1. М. Волошин

17. «Санкт-Петербургские ведомости», 1902, 19 сентября

2. Поэзия личности

В сложном и громоздком социальном механизме человек, как монета, теряет свою индивидуальность, личное «я» стирается в быстроте жизненного оборота, и прогресс, совершаясь массовой работой коллективной личности, с каждым периодом истории все более и более оттесняет на задний план отдельную, хотя бы и творческую единицу. Если материалистическая точка зрения на историю и общественную эволюцию может не только мириться с таким явлением, но и возводить его в социологическую аксиому, то никогда не умиравший в человеке идеализм стремится стать выше жизни, выше ее реальных данных и течений и найти в «горних» областях независимого духа ключ для разрешения этой коллизии между личностью и уничтожающим ее материальным прогрессом.

В истории человеческой мысли, мне кажется, нет контраста более глубокого и богатого по своему содержанию, как контраст между Карлом Марксом и гр. Л.Н. Толстым. Они стоят на разных полюсах человеческого духа. Первый создал философию земли; в будущее он повел нас грубым, материальным путем, веря в нравственную силу земных, создаваемых человеком благ, веря в духовно-созидательное значение процесса производства. Философия эта укладывалась в простую схему, в легко усваиваемую формулу. Маркс дал мощный толчок движению человеческого духа, но этот дух парил низко, так как проистекал не из господства над жизнью, а из подчинения ей. Порывы души человека сковывались крепкими цепями: факт оказывался господином положения, и бесконечной фантазии духа отводилось скромное место в «надстройке» на экономическом базисе. Правда, идеализм претворил земную философию, и она явилась вопреки самой себе, источником высших активных стремлений, чаяний и практической деятельности, вместо того, чтобы примирить человека с фактом и подчинить его формуле. Но все же эта философия пыталась свести небо на землю – и в этом оказалось ее уязвимое место.

Л.Н. Толстой, так же, как и Маркс, стоял на аванпостах жизни, но на противоположной стороне. Вся сила и слава гениального художника помимо ее поразительного анализа заключается в его идеализме, как вечном стремлении в высоты добра и нравственной красоты – этих верховных начал жизни. Мысль его парила над землею и подчинялась не ей, а вечному порыву к совершенству. Если для Маркса человек был ничтожным винтиком механизма, работавшего по определенной схеме, то для Толстого человек является независимым целым, самоопределяющейся единицей, драгоценным сосудом, в которой должны быть собраны высшие дары Божества.

Нравственный идеал определяет бытие человека, обязанного стать выше условной жизни, хотя бы порожденной мощною цивилизацией. Цивилизация сводится к нулю, раз она растаптывает отдельную личность, мешая ее нравственному совершенствованию. Братство, любовь, личное совершенствование должны вести нас в будущее, «во имя исполнения открытой нам в нашем сознании воле Того, Кто послал нас в жизнь». Идеалистическое стремление во всяком случае, все серьезнее и серьезнее занимает позицию в движении современной мысли. Если материальный рост идет безумно быстрыми шагами вперед и всесильный капитализм забирается и в науку, и в литературу, и в философию, и в искусство – то тем сильнее и ярче работает и развивается противоположное течение. И где победа материальных начал сильнее, всесторонне и полнее, - как, например, на Западе, – там сильнее и полнее чувствуется значение идеалистических сил, создавших противовес натурализму в изящных искусствах, в философии, в истории и социологии. Потому на Западе, где контрасты и противоречия жизни встречаются друг с другом под острым, болезненным углом, своеобразным откровением явились произведения северной и русской литературы, а во Франции, например, г. Лансон (профессор литературы в Ecole Normale) должен был признать, что «все эти (русские и скандинавские) писатели, несмотря на все национальные и личные различия между ними, действовали в одном духе: они нанесли последний удар французскому натурализму».

У нас, в России, контраст не так силён, противоречия не достигли остроты и болезненности. Идеализм был спутником нашей литературы с первых моментов её более или менее независимого существования. Моральное начало было постоянной путеводной звездой, ярко горевшей даже в эпохи крайностей рационалистических увлечений. Даже нигилизм шестидесятых годов был по существу своему идеалистическим движением. И мы вполне согласны с С. Булгаковым, указавшим, что атеизм, составляющий «господствующую формулу религиозной философии нашего интеллигентного общества», в сущности своей «глубоко религиозен, – как бы ни парадоксально звучало это положение», – и сославшимся для этого тезиса на такого знатока нашей мятущейся русской души, как Достоевский. <…>

Да, моральная подоплека была всегда сильна у нас в России и общечеловеческому идеализму дан у нас не только весьма широкий простор, но и весьма легкий доступ в общественное сознание, быстро проникающееся, по наследственности, высшими альтруистическими порывами. Поэтому Ибсен, который произвел настоящий взрыв (вспомните хотя бы только «Нору») на Западе, у нас был принят спокойно… Ведь «Нора», например, на русской почве еще с шестидесятых годов разрешала все смущающие Запад вопросы, и недаром Гауптман в своих «Одиноких» сделал героиню новой формации – Анну Маар русской по происхождению…

Идеализм – это начало, сродственное русскому духу, это – его органическое начало, ему прирожденное, с ним нераздельное. В галерее рыцарей св. Духа наши писатели всегда стояли на первом месте…

Вот такими-то рыцарями св. Духа пестрит вся история нашей литературы, особенно послереформенной. Глубоко проникновенный умом, остромысл Чернышевский, бурно-пламенный, воинственный и неистовый Роланд – Писарев, девственно-чистый воин, духовный красавец Добролюбов, женственно-нежный Тургенев, великий страдалец и всечеловек Достоевский, отважный пионер чистого и радикального морализма, гордый и непреклонный философ, раскольник по мятежу своего упорного духа, – портрет наших самосожигателей,– Лев Толстой, мистический поэт и библейский мыслитель-пророк Вл. Соловьев, певец тихой жизненной скорби и фотограф сумерек А. Чехов, сладкопевец обездоленных М. Горький…

Такова почва, на которой западно-европейские семена «новой» литературы, искавшей «новых путей», должны были возрасти и у нас…

Вот – одна из причин, почему Морис Метерлинк, один из пуритан-идеалистов, не нашел у нас гремящей и звенящей славы, как не нашли ее у нас и те, кого окрестили именем «декадентов», «символистов» и проч.

Трудно разделить те восторги, которые доносятся к нам с Запада и которые там вызваны произведениями Метерлинка. Недавно я прочитал в одной французской газете восторженный панегирик этому писателю. Автор предсказывает, что деревушка, в которой живет летом Метерлинк, привлечет не меньшее внимание, чем Ясная Поляна, в которой Лев Толстой будто бы «нашел убежище в старости». Это пророчество весьма легкомысленное и свидетельствует скорее о любезности французского публициста, чем о его проникновенности и вкусе.

Н.А.