7. Великий старец (к 75-летию со дня рождения графа л.Н. Толстого)

   1. I

«Для меня очевидно, что распространение журналов и книг, безостановочный прогресс книгопечатания был выгоден для писателей, редакторов, издателей, корректоров и наборщиков <…>. Огромные суммы народа косвенными путями перешли в руки этих людей <…>. Литература есть только искусная эксплуатация, выгодная только для ее участников и не выгодная для народа. Наша литература не прививается и не привьется народу <…>. Прогресс книгопечатания есть монополия известного класса общества… И все эти журналы и сочинения, несмотря на давность существования, неизвестны и не нужны для народа и не приносят ему никакой выгоды…»

Такой суровый приговор книгопечатанию и всей литературе был вынесен 42 года тому назад графом Л.Н. Толстым. Ему было тогда 33 года. Он был молод, полон сил, здоровья и с громадным запасом духовной энергии. Жизнь его, в сущности, только начиналась. Слава его, правда, была уже громка. Известность его произведений – широка. И репутация крупного художественного таланта установлена. Но гений его не развернулся еще во всей своей мощи. В душе писателя еще смутно бродили те образы, создание которых обессмертило русскую литературу и их творца. И тем не менее крупный художник слова поставил крест над художественным словом и, казалось, безжалостно сжигал свои корабли, свою начавшуюся славу и свою блестящую будущность… Прошло 43 года, почти полвека. И те страшные призраки, что вставали из-за этих горячих убежденных и упрямых слов отрицания, бесследно рассеялись, точно и не существовали вовсе. Граф Толстой остался у жертвенника Аполлона! «В заботы сумрачного света» он никогда малодушно не погружался, и теперь перед нами во весь свой гениальный рост стоит маститый 75-летний старец, волшебник того художественного слова, которое он так радикально отрицал…

А книгопечатание за это время сделало, благодаря тому же волшебнику, настоящие чудеса, чудеса не техники, а распространения… Печатные станки всего мира воспроизводили продукты творчества Толстого. Тысячи издателей работали над его сочинениями, миллионы читателей черпали в них высшие духовные наслаждения и находили источник для переоценки нравственных ценностей. Русская же литература за это время с гордою самоуверенностью, благодаря преимущественно тому же Толстому, заняла почетное место в ряду классической литературы, а русский читатель умножился до миллионных масс. И при помощи книгопечатания имя Толстого проникло в самые глухие, самые пропащие в культурном отношении уголки России, и нет на Руси теперь ни одного грамотного человека, который не знал бы Толстого, да и из безграмотных не слышали о нем разве инородцы Севера… В общем же итоге вряд ли во всемирной истории кроме Толстого был кто-либо, чье имя было бы так близко всему земному шару и кто привлекал бы к себе внимание столь многих сил литературы и техники печатного слова.

Жизнь и гений взяли, таким образом, свое. Острый припадок отрицания прошел бесследно для непосредственного деятельного творчества, и это творчество расцвело пышным цветом. И резкое противоречие между тем, о чем писатель писал в дни своей молодости, и тем, в чем прошла вся его жизнь – звучит теперь для нас как далекий, но смелый порыв молодости…

Графу Л.Н. Толстому сегодня исполняется 75 лет. Жизнь его протекает точно под стеклянным колпаком: все ее видят и знают или могут знать. Его произведения и «Исповедь» дают ключ к его уму и душе, к затаенной жизни сердца, ко всей его духовной подоплеке. Он открыл себя нам без ложного стыда. С редким мужеством он вынес на площадь не только муки своих сомнений, но и грехи своей души и тела.

И это не было рисовкой или позерством. Во всем том, что писал Толстой вообще и о себе в особенности, вы не найдете ни капли фальши или притворства. Его искренность беспредельна. И его враги могут найти в его покаянных произведениях много материала для своих обличений. Но Толстой обнажал свою душу, точно на духу, и не заботился о лицемерах и фарисеях.

С внешней стороны жизнь Толстого не богата. Детство, отрочество и юность сначала прошли в типичном барском доме старого уклада, а потом в университете дореформенного убогого типа; затем женитьба и жизнь преимущественно в деревне. С внутренней же стороны эта жизнь представляет собой богатейшее бесценное сокровище. Оценить его, разобраться в нем, выяснить себе всю психическую структуру замечательного человека – громадная. без преувеличения колоссальная работа – не меньше той, какая стоит на очереди у нашей критики, если она задастся целью дать полный и всесторонний отчет о деятельности Толстого.

2. II

Толстой всю жизнь свою несет крест мучительного самоанализа, сомнений, искания правды, тревожных требований совести. Его мысль всегда была беспокойной, подвижной, нервно-трепетавшей. В его душе отражалась вся загадочная громада, именуемая жизнью, во всей полноте своих острых коллизий, противоречий и во всей мучительности своей путаницы. Эту громаду жизни он никогда не рассматривал под одним определенным углом зрения и не подходил к ней с готовым предвзятым взглядом. Но, воспринимая в себе, в художественном и волшебном аппарате своего проникновения – всю громаду целиком, он жадно анализировал ее, разлагал, соединял, чтобы найти конечную цель громады, объяснить ее смысл, найти лучшие средства для счастья людей.

Толстой – величайший скептик. Его мозг неспособен брать что-либо на веру. Ни красоты жизни, ни ее отвратительные зрелища не уничтожают в нем страстного стремления проникнуть в суть и глубь вещей и людей. Никакой запутанный и сложный анализ жизни не пугает его. Наоборот, его пугает остановка мысли, ее бездействие, шаблонность оценок, трафареты для мозга в готовом виде, охотно подсовываемые и жизнью, и наукой, и искусством.

Спокойствие – не удел для мятущегося духа Толстого; он – воплощенное отрицание этого спокойствия. Беспокойство было вечным его назначением, было извечною тенью, никогда с ним не расстававшеюся: его дух при этом все шире и глубже разворачивал свои силы, чувствуя в себе присутствие демона недоверия и вечных тревог.

Являясь великим скептиком, Толстой естественно сделался и великим сектантом. Посмотрите на портрет Толстого. Вглядитесь в его черты лица… Широкое лицо с широкими упрямыми скулами, громадный выпуклый лоб, <…> глаза, в которых горит мука мысли, страсть Прометея, тайна загадочного сфинкса. Упрямством, настойчивостью воли дышит его лицо. Это – одно из тех лиц, которые хорошо знает русская история. Это – лицо мощного славянина, в девственную почву души которого крепко заброшены жизнеспособные семена религиозной жажды. Это лицо сектанта-самосжигателя.

Когда смотришь на портрет Толстого, трудно прогнать от себя это невольно зарождающееся сопоставление. Да, это самосжигатель по упрямству души, по упорству воли, по высшему тону страсти, позволяющей переносить физические и психические муки легко и свободно, как удовольствие. В 16 и 17 века – таково впечатление портрета – эти энергичные уста метали бы гневные слова упрямца, нашедшего вместо проторенных колей новые пути духовной тяги. Упрямец шел бы без раздумья с праздничным настроением… типичный самосжигатель…

И таким сектантом Толстой был всегда. Как художник и как мыслитель он с первых моментов своей творческой работы, кроме разъедающего острого и глубоко проникновенного анализа, проявлял всегда сектантство, отлагаясь от господствующего воззрения и идя против течения, наперекор попутному ветру. Иным он не хотел, да и не мог быть…

8. III

Уже давно замечено – и это сделалось трюизмом, – что на всех художественных произведениях Толстого лежит печать не только творчества, но и автобиографического субъективизма. Личная жизнь Толстого дала этому гению замечательный психологический материал. Главным их героем является он сам . < … >

2. IV

О Толстом в литературе и обществе сложилось мнение, что он весь соткан из противоречий. Вряд ли найдется хоть одна статья о нем, которая не трактовала бы об этом. Сделалось даже ходячею мысль об этих противоречиях как о наиболее выпуклой черте художественной и философской физиономии гениального писателя. На этот факт обрушились критики и пытались поколебать устойчивый постамент гения. Эта ткань противоречий, однако, не так велика, чтобы олимпийцы – критики или критика подготовительного класса – могли торжествовать и трубить о слабости Толстого как мыслителя.

Цитаты, только что приведенные нами и взятые из всех произведений, до 1864 года все объединены общею мыслью: в них есть единство, стройность, гармония; они являются отражением торжественной работы духа. И что же они говорят? До 1864 года, т.е. до момента, когда Толстой в полноте духовных сил приступил к величайшей поэме 19 века и мировой литературы – «Войне и миру» – весь его художественно-мыслительный аппарат был проникнут и преисполнен анализом тех задач, какие он решал и решает до последних дней. Юноша, зрелый муж и великий старец остался целостен своим духом, и все то, что представляется на пространстве 50 -летней работы в виде запутанного клубка, является, в сущности, развитием одной нити. Из детства до возраста, когда человек складывается и формируется окончательно, граф Толстой очертил ясно пределы волнующих его вопросов и наметил их решение <…>.

Н.Вершинин