14. 48. «Новое время», 1903, № 9746, 9 (24 апреля)

15. В Ясной Поляне

Кондуктор под окном кричит: «Тула-а!».

Надо вылезать из вагона. Тесный и грязный вокзал, за­сыпанный подсолнечной шелухой, благоухание незатейливого буфета, витрина металлических изделий, витрина тульских пряников, газетный ларек – и вот вы уже на той стороне вокзала в толчее извозчичьих пролеток, разрываемый на части местными «ваньками».

– В Ясную Поляну! <…>

Не знаю, по таким ли дебрям ехал почитатель XVIII века к Вольтеру в Ферней, но мне путешествие к яснополянскому философу во многом напоминало хождение по мукам.

На козлах сидел настоящий гоголевский Селифан. Он вез меня какими-то окраинами, переулками и закоулками и все уверял, что «скоро дорога полегчает». Но дорога, размытая весенними ручьями, до того вскоре сбилась, что пришлось добрые две версты идти пешком. <…>

* * *

Я опускаю весь начальный разговор. Льва Николаевича в его деревенском уединении так мало интересуют преслову­тые «злобы дня», которыми дышит город. Положим, он все знает, за всем следит, все читает. Спросишь его о чем-нибудь – и на все получаешь ясный, спокойный ответ. Даже такие вопросы, которые, казалось бы, касались лично его, не вызы­вают в нем ни малейшего волнения.

– Видали вы картину Бунина? – спросил я.

– Видал на снимке. Ну, что скажете?

– Ничего. Я давно уже достояние общества и потому не удивляюсь ничему...

И весь пресловутый «инцидент» с этой картиной нисколько не волнует Льва Николаевича. Редкое добродушие и удиви­тельное спокойствие.

А вот темы литературные, темы религиозные, философ­ские волнуют его и заставляют подниматься с кресла и после долгого оживленного разговора вызывают кашель.

Разговор зашел о Максиме Горьком, о его героях, о «На дне» и т. д. Эти разговоры главным образом я и хочу пере­дать теперь. Тема, как видите, самая модная. Петербургские журналисты по поводу «На дне» учинили заправский допрос всех наших «homines des lettres». И все они, кажется, осудили пьесу Горького. Теперь сказал свое слово и «великий писатель земли русской»... Я передал Льву Николаевичу свои москов­ские впечатления о Хитровке, которую на днях в подробно­стях осмотрел. Я шел туда под впечатлением Горького. И вынес впечатления самые отрицательные. Московское босячество с легкой руки модного романиста положительно дошло теперь до значения каких-то сословных преимуществ. Совре­менные московские босяки – это настоящие неаполитанские лаццарони, но те ленивы, добродушны и впечатлительны. Здесь как раз наоборот: видишь изобретательность рециди­виста, озлобленный, мстительный ум и самые низменные инстинкты. Они свободно разгуливают по Москве, пристают к прохожим, заигрывают с городовыми. Но добродушия тут мало, напротив: во всем чувствуется воровская уловка и нераз­борчивость средств.

– Я занимался тоже Хитровкой, – сказал Лев Николае­вич, – во время переписи. Дружил даже с хитровцами. И вот что я скажу вам. Вы говорите, что босяки жестоки. Это не­правда. Не прав и Горький, подчеркивая в них эту черту. Разумеется, есть между ними озлобленные, коварные люди. Но основная черта босячества все-таки заключается не в этом. Я, например, у большинства из них встречал душевное равно­весие и добродушие. Когда Горький был у меня, я советовал ему особенно подчеркнуть эту черту в его новой драме. Надо было еще показать, что у босяков нет ложного страха, что нет пропасти под ними и что если захотят они встать на ноги, то встанут без малейшего усилия, потому что почва у них под ногами. Есть такой рассказ. Шел ночью мальчик и провалился в «дудку», где добывали руду. Ему, однако, удалось схватить­ся за край «дудки», и так провисел он целую ночь. Под утро у мальчика уже не хватало больше сил. Вдруг видит он какого-то прохожего. Мальчик зовет на помощь. Прохожий подходит и говорит: «Чего же ты кричишь? Прыгай, у тебя земля под ногами: всего каких-нибудь пол-аршина». Так вот этот рассказ, – закончил Лев Николаевич, – всегда приходит мне в голову, когда говорят о босяках. Настоящий босяк, попав в «дудку» или «на дно», никогда не теряет присутствия духа. Ему незнаком ложный страх, и во всякое время он знает, что земля под ним всего на пол-аршина <...>.

Лев Николаевич задумался, потом улыбнулся и сказал:

– Я знал одного босяка-подпоручика по фамилии И.3. Ма­ленький, вертлявый, похожий на воробья. Это был интеллигент Хитровки, любил рассуждать о важных материях и с пафосом декламировать запрещенные стихи. Видя интеллигентного пролетария, я предложил ему работу у себя на дому в виде переписки моих сочинений. Подпоручик принялся за дело горячо, совсем остепенился, скопил кое-какие деньжонки, ку­пил себе золотые часы... Потом вдруг в один прекрасный день запил, пропал из дому и очутился... на Хитровке. Узнал это я от какого-то хитровца, явившегося ко мне со слезным посла­нием от И. Бедняга просил чем-нибудь помочь ему, выкупить его платье и самого его от хитровских пауков. Я его выкупил, и снова он стал у меня работать, потом снова пропал, и так продолжалось долгое время, и всегда в одной и той же форме. А еще у него была привычка исправлять мою рукопись, вставлять слова или на полях писать свои замечания. Да, если хотите, это был экземпляр с врожденным инстинктом босячества, и этого инстинкта у него ничем нельзя было иско­ренить – ни лаской, ни угрозой, ни лишениями. Теперь ска­жите, о каких благотворительных мерах против босячества упомянули вы?

Я рассказал о некоторых московских благотворительных обществах, вроде приюта для малолетних босяков, и выразил сомнение, чтобы эти приюты при всей их гуманной цели не приносили в то же время вреда обществу. «Разумеется, – согласился со мной Лев Николаевич, – это обоюдоострый вопрос. С одной стороны, жалость к детям – ну как не подобрать из ужасающей нищеты и распутства ни в чем не повинного ребенка, а с другой стороны – такая за­бота общества о босяках не есть ли поддержка самих босяков? Босяк теперь рассуждает, и рассуждает вполне правильно, что было бы только мне хорошо, а о моей жене, ребятах и обо всем прочем общество позаботится. И потому босяку живется в Хитровке очень привольно и никакого другого образа жизни он не желает.

Пьеса “На дне” мне не нравится. Я говорил Горькому, что для драмы нужно драматическое положение. А в его пьесах этого нет. Но он с обычной скромностью отвечал, “что ему это не удается...”. Вообще я не понимаю современного театра. Не понимаю пьес Чехова, которого высоко ставлю как беллет­риста. Ну зачем ему понадобилось изображать на сцене, как скучают три барышни? И что он изобразил, кроме скуки? А повесть из этого вышла бы прекрасная и, вероятно, очень бы удалась ему. Посмотрите на Запад. Какие славные, бодрые и живые пьесы пишут там. Я читал сегодня в “Новом вре­мени” о новой пьесе О. Мирбо. Вот настоящее драматическое положение. Непременно выпишу ее и прочту. Я высоко ставлю этого писателя. Он напоминает мне Мопассана. Это бодрый, правдивый и сильный талант, в котором чувствуется порода и настоящий “esprit gaulois”. У французов тоже немало сла­щавости и сентиментализма, но зато есть много бодрых и ярких мыслителей, которые, собственно, и руководят тече­ниями западной мысли. Укажу, например, на Анатоля Франса, которого тоже ставлю очень высоко...

Сам Лев Николаевич в настоящее время очень занят своими воспоминаниями. Он работает каждый день утром и уже на­писал шесть глав. Совершенно неожиданно узнал я, что пере­печатанное на днях письмо его, появившееся в каком-то ду­ховном журнале, привело самого автора в немалое смущение.

Представьте, – сказал Л.Н., – я положительно не пом­ню, кому писал его. Откуда они его достали? Некоторые вы­ражения положительно не мои. Не переведено ли это с англий­ского? Корреспонденция моя так велика, что всего не упомнишь. Вообще же я считаю по меньшей мере не деликатным опубли­ковывать чужие письма без согласия на то автора. Иные письма мои очень неправильно истолковываются публикой. В особенности старые письма, без проставленного под ними года, могут ввести в заблуждение многих.

Когда беседа наша окончилась, темная ночь глядела в окно кабинета. В комнатах зажглись огни. Пора было собираться домой... <…>

Станция. Вагон. И обратный путь в Москву, целую ночь, с открытыми глазами и горячей головой…