1841—1845 «Сущность христианства»

Дружок! Говорю тебе: если кто был призван и имел право высказаться о религии, то это был я; ведь я знаком с религией не по книгам, я жизненно изучил ее. и не только исходя из жизни других, давших мне наглядный материал о происхождении и практике религии как с ее хорошей, так и плохой стороны, но и из своей собственной. Для меня религия была практическим делом, прежде чем стала для меня делом теоретическим.

Идеи головного происхождения навязчивы, от этого не убережешься; но то, с чем действительно осваиваешься,

==260                                    Людвиг Фейербах

что превращаешь в свою плоть и кровь, то исчезает, сохраняясь лишь в своей сути; ведь кровь постоянно меняется и обновляется, не допускает ничего неизменного. Так, до сих пор в головах ученых существуют чертовы пальцы, аммониевы рога и бесчисленные чудовища, хотя из жизни они давно уже исчезли после того, как другие, более благородные животные превратили их в плоть и кровь.

«Все люди равны перед богом». Разумеется, как показывает история, в религии цивилизованные народы не отличаются от диких, мудрецы — от глупцов, образованные — от черни. Поэтому остерегайся разоблачать тайны религии, если ты не хочешь подвергнуться оскорблениям как низкой, так и знатной, как образованной, так и необразованной черни.

О, остроумные критики! Они хотят судить о сущности моих произведений, но даже не усвоили их формальных особенностей; они не видят, что, обслуживая своих пациентов, я следую гомеопатическому методу, но что основные положения, которые приняты мною как руководство, я выражаю не словами, а действиями, применяя их только на деле; они не видят, что очень часто я выражаю положительное отрицательным способом, вообще высказываюсь не по существу, а намеками, иронически и что для меня вся соль в том, чтобы облекать серьезные выводы в игру афоризмов и превращать содержание фолиантов в легкое благоухание эпиграмм — к досаде всех философских педантов и ученых филистеров.

Каково отношение моей прежней точки зрения, точки зрения «Философии и христианства» ¹, к «Сущности христианства»? Там я брал христианство только в том смысле, в каком оно само себя понимает, здесь же я также беру его в его собственном смысле, но одновременно также и в моем смысле, то есть в смысле антропологии. Но один смысл у того Христа, который выражает божественность исключительно и единственно этого определенного человека, другой же смысл у того Христа, который выражает божественность человека вообще, каждого человека. Кто не замечает и не принимает во внимание этого различия,

Фрагменты к характеристике моей философской биографии

==261

тому, разумеется, мое произведение покажется неразрешимым противоречием.

Написано ли сочинение «Сущность веры в смысле Лютера»  в защиту Лютера или против него? Оно в такой же степени за Лютера, как и против. Но не противоречие ли это? Несомненно, но это неизбежное противоречие, оно — в природе предмета.

Что это за умонастроение, что это за религия — религия любви? Это такое умонастроение, при котором человек в любви находит покой для своей души, разрешает загадку своей жизни, достигает конечной цели своей жизни, таким образом, обретает в любви то, что христианин искал в вере помимо любви.

«Возлюби господа бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею» и всем разумением твоим, и всею крепостью твоею». Это -наивысшая заповедь. Другая же, подобная ей: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Но каким образом вторая заповедь может равняться первой, когда первая поглощает всю мою душу и все мои силы? Что же остается для человека от моего сердца, когда я всем сердцем обязан возлюбить бога?

«Если человек не любит своего брата, которого он видит, как он сможет возлюбить бога, которого он не видит?»— так вопрошает Библия. Я же спрошу: если человек любит своего брата, которого он видит, как может он возлюбить бога, которого он не видит? Как может совместиться в том же сердце любовь к чувственному, «конечному» и любовь к сверхчувственному, «бесконечному» существу?

Только реальное существо, только чувственный предмет может быть также объектом подлинной любви. Жертвовать своим сердцем существу, данному лишь в вере, в воображении, значит пожертвовать своей подлинной любовью ради мнимой, воображаемой любви.

Христианство — средневековая эпоха человечества. Поэтому и в настоящее время мы живем в средневековом

==262                                   Людвиг Фейербах

варварстве. Но родовые муки нового времени начинаются в наши дни.

«Может ли что доброе быть из Назарета?» — так всегда рассуждают премудрые и умные не по годам. Но благое, новое всегда приходит именно оттуда, откуда его не ожидают, и всегда не таково, каким его ожидают.

Ко всему новому относятся с презрением, так как оно возникает из темноты. Эта темнота — его ангел-хранитель. Будучи незаметным, новое становится силой. Если бы с самого начала оно бросалось в глаза, то старое пустило бы в ход все свои наличные силы против него и задушило бы новое при его рождении.

С правительствами бывает, к счастью для человечества, то же, что, увы! свойственно и врачам, к несчастью для человечества: пока зло только еще возникает, оно ускользает от их взоров, а ведь всякое радикальное нововведение с их точки зрения есть зло; когда же они его замечают, то зло уже оказывается неизлечимым.

В чем лучший показатель того, что у религии уже нет больше внутренней жизненной силы? В том, что князья этого мира предлагают ей свою помощь, чтобы снова поставить ее на ноги.

Настоящие свойства человека обнаруживаются лишь тогда, когда наступило время проявить, доказать их на деле. Кто, будучи студентом, играл роль германского императора, тот, наверное, будучи императором, стал бы играть роль студента.

«Лютер первоначально не предполагал зайти так далеко, как это оказалось». А как раз такой путь — правильный. Кто сначала ставит своей целью то, что может быть непроизвольным, невольным следствием развития, тот не достигает цели.

Подлинно исторические деяния — только те, которые не предваряются сознанием, а за которыми сознание следует;

Фрагменты к характеристикемоей философской биографии

==263

цель и смысл их становятся очевидными, когда они уже совершены.

«Вам разрешено пройти до этого места, но ни шагу дальше». Какая нелепая предусмотрительность! Предоставь нам только возможность идти, и ты можешь быть уверен, что мы не будем только идти, но и присядем. Твое дело — разрешить нам двигаться; но ставить предел этому движению — это уже дело жизни, истории.

Нет ничего глупее, как признавать необходимость какой-нибудь реформации, обосновывая право на эту реформацию сводом гражданских или канонических законов. Кардинал сказал о Лютере: «Я бы еще мог примириться с его учением, но это реформаторство из захолустья невыносимо». То ли еще бывает, мой дорогой господин кардинал! Из коллегии кардиналов выходят только папы, но не реформаторы. Реформация никогда не возникает в наилучшей юридической форме, но всегда проявляется лишь своеобразным, неожиданным, незаконным образом. Только обладающий умом и мужеством реформатора имеет на это право. Каждый реформатор неизбежно является узурпатором, каждая реформация — духовное насилие.

Ум пишет, но делает историю страсть. Поэтому все новое проявляет несправедливость к старому. Не исторические деятели, но историографы имеют досуг и ставят себе цель воздавать справедливость также и старому. «Чистый», беспристрастный ум, историческая совесть пробуждаются только тогда, когда дело уже давно сделано. Мыслить можно, не допуская никакой несправедливости по отношению к кому бы то ни было и не причиняя ему боли, ведь для этого нужна только голова; но действовать невозможно, не двигаясь всем телом, то есть не двигаясь во все стороны и не нанося ущерба, даже помимо желания.

Настоящего ты не узнаешь, исходя из истории; ведь для тебя история обнаруживает только сходство явления с. другим явлением, уже прошедшим, а не его отличие, не его индивидуальность, не его своеобразие; настоящее 01:

==264                                  Людвиг Фейербах

может быть познано только непосредственно через самого себя. И ты понимаешь современность лишь в том случае, если ты сам уже не принадлежишь к прошлому, но принадлежишь к настоящему, не к мертвым, но к живым.

«Человечеству вера необходима». Разумеется; но вовсе не ваша вера. Ведь и мы, неверующие, веруем, но в прямо противоположное тому, во что веруете вы, верующие!

Человечество неизменно определяется самим собой, неизменно почерпает только из самого себя свои теоретические и практические принципы. Поэтому, как можно воображать, будто ты в Библии имеешь что-то «положительное, прочное, неизменное»? В Библии нельзя переменить ни одной буквы, но смысл ее изменчив, как изменчив смысл человечества. Каждая эпоха вычитывает из Библии лишь себя самое; каждая эпоха имеет свою собственную, самодельную Библию.

«Новое учение истинно, но непрактично, не для народа». Говоря так, ты лишь доказываешь, что ты сам еще в разладе с новым учением, что для тебя оно еще теоретическая, не общепринятая истина, что оно еще не овладело всем твоим существом. Если нечто существенно для тебя самого, то это внушает тебе уверенность, что оно некогда станет также всенародным делом, правда, по-своему.

«Что мне человечество! Немецкий дух — вот наш лозунг. Мы — немцы и хотим ими быть». Я не возражаю; но почему ваш патриотизм восстает только против выводов из христианства, против человечества, а не против самого христианства? Христианство не учит нас: бог и немецкий Михель одно и то же, а учит нас тому, что бог и человек — одно и то же.

Обычно на практике люди представляют такую противоположность тому, чем они являются теоретически, что, пожалуй, было бы лучше в качестве символа веры выдвинуть ненависть к людям, а не любовь к ним. Теперь люди религиозно, то есть теоретически, друг друга любят, практически

фрагменты к характеристике моей философской биографии

==265

же — Друг друга ненавидят; быть может, они тогда, наоборот, теоретически ненавидели бы друг друга, а в жизни любили бы друг друга.

Чувственное действие составляет сущность язычества; «дух», другими словами, абстрактное слово, — сущность христианства. В конце концов слово божие значит не что иное, как божественность слова, а священное писание есть не что иное, как святость писания. Подобную «сущность христианства» поняли и реализовали «глубоко по-христиански» настроенные немцы. Поэтому немцам и по их природе, и по тому, чем они обладают, все дано словесно, но ничего—на деле, все дано в мысли, но ничего — чувственным образом, все дано духовно, но ничего — телесно, другими словами, все дано на бумаге, но ничего — в действительности.