Субъективная необходимость веры в бессмертие

Существенное значение жизни после смерти, признаваемое в общей или народной вере в бессмертие, состоит только в том, что она есть непрерывное продолжение этой жизни или же эта жизнь, представленная как бесконечная. Основа такой веры есть не стремление к совершенствованию, а стремление к самосохранению. Человек не хочет отказаться от того, что ему нравится, что он есть, что делает, — он хочет обладать всем этим вечно, а также быть и действовать вечно. И эта вечность есть субъективно необходимое представление. «Мы не можем, — говорит Фихте, — любить ни одного предмета, не считая его вечным». Правильно. Но мы не можем вообще что-либо предпринимать, с чем не связано представление о длительности. Если я стану думать о возможном случае, что дом, который я сегодня строю, завтра обрушится или же станет жертвой пламени, как о реальности, то у меня отпадет охота строить. Если я полагаю, что когда-нибудь брошу к черту искусство или науку, которыми я занимаюсь теперь, то я глупец, что не

Вопрос о бессмертии с точки зрения антропологии

==295

бросаю это занятие уже сегодня. И вообще я не могу заниматься каким-либо искусством или наукой, по крайней мере с усердием и успехом, если не полагаю, что никогда не изменю этому занятию. Человек делает все, даже наиболее конечное, под углом зрения бесконечности. Однако эта бесконечность или вечность есть лишь негативное, неопределенное выражение; я мыслю что-либо вечным означает: я не мыслю себе момента его окончания. Только ошибка рефлексии или спекуляции и абстракции, которая не исследует и не знает происхождения человеческих представлений, превращает это отрицающее представление  в утверждающее, превращает это выражение аффекта (ибо только в аффекте рвения, желания, любви человек мыслит о преходящем как о вечном) в разумную определенность или разумную идею. И эта идея есть для меня лишь необходимость, находящаяся в противоречии с вневременным, преждевременным представлением. Если я думаю, что то, что для меня ныне самое высшее и святое, обратится для меня некогда в ничто, то эта мысль для меня столь же уничтожающа, ужасающа, невыносима, как и мысль о моей смерти в расцвете моих жизненных сил, в разгар моей жизненной страсти. Поэтому я должен предположенный моим представлением конец уничтожить при помощи противоположного представления — представления о вечности.  Правда, в жизни наступает момент, когда такая вечность Оказывается преходящей; выясняется, что представление б вечности было потребностью лишь в тот период, когда^{1 пред}ставление о конечности было следствием излишнего любопытства, было вневременным представлением, ибо все те ужасные последствия, которые в нашем мышлении свбязывались с представляемым концом какого-либо дела, любви, науки, веры, — последствия, от которых мы пытались уклониться при помощи мысли о вечности, входе подлинной жизни оказываются при наступившем действительном конце по сравнению с представлениями об этих последствиях ничтожными. Мы полагали, что не переживем конца чего-либо, мы отождествляли предмет нашей привязанности с нами самими в такой степени, что и мыслить не могли о своем собственном существовании без этого предмета, и тем не менее мы остались целехонькими. Так подлинный конец совершенно иной, -чем представляемый.

==296

Людвиг Фейербах

Представляемый конец находится в противоречии с нашей нынешней сущностью и точкой зрения; это душераздирающий диссонанс, нарушающий гармонию, в которой мы находимся по отношению к предмету, это насильственное посягательство на нашу собственность; но действительный конец органически обоснован, подготовлен, предпослан. Он не прекращает существование предмета в середине его жизни. Он прекращает существование предмета там, . где может считаться разумным только конец, а не продолжение существования предмета, там, где предмет, по крайней мере для нас, исчерпан и поэтому не имеет более ценности или значения. Конец в представлении есть нечто неестественное и противоестественное; конец же в действительности естественен, постепенен и потому незаметен. Может, и последний акт слома предмета резок, но он таков лишь по форме, но не по своей сущности. Монады Лейбница, правда, могут создаваться лишь творческим актом и вдруг уничтожаться, но все природные предметы и существа прекращают свое существование и начинают его лишь постепенно, ибо они весьма сложно-составные существа; и образуются они, как ткань, которая нить за нитью ткется и нить за нитью распускается.

Точно так же, как человек считает необходимостью, что любовь, которую он питает в течение своей жизни к богам или людям, к личностям или предметам, является нерасторжимой, хотя она со временем и расторгается, точно так же он с необходимостью считает, что вообще его жизнь вечна. Ибо человек теряет всякую страсть к жизни — ему кажется все, что делает для него жизнь ценной и дорогой, пустым, бессмысленным, бесцельным, как только он себе представляет, что завтра, по крайней мере для него, все станет ничем. Но из этой необходимости мысли о вечном существовании, то есть о неограниченной продолжительности жизни, ничуть не следует предметная необходимость и действительное наличие такой бесконечной жизни. Ибо почему передо мной необходимо встает подобная мысль? Потому, что я думаю о своем конце без необходимости на то, беспричинно, преждевременно, не вовремя. Естественно, в такой ситуации мой конец мне представляется насильственным уничтожением, есть для меня невыносимая мысль; значит, я должен отказаться от представления

Вопрос о бессмертии с точки зрения антропологии

==297

о моем конце, должен себя мыслить вновь существующим. Сколь иной, однако, действительный конец жизни! Это окончание жизни происходит постепенно, во всяком случае если оно наступает нормальным путем, оно приходит тогда, когда уже жизненный огонь погас, когда жизнь в лучшем случае имеет для нас лишь ценность и привлекательность старой привычки, когда смерть есть отнюдь не насильственное, жестокое, немотивированное уничтожение, а есть окончание завершенной жизни. Если мысль о моей смерти, то есть о моем небытии, обоснована и во временном смысле, то логически она тем не менее остается необоснованной; поэтому если я чувствую необходимость преодолеть невыносимую мысль о моем небытии посредством мысли о продолжающемся после смерти бытии, то я тем самым лишь подтверждаю истину естественной, конечно, не христианской, спекулятивной логики о том, что неразумно и противоречиво связывать с бытием мысль о небытии; быть и мыслить себя в небытии, жить и мыслить себя умершим. Поэтому бессмертие по сути дела есть лишь занятие для мечтателей и бездельников. Деятельный, занятый предметами человеческой жизни человек не имеет времени думать о смерти и поэтому не испытывает потребности в бессмертии. Если он и думает о смерти, то он усматривает в ней лишь призыв к тому, чтобы мудро использовать выпавший на его долю жизненный капитал, не тратить дорогого времени на никчемные дела, а тратить его на завершение своей жизненной задачи, которую он себе поставил. Напротив, тот, кто использует свое время лишь для размышлений о своем небытии, кто за таким бесполезным мышлением забывает и растрачивает свое подлинное бытие, — тот должен, конечно, существующее в его представлении небытие опять-таки дополнять представленным, построенным в мечтах бытием, проводя свою жизнь — пусть это касается верующего или спекулятивно Мыслящего глупца — не за доказательствами подлинней жизни, а за доказательствами существования будущей ЖИЗНИ.

Ни в чем неразумность и пагубность христианства не выступает столь ясно, как в том, что оно превратило бессмертие, которое, кстати, всегда оставалось даже для наимечтательных мудрецов древности чем-то сомнительным,

==298 Людвиг Фейербах

неопределенным, в нечто определенное, даже наиболее определенное, превращая, таким образом, мысль о будущей лучшей жизни в насущнейшую мысль человечества. Человек во всяком случае не должен думать о своем конце, о своем небытии, по крайней мере, если подобная мысль делает для него жизнь горькой; но глупо, даже пагубно, обещать человеку лучшую жизнь после смерти, ибо ведь «лучшее есть величайший враг хорошего». Вкушайте все хорошее в жизни и по мере сил своих уменьшайте беды ее! Верьте в то, что на земле может быть лучше, чем оно есть, и тогда на земле действительно станет лучше. Ждите лучшего не от смерти, а от самих себя! Не смерть устраняйте из мира сего; устраняйте беды — те беды, которые устранимы, те беды, которые коренятся только в лености, подлости и невежестве людей; именно эти беды самые ужасные. Смерть естественная, та смерть, которая есть результат законченного развития жизни, не есть беда; смерть, однако, которая есть следствие нужды, порока, преступления, невежества, грубости, —конечно, зло. Эту смерть устраняйте из мира сего или, во всяком случае, пытайтесь как можно больше сократить сферу ее действия! Так разум обращается к человеку. Но по-иному к нему обращается христианство, которое, чтобы ликвидировать воображаемое зло, оставило подлинные беды в жизни нетронутыми; христианство, которое с целью превращения смерти в жизнь превратило нашу жизнь в смерть; христианство, которое для удовлетворения сверхъестественных, фантастических, чрезмерных желаний человека сделало человека равнодушным к удовлетворению первостепенных, необходимейших, естественных потребностей и желаний. Христианство хотело дать человеку больше, чем он сам поистине требует; христианство поставило себе целью выполнение невыполнимых желаний, но именно поэтому оно не выполнило достижимых желаний. Христианство в столь малой степени есть классическое, завершенное выражение человеческой природы, что, вернее сказать, оно основано лишь на мнимой человеческой природе, лишь на противоречии человеческого сознания с человеческой сущностью. Бессмертие есть желание человеческого воображения, а не человеческой сущности. Христианство польстило человеку, провозгласив его бессмертие, в которое (если не принимать

Вопрос о бессмертии с точки зрения антропологии

==299

во внимание случаев ненормальных или же людей, у которых сила воображения заглушила голос человеческой природы) в глубине своей души, то есть в действительности, ни один человек не верит *, что, между прочим, доказывается и тем фактом, что верующие в бессмертие

столь же неохотно умирают, как и верящие в смерть, стремясь как можно дольше утвердиться в данной жизни и держаться за нее. Существуют желания, в которых заложена тайная надежда на то, что они не исполнятся, ибо исполнение этих желаний скомпрометировало бы их, разоблачило показало бы, что они построены только на обмане; следовательно, это такие желания, которые не хотят быть и оставаться ничем иным, кроме как желаниями. К подобным желаниям прежде всего относится желание вечной жизни. Оно имеет ценность лишь в воображении. Если бы это желание осуществилось, человек бы понял, что он требовал этой вечной жизни, вступая в противоречие со своей истинной природой, что он ошибся в себе и ошибся, мысля о себе, что он сам себя не понял; ибо и вечная жизнь, если она была бы даже какой-то иной, чем данная, в конце концов надоела бы человеку; поэтому желание вечной жизни представляет собой лишь желание воображаемое, иллюзорное, выраженное невсерьез.

Только в сравнении со временем представление о вечной жизни является потребностью для человека в противоположность к представлению о краткости данной жизни. Но и это представление находится в противоречии с истиной и действительностью. Жизнь—продолжатель на, но в нашем представлении она нам кажется короткой. Почему?

Крайне знаменательны в этом отношении также самопризнания Лютера, этого героя христианско-германской веры. В бесчисленных местах своих писаний он признает, что в действительности ни один человек не верит и не может верить обещаниям христианства потомy, что эти обещания слишком высоки для него, слишком избыточно экзальтированы, то есть, говоря иными словами, потому, что эти обещания лживы, потому, что эти обещания есть преувеличенная лесть человеку. Так христианство противоречит само себе! Отнимая» 6 одной стороны, то есть в действительности, у человека все и отказывая ему во всем необходимом, безмерно унижая человека, лишая его достоинства, оно, с другой стороны, то есть на воображаемом не обещает человеку счастье, бессмертие, божественность.

==300                                   Людвиг Фейербах

Потому, что мы прошлое уже не относим к себе, прошедшее бытие приравниваем к небытию. Наше себялюбие интересуется только будущим, а не прошлым. С нашим жизненным сроком мы поступаем как скупец, который, имея в действительности в сундуках много денег, в своем представлении не имеет ничего, ибо представление не имеет границ. В своем представлении я всегда могу иметь еще гораздо больше, чем я в действительности имею, действительность всегда отстает от представления. Так и действительная жизнь всегда кажется короткой в нашем представлении, ибо мы можем представить себе жизнь бесконечной и забываем за возможным действительное. Поэтому если бы человеку согласно его желанию было дозволено жить тысячелетия или даже вечно, он тем самым все равно ничего не выиграл бы; тысячелетия превратились бы в его памяти в дни, в часы, в минуты; он всегда рассматривал бы прошлое как нечто утраченное, а себя самого — точно так же как и теперь — как нечто эфемерное, как однодневное существо. Точно так же как мы, следуя природе абстракции, природе духа, все сокращаем, обобщаем и, опуская бесчисленные подробности и различия, объединяем действительное в один образ, в одно представление, в одно понятие, мы в представлении объединяем бесконечно богатую, длительную, а зачастую весьма скучную жизнь в ничтожное мгновение и поэтому дополняем эту воображаемую краткость жизни столь же воображаемой длительностью.

Если мы оглянемся на наше прошлое и как следует продумаем его, то мы сможем убедиться также в том, сколь грубо и поверхностно мыслит тот, кто представляет себе смерть, — если смерть мыслить как действительный конец человека, —как грубое, деспотичное уничтожение. В той же степени как наша частично уже осуществившаяся бренность не была грубым насильственным уничтожением, так и наша полная бренность не есть таковое; кстати, эта бренность даже не есть полная. Ибо, когда я умираю, умирает ведь всего лишь то, что от меня еще осталось к этому моменту, ведь я умираю, когда наступает нормальная смерть, — а здесь идти речь может только о ней; ведь вера в бессмертие оспаривает не факт насильственной

+

Вопрос о бессмертии с точки зрения антропологии

==301

смерти, а смерть естественную, смерть как смерть, то есть как таковую — вера в бессмертие возражает не против смерти человека в юношеском возрасте и в возрасте зрелом или же в период его расцвета, а против смерти человека в период старости. Смерть не наступает неожиданно— как обухом по голове; смерть предваряется, аргументируется, доказывается. Смерть есть опосредованное отрицание; а опосредование отнимает у отрицания его остроту. И опосредование смерти есть сама жизнь. Каждая новая ступень в жизни есть смерть ступени предыдущей. Где душа периода моего детства, периода моего отрочества? У бога на небе или же на какой-нибудь звезде? Нет! Моей души названных периодов жизни не существует более так же, как когда-нибудь и я после моей смерти не буду существовать. Смерть по отношению ко мне есть не большее уничтожение, чем я, будучи зрелым человеком, есть уничтожение по отношению к себе самому в период моего детства и отрочества. Дитя считает жизнью лишь свою жизнь, точно так же и юноша. Попробуй лишить ребенка игр, и ты лишишь его жизни. Забери у юноши его студенческий союз, его гимнастический зал, его Арндта и Яна, его германского императора, — и небытие его нынешнего бытия в сущности будет означать для него столь же ужасное уничтожение, как для тебя наступление смерти. Вместе с тем Юноша отрицает дитя, а муж отрицает юношу; то, что некогда для каждого из них было всем, теперь для них есть ничто. Так же естественно, что мы перестаем существовать как юноши и как дети, что мы не ужасаемся в связи с бренностью этих наших периодов жизни, — так же естественно и мало у нас причин ужасаться тому, что мы в конечном итоге умираем. Подобно тому, как мы не считаем злом бренность вообще, мы не должны считать злом и смерть. Или же: смерть для нас столь же безразлична, как для нас безразлично то, кем мы некогда были со всем юношеским пылом и—заметьте это хорошенько!—кем мы всегда желали оставаться; столь же безразличным, хорошо обоснованным, отнюдь не страшным и не возмущающим есть наше будущее небытие. Конечно, мы из эгоизма не допускаем справедливость этого вывода, как и вообще крайне редко мы применяем выводы истории по отношению к настоящему, даже когда бывает налицо аналогичный

==302                                    Людвиг Фейербах

случай; ведь признание истины относительно прошлого нас трогает очень мало, в то время как ее применение к случаю в настоящем весьма чувствительно задевает нас и для нас крайне тягостно. Поэтому мы ничего не имеем против того, чтобы сердце ребенка, сердце юноши гибло вместе с мечтой о его бессмертии; но чтобы с нашим нынешним старым заскорузлым сердцем филистера, воображающего, что существует бессмертие, произошло то же самое, что с сердцем ребенка или юноши, этого мы никак допустить не можем, ибо это иной казус. Где начинается наш эгоизм, там законы логики более недействительны.

Фантастические представления христианства в течение столетий столь сильно отучили людей пользоваться своими пятью чувствами, что тогда, когда людей будят от мечтаний и раскрывают им глаза, они, так же как слепые, ставшие зрячими, в свете действительного мира не замечают ничего, что могло бы послужить человеку для познания богатств действительности, что помогло бы ему увидеть пауперизм, понять нигилизм. Так им кажется, когда они испуганно пробуждаются от сновидений о вечной жизни и потустороннем небесном мире, что жизнь в этот настоящий момент принимает размер жалкой капельки, а поэтому отрицание потустороннего мира им кажется учением непрактичным, в частности губительным для молодежи, учением, лишающим человека всего размаха, всего столь сильно ему необходимого возвышения над узкими рамками настоящего. Они не видят, эти глупцы! что потусторонний мир настоящего уже начинается в данном мире; они не видят, что человек для возвышения над рамками действительности совсем не нуждается в фантазиях и небесном потустороннем мире, — ему достаточно окинуть взором свое собственное человеческое будущее; эти глупцы не видят, что мысль о продолжении истории человечества и о бессмертии человечества бесконечно больше подходит для того, чтобы зажечь в человеке энтузиазм для высоких мыслей и деяний, значительно больше подходит для этого, чем мечта о теологическом небесном бессмертии. Больше того, не нужно даже переступать за рамки жизни индивидуума в область истории — жизнь одного и того же индивидуума уже сама по себе столь

Вопрос о бессмертии с точки зрения антропологии

==303

богата по содержанию, что отрицание рамок его настоящего находится в сфере его собственного будущего. То, чем человек когда-нибудь в течение своей жизни еще станет, вполне есть предмет его воображения, его предположения, поэзии, находится в той же степени, что и небесный потусторонний мир, или даже в еще большей степени, по ту сторону его нынешнего сознания и кругозора, ибо именно потому, что наше земное будущее неизвестно и неопределенно, именно потому, что мы каждое мгновение нашей жизни можем представить себе как наше последнее мгновение и, согласно поучениям истинного христианства, именно так мы должны представлять себе каждое мгновение нашей жизни, — мы подставляем на место этого темного будущего нарисованное будущее в потустороннем мире.

Поэтому потусторонний мир с этой стороны его психологического генезиса и необходимости есть не что иное, как представление о будущем, представление, которое человек, однако, гипостазирует, превращает в самостоятельно существующее относительно действительного будущего, — точно так же, как человек выведенные из природы и вырванные им из материальных связей законы разума превращает в самостоятельно существующее, отличное от природы разумное существо. Именно этим объясняется, почему человек представляет себе потусторонний мир более прекрасным, чем данный мир, чем действительность, ибо потусторонний мир выражает собой не что иное, как представление о будущем. Я чувствую недостатки настоящего, а не недостатки будущего; будущее зависит от моих желаний; оно полностью находится во власти моей фантазии; будущее не оказывает моей фантазии никакого сопротивления, как это делает материально существующее настоящее; рамки будущего меня не ограничивают; в нем все возможно; в будущем нищий представляет себя миллионером, капрал — императором, а человек — богом.

Но как обстоит дело, если какой-нибудь человек действительно не имеет больше будущего, но тем не менее таковое себе представляет? Не есть ли подобное представление доказательство существования также потусторонней потусторонности или, по крайней мере, необходимость существования таковой? Для человека, который свои представления превращает в мерило своего бытия, который

==304 Людвиг Фейербах

из мысли, из слова, из духа строит мир, ничего не стоит из такого своего представления строить будущие миры. Для человека же, который не есть верующий или же чудотворец спекулятивного мышления, такое представление есть лишь доказательство и выражение природы деятельности воображения. В своем представлении, если мне хочется жить по-иному, чем в данном мире, я могу продлить свою жизнь неограниченно и беспрепятственно на веки вечные, но именно из-за подобной неограниченности такая жизнь и есть лишь жизнь воображаемая. Между прочим, как раз в тот момент, когда человек уже не имеет будущего, когда он приближается к концу своей жизни, то есть именно тогда, когда имеется больше всего причин, чтобы представлять себе свое будущее, он меньше всего испытывает потребность в подобном представлении *, ибо к своему концу человек приближается через болезни и страдания, а в страданиях, по крайней мере в тяжких, у человека рассеиваются все поэтические или, вернее, мнимо поэтические представления о будущем, в страданиях он не испытывает никакого иного желания, как избавиться от этих страданий, будь это избавление куплено даже пеною небытия. Поэтому пустой предлог, когда считают, что нельзя нападать на потусторонний мир лишь из-за бедняков, из-за страждущих, из-за несчастных. Несчастный не желает ничего, кроме окончания своего несчастья, а смерть есть конец всех страданий; поэтому смерти

Между -прочим, как известно, существуют также болезни, во время которых именно представление о лучшем будущем и надежда на него, то есть в данном случае на выздоровление, есть симптомы близкой смерти. Это явление, как и многие аналогичные в ходе определенных заболеваний, суеверные психологи всесторонне использовали для своих целей; в то же время физиология объясняет это явленно весьма просто Со сказанным не находится в противоречии и другое психологическое явление, которое я испытал по крайней мере на себе самом и выразил в следующем напечатанном афоризме: «Чем больше человек с возрастом приближается к смерти, тем больше он в своем представлении отдаляет ее, тем дальше он отодвигает ее; и наоборот, чем дальше человек в действительности находится от своей смерти, как это, например, имеет место в период юности, тем более близкой и непосредственной она мыслится ему». Дело в том, что дто явление коренится лишь в одной причине: молодежь охотно живет чистыми возможностями, представлениями, мечтами, в то время как люди зрелого возраста живут только настоящим.

Вопрос о бессмертии с точки зрения антропологии

==305

желают нужда, нищета, а бессмертия — изобилие и роскошь. Нужда—материалист, а роскошь—идеалист. Нужда требует действительной, материальной, своевременной помощи; если такую помощь ей предоставить невозможно, то ее желание есть не похотливое желание небесных наслаждений, а всего лишь скромное негативное желание: не быть, прекратиться. Несчастный не имеет никакого другого сознания, кроме как сознания своего несчастья. Поэтому он видит в смерти благодетеля, понимая, что вместе с его самопознанием смерть заберет у него не что иное, как сознание его несчастья.

Потусторонний мир имеет, однако, не только временное, но и пространственное значение. Потусторонний мир есть потусторонность данного места; потусторонний мир есть пространственная даль. Поэтому в этом отношении вера в потусторонний мир есть вполне естественная, необходимая, всеобщая вера; ибо она дополняет ограниченность локальной точки зрения, с которой связано существование любого человека; следовательно, вера в потусторонний мир не имеет вначале никакого иного значения, кроме географического. Когда малоразвитые народы видят свой потусторонний мир в солнце, луне и звездах, то тем. самым они не удаляются от земли, ибо они ничего не знают об истинном расстоянии до названных предметов; солнце, луна и звезды для названных народов находятся в том же пространстве, что и они сами, с той лишь разницей, что те находятся наверху — до них не достать руками, а они, люди, находятся внизу. Таким образом, вопрос о том, как человек приходит к представлению о потусторонности, находит ответ просто в том, что вне данного места существуют еще места другие. Но лишь чувственность, созерцание опосредуют человеку пространство; человек видит, что можно идти все дальше и дальше или же, по крайней мере, он бывает глазами там, где не бывает телом; человек при помощи глаза находится там, где его нет телесно. Поэтому как объект глаза, зрения потусторонний мир для человека есть объект представления, фантазии и как таковой предмет есть для человека более прекрасное место, чем место его действительного телесного существования. Так же, как христианский рационалист мало задумывается

Людвиг Фейербах, т. I

==306 Людвиг Фейербах

над том, что если звезды суть способные к существованию тела, то на них уже тоже полно живых, обладающих соответствующей собственной индивидуальностью существ, то есть что на них нет места для чужих гостей, — так же мало полагает или знает некультурный человек, что эти дальние районы уже имеют собственных жителей, которые, так же как и он, будучи существами из плоти и кости, возможно считают, что их потусторонний мир находится именно в том месте, где для указанного человека находится печальный сей мир. Так человек превращает дали в место разгула своих желаний и фантазии. То, что находится по ту сторону ближайшего окружения человека и ощущаемых недостатков этого окружения, — а в каком месте, в каком климате человек не испытывает огорчений? — человек считает чем-то лучшим; но, заметьте хорошенько! — только в своем воображении; ибо, находясь действительно вдали от своей родины, человек обычно начинает испытывать тоску по ней; вдали человек видит лишь светлые стороны своей родины, точно так же как вблизи лишь ее теневые стороны.

Но как человек приходит к мысли поместить в такой дали своих покойников, а значит, поскольку он себя самого отождествляет со своими умершими близкими, —видит в этих далях свое собственное далекое будущее? Как уже отмечалось выше, человек вначале ничего не знает о причине, о необходимости смерти, он не может себе объяснит;, почему человек умер; ведь умерший человек имел все,  что желал. Поэтому умершие суть для живого человека лишь уехавшие, находящиеся лишь в отдалении. Куда, однако, эти умершие могли уйти — в синие дали, по ту сторону гор или моря, или же ввысь к звездам? Ведь мертвые есть лишь существа воображаемые, существующие лишь в фантазии; где же им находиться, как не в том месте, которое, правда, по своему расположению есть предмет ощущения, но по своей сущности есть только предмет представления, фантазии? Место, которое суть только чувственное выражение человеческого незнания, есть наиболее подходящее место для существ, которых смерть перепосла из области очевидности в область неведомого, в область незнания. Место незнания есть пустое пространство. Но человек гораздо больше, чем природа, испытывает

Вопрос обессмертии с точки зрения антропологии

==307

«боязнь пустоты»; он желает быть всезнающим и все-таки ничего не знает. Так он заполняет пустое пространство своего незнания образами своей фантазии. Но что такое для человека первые чистые существа его фантазии? Умершие. Смерть, которая для еще не образованного человека, для человека природы наиболее непонятное и вместе с тем наиболее страшное явление природы, есть поэтому место рождения фантазии и, следовательно, религии; ибо религия есть не что иное, как дополнение или, вернее, обожествление человеческого незнания посредством силы воображения. Где кончается существо определенное, там начинается существо представляемое, воображаемое—существо религии. Так же, как божественное существо по своему теоретическому происхождению есть не что иное, как обожествленная фантазией неизвестная причина какого-либо явления природы, потусторонний мир есть не что иное, как обожествленная фантазией неведомая даль.

Это значение и происхождение потустороннего мира видно даже в философских представлениях греков и римлян, которые помещали своих покойников уже не в земном или в подземном царстве теней, а на небе, на звездах. Звезды для человека, прежде чем он возвысился до точки зрения эмпирического научного созерцания природы, были неощутимыми, неосязаемыми, исключительно оптическими существами, существами чисто духовными, сверхчеловеческими, божественными, то есть существами фантазии. Какими предметы являются человеку, такими они для пего и существуют; какими они для него существуют, такие они и сами по себе; человек считает субъективное несомненным, объективным. Но для него звезды суть существа бестелесные; они недоступны грубым, материальным чувствам человека; они витают над землей, над областью осязаемости; значит, они находятся вне сферы экспериментов, Подлежащих профанической критике чувства осязания; поэтому они, звезды, — и для человека это естественно — сами по себе есть существа бестелесные, высшие, неземные, небесные, божественные, то есть именно существа иллюзорные, существа фантастические *. В качестве для

человечества, находящегося еще на точке зрения детски-эстетического созерцания, столь же необходимо мыслить о солнце

==308 Людвиг Фейербах

таковых чувственно духовных или духовно чувственных существ звезды есть наиболее подходящие места, выражения, образы для мертвых, которые обладают той же природой и качествами, что и звезды. Так же, как и звезды, они ушли из области материальных ощущений, освободились от всех грубых составных частей, утратили телесность; они только витают в эфире фантазии, они видимы только для умственного взора.

Между прочим, основание такого перемещения мертвых на небо есть также стремление их прославить; поэтому вначале перемещение на небо применялось только в отношении особенно прекрасных людей *. Восхищение, почитание, благодарность, любовь — по отношению к каким существам проявляются больше всего подобные чувства, как не по отношению к замечательным людям, оказавшим особые услуги человечеству? Все это поэтические аффекты, все это заложенные в людях Гомеры и Гесиоды, создавшие богов для людей, во всяком случае таких богов, которые

не, луне и звездах как о высших, неземных, сверхчеловеческих, небесных, духовных существах, как необходимо человечеству, стоящему на точке зрения христианского эгоизма (эгоизма, который в отношении природы, — как об этом прежде всего ясно свидетельствует поучительная история представлений людей о звездах, — есть грубейший, наиболее низменный материализм, унизивший весь мир, включая солнце, луну и звезды, до превращения его в жилье человека), полагать персонифицированного, целесообразно действующего творца природы или же, находясь на точке зрения абстрактного, спекулятивного, отчужденного от природы и существующего самого по себе мышления, необходимо предпосылать природе в качестве основания логику или же какой-либо другой предмет спекулятивного мышления. Ничего не может быть поэтому глупее, как выводить из необходимости мышления необходимость бытия. Если есть бог потому, что человек, находясь на определенной точке зрения, считает бога необходимым, то тогда и движение планет есть круговое, а не эллиптическое; ибо человеческий разум, прежде чем созерцательно убедиться в противоположном, мыслит с необходимостью движение по кругу как наиболее совершенное и наиболее естественное. Сравните с этим, что сказал Лихтенберг в его книге «Николай Коперник».

Так, у греков, например, такой почет полагается храбрым, героям. Как известно, у Гомера о Геракле говорится, что тень его находится в преисподней, а сам Геракл проводит время в кругу бессмертных богов. Что такое этот «сам»? «Его дух». А что такое его дух? Это тот Геракл, который известен своими подвигами, историческими или мифологическими, Геракл, продолжающий жить в небе фантазии; другой Геракл есть тень, то есть мертв.

Вопрос о бессмертии с точки зрения антропологии

==309

выражают не один только страх и ужас. Они не знают никакой меры и не преследуют особой цели в своих прославлениях; они неисчерпаемы в применении превосходных степеней, они лишь тогда удовлетворяются, когда возвысят качества воспеваемого ими предмета до наивысшей мыслимой степени, превосходящей меру человеческой природы. И они становятся тем более экзальтированными" и неумеренными, чем меньше они в состоянии возвеличиваемому существу оказать истинные услуги, то есть тогда, когда человек умер. До тех пор, пока человек вообще жив, сколь бы прекрасным он ни был, он считается обычным эмпирическим существом. Каждый считает себя ему равным; ведь у него все то же, что у нас, ведь он же наш земляк, он так же, как и я, человек, еврей, грек; зачем мне ему подчиняться? Пророк ничего не стоит в своем отечестве, то есть живой ничего не значит среди живых, но смерть изымает его из нашего общества и, следовательно, из нашей заурядности. Только теперь у меня раскрываются глаза; только теперь я в состоянии, не будучи под влиянием собственного эгоизма и тщеславия, охватить значение умершего и почитать его; вместе с индивидуальностью умершего, то есть вместе с действительностью его существования, стена, разделявшая меня и его, отделявшая меня от него, от его сущности, от его трудов, от его слов, -исчезла. То, в чем я отказывал живому, то я сверх всякой меры предоставляю мертвому. Живые всегда препираются друг с другом, они друг друга толкают, сталкиваясь углами и гранями своих резко выраженных индивидуальностей; смерть же стачивает эти углы; смерть водворяет мир и примирение. Мертвый не имеет никаких страстей, никаких личных интересов, никакого эгоизма; поэтому он не вызывает уже у нас желчности. Он Для нас больше не причина и не предмет эгоистических страстей; он уже всего лишь объект чистейших человеческих чувств, то есть именно только предмет религии — религии в лучшем, в человеческом, единственно истинном смысле. Смерть оставляет нам лишь чистую сущность, только доброе; теневые стороны, недостатки, ограниченность индивидуума мы забываем. Короче говоря, в смерти умирает человек как человек, как существо обычного, чувственного, неверующего созерцания, дабы вновь воскреснуть

==310                                   Людвиг Фейербах

в духе, в сердце и в памяти человека в качестве бога, гения, ангела-хранителя, — ведь покойник действительно витает вокруг нас, охраняя пас своими уроками и примером своей прошедшей жизни.

Лишь когда мы уже не можем сделать для какого-нибудь существа ничего, мы желаем именно сделать для него все. Невозможность совершить для мертвого подлинные благодеяния окупается лишь в его апофеозе. Чем больше над нами довлеет тяжелое чувство, что мы уже не можем быть для мертвого кем-либо или сделать для него что-либо, том дальше мы возносимся на высоты фантазии, чтобы сбросить бремя со своего сердца. И чем больше мы чувствуем смерть как отрицание, чем глубже мы скорбим, что умерший не может наслаждаться светом жизни, тем ярче перед нами начинает гореть свет заслуг и добродетелей покойного. Чем меньше мертвый чувствует сам, тем больше чувствуем мы за пего. Потому естественно считать, что ореол, в котором сияет умерший в нашей фантазии, находит свое чувственное, предметное. выражение в сиянии звезд; поэтому естественно, что человек, стремясь возвеличить свои чувства к умершему, прибегает к наивысшему и к наиболее прекрасному, что он знает вне себя, чтобы в этой форме найти соответствующее, удовлетворяющее выражение своей обожествляющей любви и почитанию!

Это небесное, религиозное значение придается звездам лишь до тех пор, пока они есть предметы фантазии. Из этого совершенно ясно следует, сколь поверхностно, само себе противоречаще и глупо современное рационалистическое христианство, когда оно и ныне делает звезды — после того как они из исключительно оптических и фантастических существ деградировали до уровня опосредствованно осязаемых, то есть весомых, телесных, земных эмпирических существ, — базой, точкой опоры и местом расположения своего фантастического потустороннего мира. Базировать потусторонний мир на звездах, кои суть предметы эмпирии, означает превращать неверие в фундамент веры, превращать сомнения в якорь надежды, чувственную истинность смерти, следовательно, неправду о бессмертии, — в доказательство истинности бессмертия; ибо та же самая точка зрения, которая гарантирует мне истинность современной астрономии, — точка зрения эмпирии — гарантирует

Вопрос о бессмертии с точки зрения антропологии

==311

мне также истинность смерти; та же самая точка зрения, которая опровергает потустороннюю небесную природу звезд, опровергает также веру в потустороннюю, бессмертную сущность людей.

Представление о потустороннем мире в изложенном до настоящего места значении есть единственно истинное, и оно лишь там уместно, необходимо, оправдано, где человек ограничен одним лишь определенным местом пребывания, определенным временем и вообще чувствует себя ограниченным. Как только кругозор человека расширяется, место бытия в потустороннем мире занимает бытие с воспоминаниями о прошлом, или с надеждами, возлагаемыми на историческое будущее, а место потустороннего мира занимает остальной, до сих пор неведомый мир. Значит, потусторонний мир находит свою истинную реализацию в культуре. Культура ликвидирует рамки времени и пространства; она поднимает меня над настоящим, передвигает меня во времена отдаленнейшего прошлого, наделяет меня способностью прожить обратным числом теоретически те тысячелетия, которые я провел в безделии, в незнании и в никчемности, и на основании аналогии в общем виде антиципировать (предвосхищать) грядущие тысячелетия, когда я так Же буду ничем, как и в прошлом. Точно так же культура приносит познание далеких стран на мою родину; она проясняет не только мою голову, но и небо над моей головой тем, что путем истребления лесов и трясин уменьшает тучеи дождеобразование, уничтожая подобными способами рамки моего местопребывания, которые именно и вызывают во мне потребность в потустороннем мире; короче говоря, культура превращает желания и фантазии об ином, лучшем бытии в реальность. Но человек, конечно, может желать все время больше того, что он уже имеет; он может воображать, что все в тысячу раз прекраснее и лучше, чем оно есть в действительности. Поэтому и ныне он все еще мечтает о потустороннем мире. Однако, если человек первоначально верил в потусторонний мир из-за нужды, бедности, ограниченности, то теперь он верит в таковой без нужды и причины, а только из желания роскоши; ведь он имеет уже потусторонний мир на земле,

==312                                   Людвиг Фейербах

материально — в радостях жизни, духовно — в богатствах искусств и наук. Вообще человек и в ходе развития культуры сохраняет остатки своей некультурности, он как бы совестится от них отказаться; такой священный остаток, переходящий из поколения в поколение фидеикомис ¹, родовое наследие малоразвитости, варварства и суеверия прошлого человечества есть религия, которая, как об этом явно свидетельствует история, представляет у всех народов в период развитой культуры не что иное, как служение идолам прошлого, преклонение перед представлениями и обычаями древности, что суть ясное доказательство того, что религия имеет свое начало и свою сущность только в системе чувств и представлений не обладавшего культурой человечества. Прогресс культуры в сфере религии, правда, и в некоторых других областях, по крайней мере до настоящего времени, всегда заключался лишь в том, что религиозные представления и обычаи приспособляли к просвещению, полировали их, изымая из них явно дикое, оскорбляющее образованного человека, оставляя, однако, главное, основное, их суть нетронутыми. Так христианство отменило принесение в жертву богам кровавых жертв — живых людей, но вместо этого ввело принесение людьми жертв психических. Христианин приносит своему богу в жертву не тело — во всяком случае не приносит тело в жертву прямо или в результате насилия — зато, однако, он приносит ему в жертву душу, то есть человеческие стремления и склонности, человеческое чувство, человеческий разум. Так современные христиане давным-давно лишили своего бога так называемого непосредственного воздействия, лишили его чудотворчества, то есть лишили его всех явно оскорбляющих разум человека признаков и доказательств существования бога, но, несмотря на это, они не лишили бога самого существования; только доказательства существования бога они отнесли в далекое прошлое, в период начала мира, то есть начала человеческой культуры, в период человеческой некультурности, незнания и бессмыслия. Так современные христиане давным-давно также ликвидировали явно противоречащие астрономии и вообще передовой культуре древние характеристики религиозного потустороннего мира — характеристики, которые, между прочим, именно и есть верные,

Вопрос о бессмертии с точки зрения антропологии

==313

так же как вообще только древние религиозные представления есть истинные религиозные представления, ибо религия проистекает лишь из образа мышления и чувственных восприятии древних времен, то есть периода, когда человек находился в стадии детства или же изначальности своего развития. Но вместе с тем современные христиане не отказались от потустороннего мира; правда, этот потусторонний мир есть теперь только беспочвенное представление: культура ведь вырвала из-под него почву. Это представление существует лишь так же, как в свое время существовал потусторонний мир греков после того, как он вследствие расширения их географических знаний утратил свое земное, то есть подлинное, существование, он существует лишь в голубых небесных туманах фантазии; тем не менее этот потусторонний мир продолжает почитаться святым, как реликвия добрых старых времен. Некоторые люди до глубокой старости сохраняют платья и игрушки периода своего детства; они не могут расстаться с тем, что некогда представляло для них ценность и значимость, хотя оно уже давно для них непригодно. Так же поступает человечество со своими религиозными представлениями и обычаями. Вообще культура у большинства так называемых образованных кругов общества остается лишь на поверхности; они предоставляют ей лишь ровно столько места, чтобы рядом с ней всегда оставалось в избытке пространство для уютно удобной дикости и невежества; они придают значение культуре в той степени, в которой культура не противоречит их эгоизму, их личным интересам; поэтому они держат культуру вдалеке от своих религиозных представлений; ибо эти представления глубочайшим образом связаны с их эгоизмом, который, естественно, под священной защитой религии, имеет привилегию не считаться эгоизмом вследствие того, что он, этот эгоизм, опредмечивает и обожествляет свой страх перед утратой собственного горячо любимого Я в виде страха божьего. Да! Именно чем меньше оснований и необходимости существует для веры, чем больше эта вера становится лишь делом воображения, лишь привидением, лишь выражением роскошествующей любви к рококо, тем больше эта вера прячется за ореолом святости, тем больше она считается палладиумом человечества, тем более чувствительными становятся

==314                                  Людвиг Фейербах

представители веры, когда начинают нападать на их воздушные замки. Точно так же люди зачастую становятся более чувствительными тогда, когда опровергают или умаляют их воображаемые заслуги или таланты, чем когда это делают в отношении их подлинных заслуг или талантов.