Гольдман Л. - Лукач и Хайдеггер. - 2009

«Движение все, цель ничто», — Лукач ставит проблему дуализма средств и цели. Дуализм — это видение объекта, представленного как чисто внешняя объективность, независимая от субъек­ та или противоположная ему; и мы уже говори­ ли, что для индивида иначе и не может быть. Только две позиции возможны для этого субъ­ екта-индивида: техника или этика; все осталь­ ные возможности в конечном счете сводятся к ним или могут быть сведены. Техническая пози­ ция утверждает приоритет цели, которую надо достичь любой ценой и которой следует подчи­ нить средства, значимость которых вторична; этическая позиция, наоборот, подчиняет цель средствам и стремится всегда сохранять руки чистыми. Только диалектический подход пре­ одолевает двойственность и ставит субъекта как группу, субъекта как относительную тоталь­ ность в связь с миром, понятым как процесс и как тотальность.

Внутри практики, ориентирующейся на сверх­ индивидуального субъекта, объект может быть понят и объяснен. Вопреки Бернштейну, Лукач утверждает, что в тотальности, образованной тесной связью между сущностью и явлением, цель пронизывает собой каждый элемент, данный нам в настоящий момент. Цель не отделена от средств, которые она структурирует, так как и она, со своей стороны, постоянно структуриру­ ется ими; поэтому единственная возможность по­ нять объект и социальную реальность состоит в том, чтобы учитывать не только непосредственно данные элементы, но и их структурируемое раз­ витие, их предрасположенность к структуриро-

130

ванию; необходимо интегрировать влияние про­ цессов и на результат, и в самом результате. Таким образом, когда изучают феномен, необ­ ходимо проделать его генетический анализ: структурализм Лукача — и тех, кто им вдохнов­ ляется — это генетический структурализм. Его интересует вовсе не результат, не структура, взя­ тая независимо от своей истории, так как резуль­ тат связан со своим генезисом, настолько же структурированным; наоборот, история также должна быть изучена в своих структурах. На уровне деятельности и на эпистемологическом уровне цель и средства образуют единство, структурированное по отношению к множествен­ ному субъекту; этот последний — в отличие от трансцендентального эго — не является фило­ софской конструкцией и может в любой момент быть познан. Огромное превосходство сверхин­ дивидуального субъекта над трансцендентальным эго состоит в том, что он не противоположен объекту, и всегда имеет эмпирический характер, всегда доступен исследованию: люди, действую­ щие в истории, и являются источником сущест­ вования объектов, произведений и идей; коллек­ тивных субъектов как раз и можно изучать. Трансцендентальное эго — происхождение кото­ рого раскрывается в дуалистическом видении мира — тщетно пытается преодолеть этот дуа­ лизм; вместо этого, оно исчезает в тот момент, когда раскрывается неразрывная связь между вселенной значений, в которой живут люди и из которой они происходят, и теми же самыми людьми, которые ее создают, когда раскрывает­ ся, что этот множественный субъект является ча-

131

стью мира и практически привносит в него смысл, и что и мир также является его частью и его же и создает.

Коллективная практика, фундамент концеп­ ции, которую излагает Лукач в Истории и клас­ совом сознании, для Хайдеггера не существует. Несмотря на Sein как главную категорию и не­ смотря на разрыв с трансцендентальным эго — хотя Dasein и было еще разновидностью фило­ софской конструкции, — Бытие и время еще остается в плену дуализма со своими противопо­ ложностями между онтологическим и онтическим с одной стороны и между философией и наукой с другой. В противоположность Лукачу, который, исходя из товарного фетишизма и кол­ лективного субъекта, преуспевает в объяснении генезиса мира, данного как представление, Хайдеггер не вышел за пределы феноменологическо­ го описания мира зла и неподлинности и не су­ мел объяснить его историческое происхождение. Традиционная онтология, происхождение кото­ рой в Бытии и времени не объясняется, возника­ ет, по крайней мере, имплицитно — как связан­ ная с миром Mitsein, вместе с поглощением философов тем неподлинным миром, который определяет человека как данность и рассматри­ вает как объект; в то время, как фундаменталь­ ная онтология, которую желает развивать Хайдеггер, напротив, должна понять Dasein как то, что не может ориентироваться на само себя, не поставив вопрос о бытии, как то, что может сде­ лать это, только поставив вопрос о смысле и рас­ крывшись в человеческом проекте и в области возможного.

132

В книге Хайдеггера именно анализ Dasein привлекает внимание в первую очередь; а такая важнейшая сторона Бытия и времени, как про­ блематика бытия — различие между Хайдеггером и Сартром — была вначале недооценена. Публика увидела в этой книге не столько фи­ лософию истории, философию бытия как тоталь­ ности, сколько частную проблематику мира под­ линности и неподлинности, проблематику одино­ чества, страха и тревоги. Вначале в ней заметили только мысль о бытии-к-смерти, и на первый взгляд показалось, что вся вступительная глава Бытия и времени была бесполезной, что самое важное начиналось с анализа Dasein. Этот ана­ лиз дал начало экзистенциализму как филосо­ фии ограниченности, но Лукач уже дал набросок этой мысли в одном из своих первых текстов: в

Метафизике трагедии.

Это — один из очерков, который входит в книгу Душа и формы, труд, опубликованный в 1911, но объединивший уже появившиеся тексты, в большинстве случаев на венгерском или на не­ мецком, в журналах. Выходя за рамки универси­ тетской философии XIX века, Лукач в этой книге возобновляет традицию классического мышления и понимает человека как существо, ищущее нечто абсолютное. Предисловие — написанное по слу­ чаю публикации книги — представляет собой по­ пытку выделить самую суть очерка. Исходя из конкретной действительности, очерк, согласно Лукачу, ставит проблему смысла, но не в состоя­ нии дать ей систематическое решение; находясь в компетенции философии, это решение остается за пределами возможностей очерка, который мо-

133

жет только о нем заявить. Тем самым очерк, по своей сущности, является иронической формой, так как он ставит фундаментальные вопросы о событиях и формах, всегда лишенных значимо­ сти, и ставит их мимоходом, по случаю. Каждый из очерков работы посвящен рассмотрению од­ ной формы: формами для молодого Лукача явля­ ются структуры, обладающие значением, — от­ сюда заглавие Душа и формы — и именно в художественных формах или формах существо­ вания обнаруживаются психические структуры, подлинность которых исследует Лукач. Он, возможно, чувствовал близость такого способа постановки вопросов с иронической позицией Къеркегора, и он посвящает последнему один из главных очерков своей книги, несомненно, один из первых текстов, которые вновь, еще до Пер­ вой мировой войны, открывают датского мысли­ теля. В главе, которую он ему посвящает, Лукач противопоставляет себя Къеркегору и определя­ ет главное событие его жизни — помолвку и раз­ рыв с Региной как поступок, безуспешно устрем­ ленный к достижению подлинности, то есть, «как единственный путь к абсолюту». Книга Душа и формы уже не останавливается на страхе Къер­ кегора. Этот фундаментальное отличие Лукача от более позднего экзистенциализма, который

и воспроизведенный в конце книги, дает пред­ ставление о позиции Лукача в это время.

Возвращаясь к позиции Паскаля «все или ничего», без каких-либо переходов и нюансов, Лукач ставит в своем очерке о трагедии под со-

134

мнение ценности западного индивидуализма, гос­ подствовавшие начиная с XVII века. Со всей сво­ ей остротой он ставит проблему связи индивида, подлинности и смерти, и представляет человека в связи с двумя возможностями, подлинности и не­ подлинности, как это впоследствии будет делать и Хайдеггер в Бытии и времени. Лукач, очевид­ но, не использует более позднюю терминологию Хайдеггера, но в том же самом смысле он проти­ вопоставляет подлинную Das Leben (жизнь) и не­ подлинную. Он описывает неподлинную жизнь как «анархию сумерек», где ничто «не осуществ­ ляется полностью и ничто не доходит до своих последних возможностей, где всегда вмешивают­ ся новые голоса, привнося путаницу в хор тех, что уже звучали». В этой неподлинной жизни «все бесстыдно проникает друг в друга в нечис­ том смешении, все разрушается и разбивается, и ничто никогда не расцветает до подлинной жиз­ ни... Жизнь является самой ирреальной и наиме­ нее живой из всех форм существования». Описа­ ние Хайдеггером неподлинного существования является более сложным, но его иные аспекты также встречаются у Лукача, но не в 1911, а в Ис­ тории и классовом сознании (1923), в главах об овеществлении, о ложном сознании и самооб­ мане.

Согласно Метафизике трагедии, «подлинная жизнь всегда ирреальна, всегда невозможна для жизни эмпирической», не существует перехода от повседневной жизни к подлинносси, но суще­ ствует откровение, чудо: «Нечто зажигается, вспыхивает словно молния на сельских дорогах...

случайность, великое мгновение, чудо...». «Чу-

135

до — это то, что определяет и определяется. Оно непредвиденно проникает в жизнь, случайно и без связи со всем остальным, и необратимо преобразует все в ясный и однозначный свет». Случайность сама по себе не имеет значения, «слишком чуждые друг другу, чтобы быть враж­ дебными, они удерживаются на расстоянии: разоблаченное и разоблачающее, случай и откро­ вение. Ибо то, что открывается, чуждо случайно­ сти, которая его порождает, оно выше и прихо­ дит из иного мира. Душа, ставшая сама собой, чужыми глазами измеряет все свое прежнее су­ ществование». В жизни человек страдает и ждет чуда, которое никогда не приходит.

«Это пережитое (Erlebnis) скрыто в каждом событии жизни, словно в таящей угрозу бездне, словно во вратах, ведущих в зал суда; оно являет собой связь с идеей, проявлением которой ока­ зывается событие... Мудрость трагического чу­ да — это мудрость границ. Чудо — это всегда яс­ ность, но всякая ясность разделяет и указывает два направления в мир... Любой самый высокий пункт есть вершина и граница, точка встречи жизни и смерти. Трагическая жизнь — самая земная из всех жизней. Поэтому ее границы все­ гда смешиваются со смертью. Реальная (непод­ линная) жизнь никогда не достигает этой грани­ цы и знает о смерти лишь то, что это ужасная вещь, лишенная смысла, которая внезапно пре­ рывает ее течение. Мистика преодолевает эту границу и тем самым поднимает до высоты смер­ ти любую ценность реальности. Для трагедии, наоборот, смерть — граница в себе — образует всегда имманентную реальность... Сам факт пере-

136

живания этой границы означает пробуждение души в сознании, в самосознании: душа есть, по­

Для Лукача в это время существует абсолют­ ная противоположность между трагическим ве­ личием и различными формами неподлинного сознания, которые, с точки зрения трагедии, все равноценны. Это величие коренится в одиночест­ ве, в отказе от всякой совместной общественной жизни; оно коренится в отказе от истории. Ме­ тафизика трагедии стоит рядом с Расином и Кантом, и противостоит любому историческому начинанию, как у Шекспира, так и у Гегеля. По­ следний признавал трагедию, но только как одну из фигур сознания, и включал познание границы в становление, которое ее преодолевает, в ста­ новление разума истории. Для Лукача в 1911 ограниченость придает индивиду самое высшее значение, следовательно, никакой человеческий проект не правомерен, а история невозможна. Он, как, впрочем, и Паскаль, видел ограничен­ ность, и он усматривал величие человека в бес­ страшном отказе от жизни, в которой никакой человеческий проект не может быть осуществлен, потому что индивид оказывается на границе и в присутствии смерти. В то время как Хайдеггер, напротив, вводит понятие страха — которое тра­ гическая позиция Лукача исключает — и желает обосновать человеческий проект и историю бы- тием-к-смерти и мышлением о границе; он жела­ ет достичь бытия-с на основе подлинности, кото­ рая доступна только в изоляции и благодаря одиночеству.

137

Для Бытия и времени история имеет важное значение, и смысл бытия и подлинности обнару­ живается лишь в историческом проекте. Бытие и история, эти фундаментальные «категории» Хай-

лежит в основании выбора между подлинностью и неподлинностью. Тотальность и история появ­ ляются в Истории и классовом сознании потому, что вместе с коллективным субъектом история становится возможной, осознание ограниченно­ сти исчезает и смерть утрачивает свое значение.

Хайдеггер критикует всякое сознание, кото­ рое, переживая подлинность, не придает смерти значение центра и не рассматривает ее в качестве фундаментальной проблемы. В 1927 он осуществ­ ляет синтез двух подходов, синтез, который Лукач всегда отказывался проводить, и объединяет философию истории и философию страха и оди­ ночества Къеркегора. Хайдеггер не создает фи­ лософию непосредственного переживания; у него речь идет о темпоральности переживания, но о темпоральности, подлинной формой которой яв­ ляется историчность. Он развивает феноменоло­ гическую философию, поясняя, в свое главе о феноменологии, что как раз она и должна ориен­ тировать себя на смысл бытия, который не явля­ ется каким-то заранее данным феноменом. К смыслу бытия получают доступ не в непосред­ ственном переживании, являющимся неподлин­ ным, но в соответствии с подлинной темпоральностью и исторически. Для Бытия и времени история, поскольку она является подлинной — не историчность всеобщей истории, не историч-

138

ность непосредственного бытия-с — это история индивидов, которые в одиночестве и благодаря своему решению становятся подлинными перед тем, как впасть в неподлинность. История всякий раз делается на основе решения, подлинность ко­ торого исходит из бытия-свободного-к-смерти и из связи, которую это решающее решение — если брать термины Хайдеггера — создает между индивидом и общностью (Gemeinschaft) народа (Volk) при посредничестве героя из прошлого, которого этот индивид выбрал, в таком решении, ради ориентации на будущее. Хайдеггер называет это подлинное в общности с Народом бытие-с судьбой. Речь не идет ни об общности человече­ ства, ни о всеобщей истории — которая, соглас­ но Хайдеггеру, суть лишь пустая болтовня, — но об общности народа и подлинном воспроизведе­ нии жизни прежних героев. Тогда как для Лукача в 1923 субъекты истории — это группы, кол­ лективные субъекты, являющиеся в то же самое время объектами. Dasein, эта частная форма бы­ тия, на основе которой возможны деятельность и понимание, является, согласно Лукачу, не инди­ видом, а множеством субъектов, возможности которых объективны.

Для Лукача, как и для Хайдеггера смысл от­ крывается в отношении к Dasein или в отноше­ нии к множеству субъектов. Но, определенное индивидуальностью Dasein, или коллективностью субъекта, это отношение к смыслу устанавлива­ ется у двух мыслителей различным образом. У Хайдеггера это отношение не является опо­ средствованным и, в противоположность подлин­ ному решению, Хайдеггер располагает все опо-

139