857 Маркс изучает точку зрения классической политиче­ ской экономии; он анализирует исторический генезис «Робинзона» — абстрактного индивида, «субъекта» производства и мышления — и объясняет его необходимость и его «идеоло­ гическую» функцию, утверждая, вопреки нату­ рализму и антиисторизму этого мышления, ме­ тодологическую необходимость тотальности и исторического измерения.

36

В противоположность буржуазному мышле­ нию, которое начинается с Декарта как с чистой страницы, точка зрения пролетариата, согласно Лукачу, требует обоснования других точек зре­ ния как существенных моментов, определяющих социальное бытие. Только таким образом новое мышление смогло бы вырваться из овеществлен­ ной объективности и из форм сознания, которые она определяет. Лукач, тем не менее, констати­ рует, что марксистское мышление все больше и больше подчинялось влиянию враждебных теорий, потому что оно подчинялось непосред­ ственности: при этом прежние антиномии, со­ ответствующие этой форме овеществленной объективности вновь появлялись внутри такого превращенного марксизма. «Экономизм», напри­ мер, целиком привязан к законам «бытия» и желает дополнить Маркса кантовским «должен­ ствованием и существованием». Наилучшим вы­ ходом было бы, считает Лукач, заморозить непо­ средственное и запретить любую возможность действия и любую возможность понимания под­ линной объективности бытия буржуазного обще­ ства. Однако в 1923 Лукач считает, что наступил особый момент истории, когда практика неиз­ бежна; поэтому он полагает необходимым наде­ лить мышление его фундаментальным значением, освободив его от воспроизводства и от интерпре­ тации данного. Отсюда настойчивое подчеркива­ ние овеществления и его осознаваемых форм в буржуазном мышлении, на ориентации этого мышления на историческое познание и его фун­ даментальной неспособности понять важнейшую проблему, которую только диалектический мар-

37

ксизм может сформулировать и решить: пробле­ му настоящего как истории.

Историческое познание настоящего, согласно Лукачу, делает возможным доступ к тотальности, разрушает фактичность и разоблачает ее подлин­ ную объективность. Необходимо, чтобы весь ка­ питалистический способ производства был пре­ одолен в мышлении, необходимо, чтобы он был понят и структурирован как момент историческо­ го процесса, чтобы можно было, как этого требо­ вал Маркс во Введении 1857, мыслить категории политической экономии — капиталистическое со­ циальное бытие — так, как они существуют в бур­ жуазном обществе, а не в соответствии с формой их непосредственного и «естественного» проявле­ ния и не в соответствии с их прежними раздель­ ными и спорадическими обнаружениями в исто­ рии. Разложить застывшие категории — значит не заставить их исчезнуть в пустой длительности Бергсона, но понять их как производственные от­ ношения, установленные в форме вещей.

Что значит история для Лукача? Как тоталь­ ность, история не является суммой исторических событий, она не является также и понятийным образованием, разработанным извне и всеобъем­ лющим. Тотальность истории — это реальная ис­ торическая возможность — еще бессознательная и не осмысленная — без которой частные исто­ рические факты утрачивают всякую реальность. Для Лукача история — это последнее и реальное основание, а не должное, не идеал, который про­ тивостоит фактичности лишь для того, чтобы за­ фиксировать ее в «бытии» и сделать вечной. Соз­ нание пролетариата, необходимое для свершения

38

истории, не образует, следовательно, какой-то идеал; наоборот, оно лишь вызывает к жизни то, что историческая диалектика подталкивает к разрешению.

Внутри капиталистического способа произ­ водства, где процесс обмена между мертвым тру­ дом и трудом живым преобладает, история зави­ сит, больше, чем когда-либо — считает Лукач — от отношений между людьми. Овеществление этих отношений достигает природы и духа, оно определяет существование пролетариата на всех уровнях как вещь и товар. Пролетариат, объект процесса, никоим образом не причастен иллюзии «субъекта», внутренне присущей существованию капиталиста в качестве персонифицированного капитала. Но благодаря этому разрушение непо­ средственной объективности и постижение сво­ его существования как товара становится для пролетариата вопросом жизни и смерти. Ему не­ обходимо понять и разрушить формы овеществ­ ленной объективности, исходя из их основания: общественных отношений производства. Так подлинная объективность капиталистического социального бытия раскрывается в своем отно­ шении к человеку, который становится мерой всех социальных вещей.

Лукач тем не менее утоняет, что речь не идет о возвращении к антропологии или к гуманизму, который раз и навсегда замораживает человека в данном бытии и устраняет из его понимания ис­ торию и диалектику, или же к историзму, кото­ рый релятивизирует ту же самую застывшую аб­ солютную концепцию человека. Чтобы понять тождество субъекта и объекта — субъекта ис-

39