Гольдман Л. - Лукач и Хайдеггер. - 2009

целью всякого желания. В трагедии герой дости­ гает самости посредством интеграции смерти. Только так это возможно, и это так, потому что герой ограничен. Только благодаря осознанию смертности он может иметь знание о том, что ему действительно свойственно. Самость — это сущность, это реальная возможность, «всемир­ ное существование», не имеющее общей меры с эмпирической жизнью. Сила того, кто достигает самости, подтверждает возможность для любой вещи быть возвышенной до судьбы. Борьба про­ тив этой судьбы (Schicksal) превращает героя в символ высшего отношения к судьбе, и поэтому самость превосходит всякую «индивидуаль­ ность» или «личность».

Гольдман неоднократно подчеркивал близость между Бытием и временем и Метафизикой тра­ гедии, настаивая вместе с тем и на различиях меж­ ду ними. Он возвращается к этому и в своих лек­ циях. Действительно, у Хайдеггера существует то же самое различие между самостью (Selbstheit и Ichheit) и Я эмпирической жизни — безличной жизни — Я, субъектом познания. Для Хайдеггера также доступ к самости находится в способности Dasein устремляться к своей крайней возможно­ сти, в способности к подлинному бытию: к Бытию к смерти. Хайдеггер также называет это отноше­ ние судьбой: «Только порыв, идущий навстречу смерти, изгоняет все случайные и „временные" возможности. Только состояние свободы к смер­ ти дает человеческой реальности (Dasein) ее цель и толкает существование к его конечности... Толь­ ко оно ставит человеческую реальность перед об­ наженной простотой ее судьбы». Тем не менее, на

10

этом сходства между Бытием и бременем и Ме­ тафизикой трагедии заканчиваются. Хайдеггер излагает целую философию истории, концепцию времени и страха, которая отсутствует в тексте Лукача. Индивидуальная судьба для Хайдеггера раскрывает отношение со-присутствия, совмест­ ной судьбы общности поколения и народа (Volk). Для трагедии Лукача такая общность, наоборот, невозможна. Расстояние между героем и други­ ми — это различие между единицей и множест­ вом нулей, которые за ней следуют и получают от нее свое значение. История остается вовне, в эм­ пирическом, управляемом неизбежными закона­ ми, не имеющими ничего общего с Абсолютом, с проекцией Тотальности в перспективе Метафи­ зики Трагедии.

Во время войны Лукач стремится к пре­ одолению этого кантианского дуализма между абсолютной свободой и «естественными» необ­ ходимыми законами исторического мира. Он от­ крывает категорию тотальности как центральную проблему такого преодоления. Он вновь рассмат­ ривает ее как условие возможности формы: ро­ мана. В предыдущей книге Лукача форма была, главным образом, отношением души к судьбе; в Теории романа она становится, что уже ближе Гегелю, обнаружением смысла эпохи. Лукач оп­ ределяет роман как попытку сообщить форму экстенсивной тотальности жизни, найти эпопею. Эта последняя раскрывала субстанциальный мир, где имманентность смысла просвечивалась в лю­ бом действии, в любом отношении к объектам, тогда как в романе мир сводится к безгранично­ му и непрерывному, познаваемому по его собст-

11

венным необходимым закономерностям, но ли­ шенному значения миру: к миру, отделенному от субъекта, который ищет в нем смысл, к абсолю­ ту, который деградировал, так как он уже невы­ разим и лишен оснований. Сочинение романов, согласно Лукачу, несмотря ни на что раскрывает, посредством иронии, связь между этим миром, деградировавшим в силу отсутствия смысла, и желанием, деградировавшим в силу отсутствия основания. Смерть выходит на сцену романа лишь в момент осознания, когда проблематичный герой отказывается от своего поиска, полностью понимая, что приключение, которое только что закончилось, было в этом мире единственной возможностью подлинного существования. Эта смерть, посредством которой жизнь героя обра­ зует тотальность, позволяет одновременно и со­ общить форму безграничному и непрерывному миру и создать из него тотальность.1 Таким обра­ зом, Лукач рассматривает роман как проявление данной эпохи дуализмов, которую он, следуя Фихте, называет «состоянием полной виновно­ сти». В Теории романа эпоха описана на феноме­ нологическом уровне, и Лукач еще не имел воз­ можности понять ее истинную суть, связанную с ее генезисом. Такая задача еще не могла стоять перед ним в качестве проблемы до событий, по­ влекших за собой новые изменения его взглядов и мыслей. Лишь когда появилась первая венгер­ ская Республика Советов — вторая возникла в

12

1956 — Лукач открыл актуальность Маркса для своего онтологически-методологического фунда­ мента, открыл независимо от какой-либо мнимой традиционной верности букве марксизма.

История и классовое сознание — это самая смелая и самая плодотворная попытка переос­ мыслить марксизм, исходя из актуальных для 1917-1923 гг. проблем и перспектив их решения. Выходя за пределы Анти-Дюринга, Материализ­ ма и эмпириокритицизма и дарвинистской кос­ мологии Каутского, Лукач вновь обращается к тому, что ему представляется центральной про­ блемой Маркса: к тотальности и к тождеству субъекта и объекта в практике. Он обращается к фундаментальным аспектам Капитала, которые находились в тени: к анализу форм стоимости, к концепции товарного фетишизма и к теории ове­ ществления социальных процессов. Отталкиваясь от этих фундаментальных аспектов, Лукач пыта­ ется объяснить генезис различных структурных явлений капиталистического способа производ­ ства — которые он частично и внешним образом описывал в Теории романа.1 Таким образом, история и тотальность, отсутствовавшие в Ме­ тафизике трагедии, становятся главными кате­ гориями мышления Лукача, тогда как смерть те­ ряет свое существенное значение. Отношение субъекта и объекта в 1923 году осмысливается уже не исходя из индивида, который не способен преодолеть двойственность, а исходя из тождест­ венного основания: из тождества социальных

1 Об овеществлении и романе см.: Goldmann L. Pour une sociologie du roman. Gallimard, 1964.

13

классов и истории в тотальности социально-ис­ торических процессов. В этот момент проблема истории оказывается приоритетной и впервые связанной с ясным осознанием возможностей. Так, согласно Лукачу, феномен овеществления, как основная структура капиталистического спо­ соба производства, образует одновременно и «сознание» и его ограниченность «фактами». Этот феномен сообщает сознанию чисто теорети­ ческий статус, и оно, благодаря отсутствию ка­ кой-либо эффективной практики, может только подчиняться фактам и их закономерностям, буду­ чи неспособно осмыслить эти социальные законы в их основании, исходя из исторической практики. Обобщение этой структуры и позволило позити­ визму закрепиться, а неокантианству стать его оп­ равданием не только внутри университетов, но и у марксистских мыслителей. Для Лукача проблема метода — возможности мышления и мышление о возможности — связана с социальным бытием. Посредством анализа феномена овеществления автор Истории и классового сознания желает в то же время раскрыть ограниченность и социально­ го, и экономического существования буржуазного общества и его мысли. В самом длинном и самом важном очерке своей книги, в Овеществлении и сознании пролетариата, Лукач исследует этот структурный феномен на всех уровнях буржуаз­ ного общества: так, как он дает о себе знать в не­ посредственности бытия и мышления, которое оно производит, и так, как он может быть понят и объяснен с точки зрения пролетариата, исходя из его призвания разрушить эту непосредственность в своей практике, нацеленной на иную форму со-

14

циальных отношений. Там, где Лукач рассматри­ вает связь западной философии с феноменом ове­ ществления, и находится — согласно Гольдману — камень преткновения между Лукачем и Хайдеггером. Гольдман, часто писавший об овеществлении, предполагал обратиться к этой важнейшей главе Лукача после пасхальных кани­ кул 1968; различные студенческие работы отсро­ чили замысел. Тем не менее, поскольку эта про­ блема часто возникает на страницах, которые нам предстоит читать, нам кажется необходимым, что­ бы объяснить некоторые рассуждения Гольдмана, вновь обратиться к вопросу об овеществлении, от­ талкиваясь от очерка Лукача.

Слово овеществление {Verdinglichung) обна­ руживается и у других мыслителей — например, у Ницше — но Лукач создал понятие с точным значением. В начале столетия это слово и произ­ водные от него часто использовал Зиммель в Фи­ лософии денег с целью описать определенные очевидные явления капиталистического общества и связать их с существованием социального об­ мена и с деньгами как выражением «взаимозаме­ няемости» (Tauschbarkeit) вещей. Зиммель, как и Макс Вебер в вопросе о рационализации капита­ листического предприятия, вдохновляется Мар­ ксом, но полемизирует с ним: он исходит из субъективной концепции стоимости и всегда рас­ сматривает ее как «оценку». В обмене эта стои­ мость объективируется и производит дистанцию между моим Я, которое оценивает, и вещью. Так, согласно Зиммелю, совершается разделение субъекта и объекта в коммуникации стоимостей вообще. Деньги, порожденные отношением обме-

15

на, сами по себе стоимости лишены. Но в конце концов они становятся целью и порождают объ­ ективный мир, который понять способен только рассудок. В этом овеществленном мире, перед лицом неизбежной противоположности — соци­ ально непреодолимой — объекта и рефлексивно­ го рассудка, в подлинной субъективности сохра­ няется возможность вернуться в мир, очищенный от чувств. Как отмечает Лукач, Зиммель, несмот­ ря на справедливость своих частных описаний, отделяет феномен овеществления от его эконо­ мического существования, которое позволило бы его понять. Действительно, Зиммель находится на уровне торгового обмена, который он прини­ мает за «естественную» форму всякого обмена и всякой социальной коммуникации, и наделяет деньги функциями капитала, который один толь­ ко способен стать структурным основанием всего мира. Даже в том, что касается обмена, Зиммель отказывается от возможности понять сущность эквивалентного обмена и превращение денежной стоимости во всеобщий эквивалент, а тем самым и процесс образования некоторых категорий рас­ судка, которые он внешним образом связывает с существованием «денег». Он отвергает понятие трудовой стоимости, которое одно позволяет по­ нять этот процесс, отвергает его как «научную утопию», потому что, говорит он, «абстрактный труд» нигде не встречается.

Концепция овеществления Лукача совершенно иная. Ее исходной точкой является как раз то, что отвергает Зиммель: «абстрактный труд», «объек­ тивное равенство, которое социальный процесс грубо устанавливает между неравными видами

16

труда», и которое, вместе с превращением рабо­ чей силы в товар, становится фундаментом капи­ талистического способа производства на всех его уровнях. Феномен овеществления, как его пони­ мает Лукач, существует лишь вместе с товарным фетишизмом и возникает в товарном обращении, а не в символическом обмене вообще. Именно в товарном обмене труд объективируется в субстан­ цию меновой стоимости, благодаря формальному определению продукта в товаре посредством про­ цесса уравнивания. Таким образом, стоимость, подлинно объективное содержание которой нахо­ дится в тени, становится, посредством формы, ко­ торая ее определяет, уникальной субстанцией и уникальным качеством, присущим всем вещам, подверженным измерению, за исключением их ка­ чественных параметров. Эти «вещи» должны ос­ таваться, под страхом утратить свою субстан­ цию — стоимость, — тождественными самим себе во все время процесса обращения, где люди вы­ ступают только как сознательные носители и хра­ нители, как собственники товаров и «субъекты» договоров. Различные виды труда оказываются таким образом проявлением одной и той же единой субстанции — всеобщего общественного труда, уже отошедшего в тень в стоимости — и отношение между различными видами индивиду­ ального труда исчезает в чисто количественном отношении между вещами.

Тем не менее товарного фетишизма, если он начинает разрушать любое общество, где товар­ ное обращение происходит в большом масштабе, еще недостаточно, чтобы образовать социальное бытие на ином основании. Это происходит тогда,

когда, вследствие длительного исторического про­ цесса, «абстрактный труд» персонифицируется и продается как собственность «свободным» наем­ ным тружеником, и этот «абстрактный труд» ста­ новится тогда временем воплощенного всеобщего общественного труда. Потребляя этот особый то­ вар, его «наиболее ценную первичную материю», капитал может начинать свое циклическое движе­ ние как «субъект» процесса производства с целью своего расширенного воспроизводства, вплоть до бесконечности. С появлением товарного труда происходит структурное преобразование: распро­ странение товарного производства и первая уни­ фикация общества в целом посредством капитали­ стического способа производства. Из этого, как пишет Маркс, вытекает «религия повседневной жизни»: «персонификация вещей и овеществление производственных отношений».

Термин овеществление появляется у Маркса в последних главах третьего тома Капитала, и Лукач отталкивается от него, чтобы создать свое важнейшее понятие. Маркс в этих текстах возвра­ щается к феномену товарного фетишизма, кото­ рый он разрабатывал в первой главе, посвященной товару, но на этот раз в связи с процессом произ­ водства в целом и с классической формулой богат­ ства. Эта формула связывает экономическое богат­ ство с тем, что она принимает за его источники: с капиталом, с землей и трудом, которые не имеют между собой ни малейшего сходства: «Их связь почти та же самая, что существует между гонора­ рами нотариуса, свеклой и музыкой», пишет Маркс. Действительно, эта формула сводит к «од­ ному и тому же» общественному и историческому

18

отношению — капиталу — землю и труд, и она производит стоимость из земли и общественного отношения, преобразованного в вещь, затемняя единственный источник экономического богатства: труд. Такая мистификация была возможна благо­ даря определению всего общественного бытия в целом посредством капитала, и поэтому классиче­ ская экономика остается пленницей овеществле­ ния, которое изображает процесс производства как круговорот вещей. И, «с буржуазной точки зрения, иначе и быть не может»; с одной стороны, естественно, в силу овеществления, что агенты производства ощущают себя в среде иллюзорных форм, среди которых они каждый день движутся, а с другой, потому что «эта формула соответствует

вто же время интересам правящих классов». Товарный фетишизм делает «естественным»

существование особого товара: рабочей силы, а законы эквивалентного обмена между «вещами» затемняют классовое отношение, подразумевае­ мое в появлении такого товара. Формальное определение — отношение фетишизированного производства — превратило продукт в товар; оно также преобразует субстрат стоимостной фор­ мы — абстрактный труд — в другой товар, и таким образом формально определяет условия труда — ставшие независимыми от наемного тру­ женика — из которых оно создает материальное существование капитала.1 Таким образом, фено­ мен овеществления, берущий начало в обраще-

1 При этих условиях возникают и распространяются разделение, противопоставление и отчуждение производи­ теля и средств производства, существенный момент в гене­ зисе противоположности между субъектом и объектом.

19