54 Апофеоз красоты в древней Греции.

Развитый антропоморфизм греческой религии указывает и на другую отличительную черту её. Ту черту, за которую обычно ее называют апофеозом красоты. За которую любили ее поэты и художники нового, христианского мира. Все божественно, то все прекрасно, все исполнено гармонии. Этим чувством гармонии жил грек, для которого вселенная была красота, который понятие мира отождествил с понятием прекрасного. Это божественно и человечно. Оно не только отвлечённое начало жизни или её неуловимая сущность, а имеет форму и доступно вешнему чувству; то ясно, что оно может быть видимо и осязаемо. Эту внутреннюю гармонию жизни грек стремился изобразить и воплотить во внешних формах своей религии, которая сливалась с искусством. Он не знал раздвоения между идеей и формой, между духам и матерей, между божественным и человечным. Сонм олимпийских богов – не что иное, как галерея художественных произведений; это типы человеческой жизни, созданные фантазией и перенесенные на картины и статуи. Это не бесплотные духи и не идеи, отвлеченный от материи и формы, а живые существа, в которых дух слит с формою. Возникают они из хаоса материи или из морской пены; их жизнь гармонически сложена из своеобразной телесности и могучей силы духа. Эта мысль о гармонии между вещественным и духовным составляет основу воззрения грека. Ей объясняется то стремление его к пластическому искусству, в котором он превзошёл все народы мира. Этим объясняется и любовь его к типам, в роде Афродиты и Амура, в которых он слил чувственные обнаружения самого инстинкта возвести в степень художественного явления и в которых действительно чувственную сторону явления он сумел до известной степени подчинить разуму и эстетическому чувству. Он хотел, чтобы всякое обнаружение человеческой жизни было освящено присутствием в нём иного, высшего, божественного начала и старался осуществить это на деле. С этой точки зрения его религия есть обожествление красоты. Вот почему его боги не утратили свое значение, подобно богам других народов, а остались и для нас памятниками искусства.

В непосредственной связи с этим воззрением на божество и мир, стоить своеобразный, характерный взгляд грека на человека и человеческую жизнь. Если все божественно и весь мир полон гармонии, то и в человеке все нормально, все проявления его жизни разумны, все обещает мир и покой, а цель жизни – наслаждение, полное радостей. Нет разлада внутри человека, нет раздвоения, нет ничего похожего на борьбу между духам и телом, между чувственным и сверхчувственным, как нет подобного раздвоения в самом божестве. Гармония, проникающая космос живёт и в человеке. Так думал и жил грек. Вопрос о добре и зле жизни, занимавши другие народы древнего мира, им был разрешён. Чужды были ему и те дикие и странные проявления аскетизма, которыми отличались народы востока. Он не делал никаких насилий своим человеческим стремлениям и не любить жизни, не наслаждаться ею считал богохульством, потому что во всем, по его взгляду, равно живёт и проявляется божественное начало. Так жили боги грека, его типы и идеалы. Что такое Олимп, справедливо замечает по этому поводу один из богословов, рассуждая о религии Греции, как не царство бессмертных личностей, для которых также далека мысль о зле жизни, как и о самом уничтожении её? Правда богамъ Греции не чужды беды и горе; но ни то, ни другое не производить разлада в их жизни. Они интригуют, ведут между собою войны и брани; но это вовсе не ожесточевная вражда, а домашние, семейные споры, которые чаще всего кончаются тем «несказанным смехом», который служить выражением простодушия и безмятежности. По аналогии с своими бессмертными идеалами, и герои Гомера ведут войну под стенами Трои во имя чести и правды; во эта война «скорее походить на игру и забаву, чем на те дикие битвы, о которых рассказывают религиозные саги восточных народов». Здесь нет и мысли о самостоятельности злого вачала или чувство тяготы жизни. Таков господствующий, чисто эллинский взгляд на жизнь, который сменился впоследствии взглядом, менее светлым, но более глубоким.

Светло и мирно смотрел грек и на отношения человека к богам. Все божественно и все человечно; нет непроходимого средостения между богами и людьми. Те и другие близки и связаны между собою. Идею этой близости между бессмертными и смертными выразила греческая мифология и в самом назначении жилища для своихъ боговъ. Златые помосты, на которых восседают боги, их «меднокованные домы», не в дали небес, не на третьем или на седьмом из них, даже не на самом небе, а на одной из гор, которая возвышается над землею только на несколько футов, и вершина которой останавливала на себе внимание грека. Грек считал себя другом богов в эпоху процветания своего антропоморфизма. Нигде идея божество в его отношении к человеку не отличалось таким мирным характером, как в Греции. Они доступны и милостивы к смертным, как боги грека с их человекообразными свойствами, чуждыми всякой таинственности. Этим объясняется то явление, что от древности в Греции алтари богов были местами убежиша для угнетённых и преследуемых. Иногда во имя религии умолкала и народная брань и заключался мир. В этом выражалась мысль, что божество есть сила милующая, благостная, что суд и мщение человеческое должны потерять свою силу там, где оно обитает. Чувство мягкости и человечности одно из отличительных свойств греческой религии сравнительно с другими религиями древнего мира.

Таким образом божество из неопределённой, всюду разлитой в природе силы, или мирового духа с его внутреннею пустотою, у грека превратилось в живое, разумно-сознательное существо, стало личностью. Но это личность с свойствами ограниченными, конечными, не возвышающаяся над миром природы. При всем своём выдающемся отличии от всех других языческих религии, религия Греции в сущности однородна с ними, т.к. в основе греческого антропоморфизма лежит тот же пантеистический натурализм, которым проникнуто все религиозное воззрение древнего мира, тот же принцип смешения, или слияния божественной сущности с мировой жизнью. Космическое начало отодвинуто антропоморфизмом на задней план, но не исчезло. Скрытое присутствие его чувствуется и в самом антропоморфизм. Боги Олимпа не независимы от природы, которая не ими создана. Есть какая-то особая, хотя темная, неопределённая сила, которая стоить над ними самими, как и над всей вселенной. Чем дальше, тем сильнее выступать ото темное, на время скрытое начало под именем судьбы, рока, который одинаково страшен бессмертным и смертным. Чем дальше, тем больше утрачивают свое могущество, и свое значение живые олимпийские боги, уступая силе этой мрачной, непонятной судьбы; таким образом антропоморфизм, выродившийся из натурализма, снова переходит в космическое понятие о мировых, непостижимых законах, управляющих вселенной, пред которыми бессильна человеческая мысль, которые равнодушны к человеческой участи.

Рядом с этим разочарованием в могуществе и достоинстве богов шло разочарование и в жизни. Мир между небом и землею, дружба с богами скоро оказались мечтою. Гармония, которой искал грек и которой он жил, обратилась в иллюзию и обольщение. Зло и скорби жизни действительно существовали, вопреки светлому, но легкомысленному взгляду грека, и чем дальше, тем яснее и сильнее сознавал и ощущал он на себе их гнет. Эстетическое чувство, под влиянием которого грек хотел даже скорбные явления жизни сделать предметом художественного созерцания, на самом деле не спасало его от бед и зла и не мирило с ними человеческого сердца. Зло и скорбь не возбуждают неприятного чувства в изящной картина, в прекрасном рассказе (умирающий Лаокоон, Ниоба, у которой похищены дети); но не таковы они на самом деле и не так действуют на того, кто их испытывает. Не смотря на безмятежность греческого воззрения, внутренняя, часто безысходная борьба стремлений человека не могла не тяготить собою, а спасения от неё не было; не смотря на мнимую дружбу с богами, «чёрная смерть», как называет ее Гомер, все-таки царила над людьми и омрачала их чувство. Темная власть смерти должна была быть еще поразительнее в такой стране, как Греция, «где улыбающийся Амур должен был преклонить пред нею свой потухший факел и где могилу нужно было осыпать цветами.» Чем больше развито было у грека стремление всюду видеть гармонию и искать наслаждений красотою, тем более должны были поражать его зло и разлад жизни в её действительности. Вот почему со времен Еврипида, который сказал, что и «красота смертна», искусство и литература Греции начинают проникаться жалобою на тяготу жизни и с этого времени уже не прекращаются до конца эти плачевные песни.

Прекрасно греческое мировоззрение, но легкомысленно. Юношески свежо оно у народа, история которого начинается рассказом о подвигах юного героя Ахиллеса и кончается вместе со смертью другого юного героя, Александра Македонского; но оно юношески мечтательно. Такой взгляд на жизнь имел бы смысл и значение, если бы не было нравственного зла в мире, от которого религия грека не спасала и не могла спасти. Только христианство указывает и обещает могущественную реальную силу для примирения с жизнью и с её постоянным врагом, смертью.