Эвдемонизм

(1867—1869)

1. Неразрывность воли и стремления

То, что живет, — любит, хотя бы только себя и свою жизнь; хочет жить, потому что оно живет; хочет быть, потому что оно есть; но, заметьте, хочет быть только здоровым и счастливым, ибо только счастливое бытие есть бытие с точки зрения живого, ощущающего, желающего существа, только оно является желанным, любимым бытием То, что хочет, хочет только того, что для него полезно, благотворно, хорошо, что причиняет ему добро и не причиняет зла, что сохраняет его жизнь и способствует ей, а не ограничивает и не разрушает ее, что не противно, а соответственно чувству, короче — того, что делает его счастливым, не несчастным и не жалким, если, впрочем, конечно, между волей и предметом воли не появляются, как у человека, иллюзия, обман, ошибка, извращенность. Больше того, просто желание и желание, делающее счастливым, следовательно, желание быть счастливым, неотделимы друг от друга, представляют собой по существу одно и то же, если принять во внимание первоначальное и неизвращенное, естественное назначение и естественное проявление воли. Воля — это стремление к счастью.

Гусеница, после долгих неудачных поисков и напряженного странствования, успокаивается, наконец, на желанном растении, соответствующем ей. Что привело ее в движение, что побудило ее к этому трудному странствованию? Что заставило ее мускулы попеременно сжиматься и разжиматься? Только воля, только боязнь не

Эвдемонизм

==579

захиреть и неистомиться от голода самым жалким образом или, точнее говоря, только любовь к жизни, стремление к самосохранению, стремление к счастью.

Стремление к счастью — это основное, первоначальное стремление всего того, что живет и любит, что существует и хочет существовать, что дышит и что не воспринимает в себя с «абсолютным безразличием» углекислоту и азот вместо кислорода, мертвящий воздух вместо живительного.

Но счастье (Gluckseligkeit — существительное от gluckselig, которое, согласно исследователям языка, является лишь усиленным glucklich, подобно тому как агтselig есть усиленное arm — бедный) есть не что иное, как здоровое, нормальное состояние какого-нибудь существа, состояние хорошего здоровья, или благополучия;такое состояние, при котором существо может беспрепятственно удовлетворять и действительно удовлетворяет его индивидуальным, характерным потребностям и стремлениям, относящимся к его сущности и к его жизни. Если существо не может удовлетворить свое стремление, будь оно каким угодно, хотя бы только индивидуализирующим и выделяющим его сущность из ряда других, оно становится недовольным, мрачным, печальным и несчастным, как, например, енот в тех случаях, когда он не имеет достаточно воды, чтобы удовлетворить выделяющее его стремление к чистоте, хотя бы ни в чем ином он не чувствовал недостатка.

Любое стремление есть стремление к счастью как во всех других ощущающих существах, так и в человеке, и поэтому оно может овладеть им настолько, что его удовлетворение будет обозначать для него единственное полное счастье, ибо любой предмет, которого он желает и к которому он стремится, является чем-то осчастливливающим человека, поскольку он удовлетворяет это стремление, утоляет это желание; и только потому, что он является таковым, к нему стремятся и его желают. Поэтому самым первым условием воли является ощущение. Где нет ощущения, там нет страдания, боли, нездоровья, неблагосостояния, нет нужды и скорби, нет недостатка, потребности, нет голода и жажды, короче —нет несчастья, нет зла; но там, где нет зла, нет и сопротивления, противопоставления себя, нет стремления, нет усилия и желания отразить зло, нет воли. Противоволя (Widerwille) —в отношении к

37*

==580                                  Людвиг Фейербах

нужде и скорби — отвращение — вот первая воля, та воля, при помощи которой чувствующее существо начинает и сохраняет свое существование.

Воля не свободна, но она хочет быть свободной. Однако свободной не в смысле неопределенной «бесконечности» и беспредельности, которую приписывают воле наши супранатуралистические, спекулятивные философы, не в смысле безымянной и бесчувственной свободы, но свободной только в смысле и во имя стремления к счастью, свободной от зла, каково бы оно ни было. Каждое зло, каждое неудовлетворенное стремление, каждое неутоленное желание, каждая неприятность, каждое чувство недостатка, каждая утрата являются возбуждающим и раздражающим нарушением, или отрицанием врожденного каждому живущему и чувствующему существу стремления к счастью, а утверждение стремления к счастью, сознательно противопоставляющее себя и противодействующее этому отрицанию, есть и называется волей. «Воля без свободы — это пустое слово», — говорит Гегель. Но свобода без счастья, свобода, которая не является в то же время свободой от устранимого, разумеется, зла жизни, а, скорее, сама оставляет в неприкосновенности самые кричащие бедствия жизни, спекулятивная свобода немцев, бытие которой равняется небытию, отсутствие которой не ощущается как зло, а наличие — как благо, — такая свобода является пустым и лишенным смысла словом. Там, где зло не ощущается больше как зло, где гнет деспотизма, какого бы рода он ни был, не ощущается как гнет, там и свобода от этого зла, от этого гнета не ощущается больше как счастье и к ней не стремятся как к счастью; но там, где существо перестает желать счастья, там оно перестает желать вообще, там оно впадает в слабоумие и идиотизм.

Положение «я хочу», то есть «я не хочу страдать, я хочу быть счастливым», в котором я с наивозможной краткостью и четкостью выразил не замеченную до сих пор неразрывность воли и стремления к счастью, не является, впрочем, чем-то новым по существу, хотя, может быть, оно является новым по своему словесному выражению. «Желание удовольствия, —говорит Гельвеций в своей книге «Об уме», — является принципом всех наших мыслей и поступков; все люди непрестанно стремятся к счастью, будь

Эвдемонизм

==581

оно истинным или только кажущимся, поэтому все наши волевые акты суть только действия этого стремления». То же самое, только не так коротко и определенно, говорили до него Локк и Мальбранш, который, собственно говоря, является не чем иным, как религиозным, или теологическим, Гельвецием, в своем главном произведении «Разыскания истины». Следовало бы здесь ради краткости обратить внимание на следующее положение у него: «не желать быть счастливым находится не во власти воли». Что иное это означает, как не то, что желание счастья необходимо для воли, лежит в сущности последней и не может быть отнято от нее? Немецкие философы и популяризаторы XVIII века признавали и объявляли вслед за Локком и Гельвецием, что стремление к счастью является существенным и всеобщим стремлением человеческой воли, например, Федер в его «Исследованиях о человеческой воле», прибавляя к этому следующее замечание, само по себе излишнее, но всё же необходимое и теперь для устранения грубых недоразумений: «но не так, как если бы какая-нибудь идея о счастье или хотя бы только идея об удовольствии являлась причиной первых обнаружений человеческой волевой силы, или как если бы любое последующее душевное движение или даже целиком каждое непроизвольное обнаружение силы пробуждалось бы этой отвлеченной идеей. Этим утверждается только то, что ближайшие предметы человеческой воли являются такими внутренними состояниями, которые поодиночке сохраняют название благополучия, в определенном же количестве получают названия счастья; воля же человека устроена таким образом, что вследствие ее существенных направлений и стремлений стремление к удовольствию, к счастью и любовь к себе должны быть прибавлены к ней, по меньшей мере, в качестве основных задатков».

Только великие немецкие спекулятивные философы выдумали какую-то отличную от стремления к счастью и, больше того, — независимую и абстрактную волю, какую-то только мысленную волю; хотя они в лице Канта и искореняли теологию и метафизику вообще из так называемого теоретического разума — впрочем, только мнимым образом, — но зато они вложили ее в волю, превратили ролю в метафизическую сущность или способность, в

==582

Людвиг Фейербах

какую-то вещь в себе, в ноумен; волю, противоположную мышлению (ибо даже там, где воля осуществляет мысль, она хочет именно противоположности чистого мышления хочет действительного, чувственного бытия, а не мысленного только бытия мышления), волю, повторяю я, — противоположность мышления они, таким образом, отождествили с мышлением и притом в лице Гегеля — завершителя спекулятивной философии — отождествили с таким мышлением, которое к тому же еще ничего якобы не предполагает и от всего абстрагирует, — с «абсолютным», то есть беспредметным, мышлением; больше того, волю отождествили с самим абсолютом, с «беспредельной бесконечностью абсолютной абстрактностью, или всеобщностью». У Гегеля, который переваривает в желудке своего «конкретного понятия» самое неперевариваемое, соединяет даже самое несоединимое и в этом соединении самого противоречивого делает ступенью или «моментом» основное и существенное, неизменное и истинно всеобщее, в данном случае_ счастье как предмет воли, у Гегеля, повторяю, эта «абсолютная возможность воли мочь (konnen) абстрагировать от любого определения» есть, однако, только одна сторона воли. Но это имеет так же мало смысла, как если бы я говорил: темнота, стирающая всякое различие красок, устраняющая всякую возможность видеть, есть только одна сторона света, или как если бы я сказал, что спутанность, темнота — это только одна сторона, только один момент ясного понятия.