Х. Гармония совести со стремлением к счастью

«Снова и снова одно только счастье! Даже и в морали тоже!» Кто сможет примирить это со своей совестью? Что это за мораль, которая слышит только голос стремления к счастью и ничего не знает и знать не хочет о совести? Хорошая вещь — бессовестная мораль! Ведь как легко устранить второстепенные противоречия со стремлением к счастью, если оставить без внимания главное противоречие — совесть! Сколько людей, побуждаемых исключительно своей совестью, обвиняли самих себя перед судом, самих себя, следовательно, предоставляли судье для наказания! Не доказывают ли подобные поступки существования

Эвдемонизм

==627

независимой от стремления к счастью и противодействующей ему силы? Не с полным ли правом поэтому, а в прежние времена — почти единодушно рассматривали совесть, как свидетельство того, что в человеке действует отличная от человека сущность — законодатель, судия, бог? Голос совести разве не был бы, таким образом, голосом, говорящим против стремления к счастью, и притом таким, перед которым оно должно было бы пристыженно замолкнуть, как и вообще голос человека перед голосом бога? Но разве вы, высокоуважаемый господин пастор, — ибо я знаю, что возражение относительно совести исходят только из ваших, только из духовных уст, — разве вы забыли, что я говорил только что? Забыли, что то, что вы вкладываете человеку в совесть, и то, что вы при помощи совести хотите сказать, я уже вижу содержащимся в стремлении к счастью и не только вижу, но и изображаю, как содержащееся; забыли, что если и не для школы и философской абстракции, то на деле и в действительности не существует простого стремления к счастью, а существует двойное и двоякое стремление; по крайней мере, существует мужское и женское стремление, если мы человеческую общественную сущность ограничим минимумом. Забыли, что автономия мужского стремления к счастью, как бы оно ни использовало с незапамятных времен против более слабого пола основное положение новейшего государственного права: «сила предшествует праву», тем не менее, все же-таки в некоторых отношениях, по крайней мере, должна была смириться и склониться в гетерономии женского стремления к счастью; что, следовательно, совесть, это мистическое «среднее между богом и человеком», medium inter Deum ethominem, как ее называл один теолог и как в сущности обозначали ее и другие, даже философы, как Кант, хотя бы и обозначали другими словами, — что совесть, следовательно, есть не что иное, как середина, как союз между мужчиной и женщиной, между Я и Ты, между собственным и чужим счастьем.

«Совесть — это alter ego, другое Я в Я», — говорю я в своей «Теогонии», а в моей последней работе о совести говорится следующее: «Я — вне меня, чувственное Ты — вот происхождение «сверхчувственной» совести во мне. Моя совесть есть не что иное, как мое собственное Я,

41

Людвиг Фейербах, т. I

==628                                   Людвиг Фейербах

ставящее себя на место ущербленного Ты: не что иное, как заместитель счастья другого человека, на основе и по повелению собственного стремления к счастью». Что это значит — другое Я в Я? Ведь не другое же Я целиком, с телом и костями, что, впрочем, для понимающих разумеется само собой, а лишь представляемое Я, которое я близко принимаю к сердцу, короче — образ другого, удерживающий меня от того, чтобы причинить ему зло, или мучающий и преследующий меня, если я уже причинил ему зло.

Поэтому совесть теснейшим образом связана с состраданием и покоится на ощущении или на убеждении в истинности положения: не делай другим того, чего ты не желал бы, чтобы тебе делали другие. Больше того, она есть не что иное, как сострадание, но обостренное сознанием того, что оно есть виновник страдания. Тот, кто не имеет стремления к счастью, не знает и не чувствует, что такое несчастье, следовательно, не имеет никакого сострадания к несчастным; а кто не ощущает удвоенного, обострившегося и увеличившегося сострадания в том случае, если он сознает, что сделал другого несчастным, тот не имеет совести. Только потому, что я на основе собственного стремления к счастью сознаю, что я бы очень злился на другого, если бы он причинил мне то зло, которое я причинил ему, только потому я признаюсь, когда я начинаю обдумывать и размышлять над своим действием, что я поступил несправедливо, что я имею все основания очень злиться на самого себя, не позволять себе больше никакого удовлетворения собственного стремления к счастью, ибо я безумным и преступным образом причинил вред справедливому стремлению другого человека к счастью.

Post factum poentitet actum: только после действия просыпается и возникает совесть; но это действие не доброе, а злое, следовательно, только после злого действия просыпается нечистая совесть. А только о таковой и может идти речь, если находить, что совесть стоит в противоречии со стремлением к счастью: ибо чистая совесть, которая делает человека счастливым, гармонирует и согласуется с последним, что разумеется само собой. И действительно, только нечистая совесть является источником

Эвдемонизм

==629

совести или первоначальной, природной, неподдельной, подлинной и истинной совестью, достойной этого имени. Чтобы узнать в точности, что такое совесть, не нужно обращаться за советами к произведениям наших теологов и философов морали, у которых речь идет о заблуждающейся, сомнительной, о вероятной и, бог знает, еще о скольких других теоретических и проблематических совестях; нужно хватать и ловить совесть, как вообще и все вещи, которые не являются чувственными предметами, там, где она выступает из области чистого мышления, сомнения, мнения, то есть как раз из области блуждающей, сомнительной совести, там, где она из объекта логики становится патологическим объектом, становится в образе эринний или фурий предметом ощущения и созерцания, следовательно, несомненным, бесспорным, чувственно достоверным фактом, столь же чувственно достоверным, как corpus delicti (вещественное доказательство), которое стоит вот здесь, перед моими глазами, как чувственное доказательство моего злодеяния. Но эта совесть есть только нечистая совесть. А нечистая совесть — это только ущербленное стремление к счастью другого человека, скрывающееся в глубине моего собственного стремления к счастью. То, что я причинил другому, то самое вместо него я причиняю себе; то, что я не признавал в согласии и в мире с ним и с самим собою, а именно, что существует только общее счастье, —то самое я признаю теперь обратным образом, в разладе и во вражде с самим собою. Так мстит мне за себя ущербленный другой; в своих муках совести я привожу в исполнение только из симпатии, только из сочувствия и сострадания, — увы, проснувшихся только после действия, — приговор, который он вынес мне, своему обидчику; осуществляю проклятие, которое он посылал мне из своего глубоко раненного сердца, может быть, одновременно со своим последним вздохом. «Уберите от меня мужиков, они не перестают пугать и мучить меня», —так вздыхал «вюртембергский Альба» на своем смертном одре. «Освободите меня от удавленной невестки с ее ребенком, которые не отстают от меня и преследуют меня день и ночь!» «Трупы преследовали меня, угрожая мне во сне». Так обнаруживали себя обыкновенные убийпы, преступники, так обнаруживает себявообщесовесть,41

==630                                    Людвиг Фейербах

одна только являющаяся предметом трагической поэзии и философии *.

Голос моей совести не самостоятельный голос, это не голос, раздающийся из голубого эфира неба или чудесным путем самозарождения (generatio spottanca) возникший из самого себя; он лишь эхо болезненного крика человека, ущербленного мной, и обвинительного приговора человека, который, обижая другого, обижает самого себя. Ибо, как принадлежащий к этой общине, как член этого племени, этого народа, этой эпохи, я не обладаю в своей совести никаким особенным и другим уголовным уставом, кроме другого человека вне меня. Я упрекаю себя только в том, в чем упрекает меня другой, словами или кулаком, или по крайней мере мог бы упрекать меня, если бы он знал о моих поступках или сам стал объектом действия, заслуживающего упреки.

Совесть ведет свое происхождение от знания или связана со знанием, но она обозначает не знание вообще, а особый отдел или род знания — то знание, которое относится к нашему моральному поведению и нашим добрым или злым настроениям и поступкам. Различие этого знания от знания вообще или чистого знания отмечено даже уже в языке, как правильно заметили наши теологи и философы морали. Но хотя они и не придавали особенного веса значению немецкой приставки ge (gewissen), она как раз обозначает то же самое, что приставка syn в греческом synekdosis, то же, что и con в латинском conscienlia, то же, что немецкая приставка mit. Совесть — значит совместно ведать, знать (Gewissen ist Mitwissen). Образ другого настолько вплетен в мое самосознание, в образ меня самого, что даже выражение самого своеобразного, самого внутреннего, что только есть во мне, — совесть, есть выражение социализма, общности; что я даже в самых тайных и сокровенных уголках своего дома, своего Я, не могу сосредоточиться и спрятаться, не свидетельствуя одновременно о существовании другого человека вне меня. Если даже нет никакого свидетеля, никакого

См. об этом в моей «Теогонии», раздел 19 «Совесть и право», IX т. Далее: Иделер, Опыт теории религиозного безумия, ч. 1-я, стр. 102—106.

Эвдемонизм

==631

соучастника (ибо единственного свидетеля, который мог бы уличить меня в злодеянии, уже больше нет в живых, а его труп брошен мною в море или сожжен), то все же у меня есть соучастник, есть свидетель, возможный предатель и обвинитель во мне самом. Знание (Wissen) — это просто свет освещающий; совесть же (Gewissen) —это жгучий, конденсированный свет; это злое, чувствительное знание, знание, ограниченное сознанием моего злодейства, сознанием, которое я охотно бы уничтожил, но которое невозможно уничтожить. Ограничение — это сужение, сжатие. Совесть, именно нечистая совесть, — это стесненное, насильственно сдержанное, сжатое знание. То, чего не знает никто, но что все хотели бы знать и должны были бы знать, потому что тогда они знали бы что я за злодей и чего нужно ожидать от меня в крайнем случае, то знаю я, один только я—виновник, —и все ж таки я не могу сказать этого. Какая тяжесть! Какое противоречие с потребностью общаться, со стремлением высказать то, что знаешь и думаешь! Но если даже к мукам совести и не присоединяется мучение молчания, насильственного сдерживания и боязни предать самого себя, если даже совершенное преступление не является ни для кого тайной, то все же первоначальный признак и клеймо совести заключается в том, что она в отличие от обыкновенного дневного света знания является потайным фонарем собственного злого действия и характера. Иметь совесть первоначально значит: иметь нечистую совесть. Тот, кто из своих злодейств ничего не извлекает, кто имеет о них только теоретическое или историческое знание, как о каких-нибудь других безразличных действиях и происшествиях, стало быть, не имеет нечистой совести или даже, совсем ее не имеет, тот является нравственным чудовищем.И, наоборот, то, что у меня чистая совесть, не значит первоначально ничего иного, кроме того, что я не чувствую за собой никакой вины, не знаю за собой никакого злого поступка, никакого действия, которое должно было бы бояться дневного света.

Нужно различать совесть, предшествующую действию, совесть, сопровождающую его, и совесть, следующую за, ним. Но, как уже сказано, только последняя заслуживает, этого имени. Ибо перед действием и во время его человек

==632 Людвиг Фейербах

видит только свой интерес, только удовлетворение своей страсти, своего вожделения, но только после совершения действия он приходит к обдумыванию, к познанию и нравственной критике. Перед действием или во время него совесть или молчит, или ее голос настолько слаб и тих, что пропускается действующим мимо ушей, но там, где совесть не ужасает и не потрясает столь же недвусмысленно и ясно, как гром, там не может быть и речи о совести. Если бы предшествующая действию и следующая за ним совесть были одной и той же, как счастлив был бы род человеческий, от скольких ужасных действий был бы пощажен он! Но предшествующая совесть, к сожалению, есть только доктринерский вывод из последующей. Логически, конечно, последующая предполагает предшествующую, но в действительности ничто не предшествует моей совести и тому действию, к которому она относится, кроме моей сущности и воли вообще.

Если я — осторожный, всегда взвешивающий и обдумывающий последствия человек или даже просто боязливый или робкий человек, то естественно, что я сохраню этот характер также и даже в еще большей степени в поступке, касающемся блага или несчастья моих ближних, а косвенно и моего собственного, отнюдь не делая справедливым применение к этой моей сущности слова «совесть», по крайней мере, в смысле моралистов. Больше того, если я имею противоположный характер, то как бы велики ни были битвы, происходящие во мне самом перед решением на окончательный поступок, у меня нет никакого основания ради этого прибегать для их объяснения к какой-то особенной «изумительной способности». Точно так же как совесть, мыслимая в отношении человека к другим, есть не что иное, как крик боли и мести другого против меня, так и совесть, мыслимая в отношении к себе самому, есть не что иное, как крик мести и боли какого-нибудь ущербленного или угнетенного стремления против своего угнетателя.

«Ты негодяй», — восклицает о самом себе искатель наслаждений, как только в нем просыпается деятельная совесть. Выражение «совесть» выбрано здесь намеренно, но оно не означает ничего другого, кроме сознания, связанного с порицанием и упреками. Точно так же,

Эвдемонизм

==633

как человек порицает других, если они провинятся в какой-нибудь ошибке или в каком-нибудь проступке, особенно если провинятся против него, так и он, естественно, может порицать и сам себя, если он провинился в каком-нибудь проступке или ошибке, в особенности если провинился против других, потому что он сознает сам себя и может размышлять над самим собой. Но, как известно, сучок в глазу брата своего видишь, а бревна в своем собственном не замечаешь. И в высшей степени трудно, если не прямо невозможно, перевернуть этот естественный порядок, выставить перед собой свои ошибки так же ясно, как ошибки других, беспристрастно судить себя и в то же время в одном и том же лице быть. и судьей и стороной! Но именно для того, чтобы преодолеть эту трудность, разрешить эту загадку, и превратили совесть в какую-то особенную «изумительную» способность знания, в какую-то нравственную сокровищницу, в какое-то тайное судилище, в какой-то урим и тумим¹ в человеке. Точно так же, как Библию превратили в совокупность всякого знания, вычитав в ней все то, что человек только тысячелетиями позже ее возникновения постепенно и с трудом узнал и открыл в поте лица своего, вычитав в ней, например, даже геологические и астрономические истины, так и совесть, после того, как исчезло ее первоначальное значение, превратили в какой-то нравственный фактотум и щупальцы, нашли, что в совести уже заранее, a priori, содержится то, что человек установил как право и несправедливость только после столетий тяжелой борьбы, — больше того, что и по сию пору оспаривается и осуждается святой католической церковью как бессовестность. Ведь существует же специфически католическая совесть и, наверное, с тем же правом, с каким существует специфическая моральная совесть, в отличие от общего знания и сознания человека о праве и несправедливости! Ведь сама же совесть есть только естественная теология, тайно внесенная в человека откровенной теологией, с верой воспринятая и добросовестно удержанная моральной философией.

Совесть настолько захвачена во власть теологии и ее слуг или, быть может, правильнее — ее господ, духовенства, что лучше употреблять для того хорошего и правильного,

==634                                     Людвиг Фейербах

что обозначает это слово, другие недвусмысленные слова, не привносящие с собой никаких вводящих в заблуждение и запугивающих побочных представлений. Коротко говоря, чистая совесть есть не что иное, как радость по поводу радости, причиненной другому человеку; нечистая совесть есть не что иное, как страдание и боль по поводу боли, причиненной другому человеку по недоразумению, по оплошности или в силу страсти. Обработанная руками духовенства и переданная морали совесть— это стремление к счастью, взятое в плен покорной верой в вознаграждающего и наказующего, милостивого и гневного бога, то есть верой в рай и в ад, в вечное блаженство и в вечные муки. Но стремление к счастью, освобожденное от господства теологии и выставленное на свет природы, видит в совести только другое слово для обозначения души, сердца, чувства к другим, сочувствия, сострадания, человечности, гуманности. Различие, которое проводят между «чувствительной и бесчувственной совестью», есть не что иное, как различие между чувствительностью и бесчувственностью? Различие между «грубой» и «нежной» совестью есть не что иное, как различие между грубостью и нежностью души, между грубостью и гуманностью, которая боится причинить другому хотя бы самое незначительное зло или несправедливость? Что представляют собой столь рекомендуемые нам христианскими теологами «испытания совести», как не самопознание и самоиспытания, которым учили и которыми занимались уже языческие философы?

Что представляет собой совестливость, как не строгое, точное, тщательное исполнение долга или вообще справедливость, прямота, честность? Если мы употребляем слово совесть только в противоположность к внешней видимости, лицемерию и притворству, что означает в таком случае оно иное, как не сердечность, искренность, правдивость? И если мы нашу чистую совесть противопоставляем famae, молве людской, общественному мнению, введенному в заблуждение, противопоставляем задающей тон страсти злословить и преуменьшать, то что иное хотим мы выразить и подтвердить этим, как не наше гордое, но справедливое самосознание? Зачем же тогда таиться совести? К чему «путать и отягощать» совесть, то есть

Эвдемонизм

==635

к чему взваливать на плечи одной особенной способности то что уже содержится во всеобъемлющем резерве моего самосознания в качестве пламенного и ясного, как солнце, сознания моей невинности или вины?