Письма к ближним. На великой страже. Упадок просвещения

Тихо отпраздновала Россия полстолетия богатыр­ской литературной работы гр. Л.Н. Толстого. Какое счастье, что мы – и с нами все образованное челове­чество – слышим еще живой голос великого челове­ка! Не из за гроба, а из глубины бьющегося горячей кровью сердца раздается этот голос неподкупной со­вести и ясного, как солнечный день, сознания. Как будто чувствуя, что от него ждут слова в этот досто­памятный год, Л.Н. Толстой написал еще весною не­сколько страничек, где подводит краткий итог челове­ческому просвещению за полвека. Итог, как вы пом­ните, получается довольно неожиданный и грустный. Юбиляру говорят: «Вы – наша гордость, ваш юби­лей – торжество нашего просвещения, пред вами склоняется весь образованный мир!..» А он в ответ этому склоненному пред ним европейскому обществу: «Какой вы образованный мир? Вы идете назад, вы дичаете, вы все больше и больше погружаетесь в са­мое безнадежное, довольное собой и потому неиспра­вимое невежество».

Это обличение прямо библейское по своей сурово­сти. Нет нужды, что оно появилось мимоходом, на се­ми страничках, в предисловии к одной хорошей кни­ге. Как речь английского министра, сказанная где-нибудь за завтраком, – это маленькое «предисловие» выражает urbi et orbi действительный взгляд вели­кого писателя на самый центральный факт европей­ской жизни.

«На моей памяти, – пишет Л. Н. Толстой, – за 50 лет совершилось поразительное понижение вкуса и здравого смысла читающей публики, и проследить это понижение можно по всем отраслям литературы». Родившийся в век Пушкина, Толстой указывает, как после Пушкина и Лермонтова поэтическая слава пере­ходит постепенно к авторам все меньшего и меньшего таланта, пока в наше время не явились стихотворцы, «которые даже не знают, что такое поэзия, и что зна­чит то, что они пишут». Упадок вкуса и здравого смысла замечается не только в России, но и во всем свете. Так, английская проза «от великого Диккенса спускается сначала к Джорджу Эллиоту, потом к Теккерею, от Теккерея к Троллопу, а потом уже на­чинается бесконечная фабрикация Киплингов, Голькенов, Ройдер Гагарт» и пр. То же в Америке: «После великой плеяды – Эмерсона, Торо, Лойеля, Уитиера и др. вдруг все обрывается и являются прекрасные из­дания с прекрасными иллюстрациями и с рассказами и романами, которые невозможно читать по отсутст­вию в них всякого содержания». Одинаковый упадок чувствуется в философской литературе, где в конце века торжествует Ницше. Великий наш писатель вы­пукло подчеркивает «невежество образованной толпы» и объясняет его чрезмерным развитием книгопечата­ния. «Книгопечатание, – говорит он, – несомненно полезное для больших малообразованных масс народа: в свете достаточных людей уже давно служит главным орудием распространения невежества, а не просвеще­ния». Если в наше время «умному молодому человеку из народа, желающему образоваться, дать доступ ко всем книгам, журналам, газетам и предоставить его само­му себе в выборе чтения, то все вероятия за то, что он в продолжение десяти лет неустанно читая каж­дый день, будет читать все глупые и безнравственные книги. Попасть ему на хорошую книгу так же мало вероятно, как найти замеченную горошину в мере го­роха». На ходячий взгляд печать есть самое могучее орудие просвещения, и мы, журналисты, готовимся шумно отпраздновать 200-летие со дня издания у нас первой газетки, – а величайший из авторов наших заявляет, что книгопечатание убивает мысль. «По ме­ре все большего и большего распространения газет, журналов и книг, вообще книгопечатания, – говорит он, – все ниже и ниже спускается уровень достоинства пе­чатаемого и все больше и больше погружается боль­шая масса так называемой образованной публики в самое безнадежное, довольное собой и потому неис­правимое невежество». В конце концов Л.Н. Толстой считает возможным ставить вопрос даже об оконча­тельной гибели «последних проблесков просвещения в нашем так называемом образованном европейском обществе», считает возможным предсказать эту гибель в том случае, если не придет достаточно авторитет­ная, бескорыстная и беспартийная критика, которая решала бы: что читать?

Так вот к какому грустному выводу пришел вели­кий писатель за полстолетие своей кипучей работы. Конечно, ни один юбиляр на свете не говорил во­сторженной толпе столь откровенной правды. В эту правду нужно долго вдумываться, чтобы согласиться с нею, до такой степени она кажется преувеличенной. Желая спорить с Толстым, «так называемое образо­ванное европейское общество» могло бы возразить, что при всем упадке вкуса и здравого смысла оно все-та­ки оценило то, что бесспорно хорошо в литературе, например Льва Толстого. Таланты гораздо меньшей величины все-таки замечены и в лице некоторых пре­вознесены, скорее выше меры. Вспомним, что в век Пушкина очень многие ставили Кукольника и Марлинского выше Пушкина; было бы странно, если бы в наше время не встречались люди с дурным вкусом. Правда, теперь пользуются известностью и не круп­ные поэты, но где же живые Пушкины и Лермонтовы, в сиянии которых исчезал бы легион стихотворцев? Нет солнца и, естественно, становятся заметными зве­зды. Не потому английская литература упала от Дик­кенса до Гагарта, что упал вкус и здравый смысл англичан, а просто потому, что Диккенсы не рожда­ются каждый день. Та среда, где вырос великий Дик­кенс, и то чтение, на котором он воспитан, далеко не были образцовыми; в миллионе случаев та же среда и то же чтение не выдвинули даже Киплинга. Вели­кие таланты, образцы здравого смысла, рождаются по каким-то своим законам; книгопечатание не могло ос­тановить их появления, так как и у нас, и в Европе огромное большинство народа почти ничего не читает. Наконец, самое чтение плохих книг и газет – вовсе не настолько влиятельно, чтобы отнять здравый смысл, если он у читателя есть. Ведь и в старину, – если не было теперешнего обилия газет, как теперь, то было не меньшее обилие глупых людей, разговор с которыми не выше газетного чтения. Книгопечата­ние наполняет книжный рынок дрянью, но, подобно дурной провизии, эта дрянь необязательна для поку­пателя. Покупают книгу вовсе не без разбора, и если по ошибке покупают плохую книгу, обыкновенно не читают ее. Если же плохая книга нравится, то это признак, что в каком-то отношении она хороша и что лучшая книга в данном случае была бы, может быть, бесполезна. Великие книги всем доступны, они дешевле плохих сочинений, если же мало читаются, то потому лишь, что для среднего человека они просто неинтересны. В тех грамотных слоях, где не читают газет и журналов, одинаково не читают и великих ав­торов. Добросовестная критика нужна, но едва ли она в состоянии заставить глупых людей читать умные книги, и едва ли из такого чтения вышел бы толк. Людям свойственно полагаться на свой вкус; кто со вкусом – читает хороших авторов, огромное же боль­шинство предпочитает им газетный, подножный корм. Народ вовсе не так беспомощен в хаосе книг. Кроме собственного чутья грамотного человека руководит если не критика, то репутация автора. Разве тепереш­нему грамотному народу нужно указывать на Тол­стого, Тургенева, Достоевского, Гоголя, Лермонтова, Пушкина? Разве не всем полуобразованным людям из­вестно о существовании Диккенса иди Эмерсона? Ве­ликие авторы внутренне доступны лишь исключитель­ному кругу, и кому из читателей свойственно высокое образование, тот и образовывается по типу великих душ. Большинству же это несвойственно, и уж с этим ничего не поделаешь.