V. Обычные противоречия в стремлении к счастью

Нокакое тебе дело до святого Ксаверия, до католицизма вообще, а тем более до буддизма? Это ведь вода тольконатвою мельницу; это все только порождения религиозного безумия, относительно которого ты можешь мне с легкостью доказать, что они являются лишь извращенными, безумными проявлениями стремления к счастью. Попробуйудержаться на обычных, повседневных и распространенных явлениях человеческой природы и попробуй их кричащие к небу противоречия с этим стремлением привести в согласие с ним! Разве они нетакогорода, что скореемыбудем вправе предположить стремление к несчастью,чемстремление к счастью.

Мучить зачем нам друг друга? Ведь жизнь проходит, И лишь однажды здесь собирает нас старое время.

Только однажды и на такое короткое время! И тем не менее мы часто мучаем себя только от скуки. Но мучаем

ли мы только друг друга? Не мучаем ли мы и самих себя? Не является ли каждый из нас в большей или меньшей степени Heautontimorumenos, самоистязателем и мучителем самого себя? Но тот Heautontimorumenos¹, которого

38*

==596 Людвиг Фейербах

римский поэт вывел в своей комедии, не является ли он и высшей степени ограниченной, жалкой, несчастной, комической фигурой сравнительно с самоистязателем, который в действительной жизни меньше всего играет комическую роль, но на самом деле играет трагическую роль? Что значит комариный укус самоистязателя Теренция по сравнению с ядовитыми змеиными укусами повседневных и обыкновеннейших страстей вроде честолюбия, ревности, зависти, ненависти и жажды мести? Мы злы в отношении к другим, мы даже с радостью причиняем им горе, но не причиняем ли мы тем самым горе и самим себе? Связаны ли эти страсти и даже скоро преходящие — гнев, досада и огорчение — с чувством благосостояния? Когда мы кипим от огорчения, гнева или злости к другим, то не являемся ли мы одновременно фуриями и в отношении к самим себе? Не отравляем ли мы сами себя ядом ненависти, которую мы носим в сердце против наших врагов? Не доказано ли даже физиологически, что частные страсти и аффекты действуют, как настоящие яды? Удовлетворенная жажда мести сладка, конечно, но какой яд представляет из себя неудовлетворенная! Не истинно ли то, что говорили древние, которые черпали свою мудрость не из книг, а из самой жизни: gravior inimicus, qui latel sub pectore (опаснее тот враг, который скрывается в глубине души), не истинно ли то, что каждый в самом себе имеет своего злейшего врага и противника? Но если каждый в себе самом имеет своего собственного дьявола, то где же столь прославленное стремление к счастью? Какое может быть счастье там, где честолюбие и скупость, пожирающие самих себя, где заразительная жажда наслаждений, где вообще несчастные страсти, Каковы бы они ни были и как бы они ни назывались, господствуют над человеческим сердцем и мозгом? Или разве там, где хозяйничает ад, там и счастье дома?

Однако оставим враждебные человеку страсти и душевные волнения. Не противоречат ли стремлению к счастью также и сами по себе безвредные, благожелательные страсти? Боязнь, например, очевидно, желает нам только добра; она самым нежным, самым робким образом заботится только о нашем существовании и благополучии, она только предупреждает и охраняет нас от зол и опасностей, неизбежных без нее. Но не является ли сама боязнь в большинстве

Эвдемонизм

==597

случаев гораздо большим злом, чем то, которого мы боимся? Скольких людей убил один только страх перед смертью, сделал больными — страх перед болезнью, бедствующими скрягами — страх перед бедностью!

Больше того, даже наиболее благожелательная страсть, сама покоящаяся лишь на взаимной благосклонности, та самая страсть, которой человек обязан самим своим существованием и которая вместе с тем является самой могущественной и величайшей страстью, — половая любовь — не является ли также и наиболее гибельной страстью, больше всего противоречащей стремлению к счастью? Не бросается ли здесь в глаза то, что естественная цель является чем-то совершенно иным, чем цель и воля человека, что человеческое счастье не имеет никакого основания и никакой почвы в природе, а есть только иллюзия, созданная им самим? Человек, конечно, хочет только своего наслаждения, хочет только удовлетворить свое стремление, но природа преследует только цель сохранения и продолжения рода или вида. Поэтому теологи с особенным удовольствием объявили половое стремление и половое наслаждение лишь лукавством природы, приманкой, с помощью которой она ловит болвана-человека для того, чтобы сделать его слугой своих целей, часто даже против его сознания и воли.

Но что же такое род или вид, который ты и делаешь целью природы? Что он такое в отличие от индивидуума, которому ты даешь в качестве цели только собственное счастье? Почему в природе нет такого именно рода или вида, какой ты имеешь в своей голове? Почему природа, если уж она хитра и коварна, как поп, почему она тем не менее оказывается настолько глупой и неискусной, что только снова и снова производит индивидуумы, несмотря даже на то, что она совсем ничего не знает ни о философии, ни даже о естествознании? Почему из чрева матери, из ее родовых мук, из ее девятимесячной беременности, из всех этих отрицаний стремления к счастью тем не менее снова всегда появляется только новое стремление к счастью? И действительно ли «естественная цель» стоит в противоречии с собственной целью человека? Так как в печальном соложении человеческих обществ, в которых естественность становится неестественностью, а неестественность -—

==598                                   Людвиг Фейербах

естественностью, существование детей и их сохранение стоит в противоречии с собственным стремлением родителей к самосохранению, то не относится ли это также и к нормальным, соответствующим природе и разуму, положениям? Не относится ли там отцовство и материнство скорее к блаженству? Противоречит ли любовь к детям любви к самому себе? Несомненно, противоречит в очень многих случаях; но только по таким основаниям, которые ничего общего с ней не имеют, которые не относятся к делу. Тем не менее бесспорно, что без детей мы не имели бы бесчисленных забот, усилий и горя. Да, но вместе с тем не имели бы и бесчисленных радостей. Независимо даже оттого, что все совершаемое из любви совершается с охотой, что жертва во имя любви не есть жертва, разве не связан даже чистый эгоизм, как, например, забота о собственном здоровье, с величайшими усилиями и жертвами? Где имеется такая любовь, будь ее предмет каким угодно, которая не была бы одновременно болью и мукой? Кто более несчастен, чем скряга? И тем не менее собственный денежный мешок есть его единственная забота и единственная любовь.

Конечно, если неподвижно и в остолбенении остаться стоять перед родом как перед каким-то призраком, конечно, если из любви к священной троице и к логической, или, скорее, лингвистической, трилогии допустить, как в теологии, вслед за рождением сына от отца шумное кипение святого духа, уничтожающее всякую личность, или, как в антропологии, за двумя полами, он и она, в качестве объединяющего третьего — оно, ребенка; конечно, если отказаться от более близкого рассмотрения этого невинного создания в свете действительности, если не заметить, что уже оно несет на себе печать негодяя или гулящей девки, то с мыслью о роде неизбежно и неотделимо связывается мысль о смерти индивидуума.

В природе на самом деле у многих низших животных смерть следует непосредственно в момент или после полового акта; их жизнь исчерпана, кончена, как только семя или яйцо выйдут из тела. Но акт зачатия только потому является для них последним наслаждением жизни, что он для них является также высшим, превосходящим все остальные наслаждения, наслаждением, вслед за которым ничего не остается для требования, для желания и стремле

Эвдемонизм

==599

ния, а следовательно, ничего не остается и для переживания! Но чем выше поднимается индивидуум, чем развитее и совершеннее он становится, тем в большей степени даже самое высокое жизненное наслаждение вступает в ряд более продолжительных и чаще повторяющихся наслаждений как очевидное доказательство того, что стремление к половому сближению стоит в теснейшем согласии с индивидуальным стремлением к. счастью. Но даже и человек может быть настолько охвачен страстью любви, что, как бабочка, отдает за и вместе с любовным наслаждением свою жизнь. Ведь уже в гомеровских гимнах Анхиз так сильно горит любовью к Венере, что с воодушевлением восклицает: «Как бы хотел я, о, ты, богиням равная дева, ложе с тобой разделив, снизойти тотчас же в смерти жилище». Но находится ли смерть в противоречии со стремлением к счастью бабочки? Может ли она продолжать прозябать после высшего наслаждения жизни в качестве опустошенной бабочки или вновь в качестве гусеницы? В противоестественном императорском Риме апофеоз и обожествление следовали только после смерти: «Я верю, что я стану богом», то есть, что я умру, говорил поэтому иронически император Веспасиан. Но в царстве природы обратно за превращением в бога следует только превращение в мертвеца, умирание. Какой смысл и какую ценность имеет жизнь для бабочки, если она является пустой шкуркой? Как могу я продолжать существовать в качестве жалкого человека, после того как я стал уже богом, испытал высшее блаженство и высшую честь жизни?

Так обстоит с половым стремлением. Но что касается других выше упомянутых несчастных стремлений, страстей и аффектов, то и они не доказывают ничего иного, кроме того, что человек вместе со своим стремлением к счастью является существом природы и что так же, как он сам создан и оформлен природой, точно так же, как его тело и дух, его голова и сердце созданы и определены, так же создано и определено его стремление к счастью. Разве могло бы стремление пугливого и боязливого человеке к счастью обнаружиться иначе, как не в постоянном, на каждом шагу ы при малейшем поводе пробуждающемся страхе перед возможным несчастьем? Каким образом могло бы иначе проявиться оно у завистливого человека, как не в том, чтобы

==600                                   Людвиг Фейербах

завидовать владельцу того блага, которого он не имеет, но достойным которого считает только самого себя, и путем наслаждения этой завистью, путем этого духовного стяжания и овладения облегчить боль собственного лишения. Жаба — безобразное явление природы; древесная лягушка — чтобы не выходить за пределы класса лягушкообразных (Batrachier) — милое явление природы. Но почему вы хотите наделить счастьем только лягушку, а не жабу также? «Хотя в моих жилах, — говорит жаба, — и пульсирует смертельный яд зависти, злости и мести, но этот яд для меня, ядовитой жабы, — амброзия; я счастлива, когда посредством того яда, которым я убиваю себя, я убиваю также и других». Да, существует даже счастье жаб и змей, но оно как раз и есть жабье и змеиное счастье. Но что такое змея и жаба в сравнении с ужаснейшими чудовищами в истории человечества, в сравнении с мегатериями и динотериями в истории земли?