§ 7. Время и место

25 октября 2012

В семидесятые годы, когда КГБ, понимая, что напрочь проигрывает «голосам» идеологическую войну, пытался наладить контрпропаганду, появился такой анекдот.

Тихого еврея вызывают в КГБ. «Скажите, Лев Абрамович, а это правда, что у вас двоюродный брат в Америке?» — «Увы, правда». «А вы с ним переписываетесь?» — «Что вы, боже упаси!». «Напрасно. Давайте, садитесь, берите ручку, бумагу и пишите. Начините сами, а дальше мы вам подскажем, как и что».

Делать нечего. Лев Абрамович садится и начинает писать: «Дорогой брат! Наконец я нашел время и место, чтобы тебе написать...»

Как мы видим, время и место имеют значение. И не только в анекдоте — который остался бы малопонятен, если бы я сразу не обозначил время действия, но и во всем фикшне. «Время и место» объединяют порой в одно звучное греческое слово «хронотоп». Когда автор пишет: «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина...» — это хронотоп. И когда он пишет «Однажды давно-давно в далекой галактике...» — это тоже хронотоп.

Время и место имеют значение, потому что фикшн — это истории о людях. А люди, как известно, живут в материальном мире, имеющем три пространственных измерения и одно временнóе. Даже если ваши герои перемещаются взад-вперед во времени через четвертое измерение или в мановение ока переносятся из Бухары в Багдад на ковре-самолете, всё равно в каждый конкретный момент вашего повествования они находятся где-то и когда-то. И пока вы не дадите почувствовать это своим читателям, вы не сможете вызвать в них сопереживание к своим героям, как бы прекрасно они ни были выписаны и какими бы затейливыми ни были их приключения.

Например, роман «Низший пилотаж», душераздирающая история о наркоманах, их глюках и ломках, лишился бы большей части своего парадоксального обаяния, если бы автор, Кирилл Воробьев, выступающий под именем Баян Ширянов, не описал мерзкие наркоманские притоны, аптеки, где торчки по поддельным рецептам закупают сырье для варки «винта», и помойки при больницах, где они рыскают в поисках бланков для этих рецептов.

Бывает, даже в самой короткой истории, что место и время действия меняется. Не забывайте четко дать понять это читателю. Если всякий раз перед тем, как пускаться во все тяжкие вместе с героями «Низшего пилотажа», читателю приходилось говорить себе: «Стоп. А где это мы сейчас находимся? На флэту или на улице»? — ему бы это быстро надоело. Несмотря на красочные и жуткие описания приходов и ломок. Этим, между прочим, сильно грешат «кислотные» опусы Кена Кизи 60-х годов, читать которые сейчас, когда их раскованность и «психоделичность» никого больше не удивляет, попросту скучно.

В некоторых произведениях хронотоп выступает полноценным героем. Например, Умберто Эко в «Имени Розы» с сознательной избыточностью воспроизводит быт и реалии средневекового монастыря. Пока читаешь, эти подробности описания кажутся порой излишними. Но, закрывая книгу, понимаешь — они-то и создают ощущение полного погружения в далекую, полулегендарную ныне эпоху и не позволяют оторваться от книги. В «Рэгтайме» Доктороу действие разворачивается в начале XX века Нью-Йорке, пропитанном ранним джазом. И Доктороу сознательно усугубляет это впечатление, вводя в повествование реальных исторических лиц и события. Точно так же в «Вечерах на хуторе близ Диканьки», которые поразили русских читателей не только виями и лешими, но и красочными описаниями доселе практически неизвестной им жизни украинской глубинки. Или в «Чуме» Камю, действие которой, несмотря на камерность и притчеобразность, невозможно себе представить где-либо, кроме как в задыхающемся от жары, пыли и скуки городке Оране — столице французского Алжира.

В других произведениях время и место не так важны — но все равно необходимы, потому что без них и герои, и читатель окажутся в прямом смысле слова нигде.

Итак, хронотоп — это единство времени и места повествования. Но попробуем всё-таки, на зависть физикам, разорвать это единство и проанализировать его по частям.

Место

Что такое «место»? В зависимости от ваших целей, под ним можно понимать и сотни гектаров девственных амазонских лесов, и скудно обставленную комнату в городской квартире. Сравните два описания места действия.

Последний отрог Хэнтейской гряды, Богдо-ул несколькими могучими кряжами окружает Улан-Батор с юга. Гора считается священной, на ней издавна запрещалось охотиться, рубить лес и ставить юрты, но полвека назад при входе в одно из ущелий хозяйственное управление ЦК МНРП построило спецгостиницу «Нюхт». По-монгольски это значит «звериная нора», «логово». Когда-то сюда привозили делегатов партийных съездов, участников международных конференций и закрытых совещаний, а теперь пускали всех желающих. Осенью 2004 года Шубин с женой снимали здесь номер. До центра города было восемь километров и четыре тысячи тугриков на такси. Тысяча тугриков составляла чуть меньше доллара. (Леонид Юзефович, «Журавли и карлики»).

Экзотическое место, вряд ли известное большинству читателей (несмотря на все дискавери-ченэл и гуль-мэпы) — и поэтому дается его точное и суховатое описание (вполне соответствующее, впрочем, безжизненности описываемого пейзажа), с указанием конкретного года. И даже курса местной валюты.

А вот место не менее экзотическое: наркоманский притон в «Низшем пилотаже»

Итого, на пять рыл мы имеем пятнадцать кубов. Я поставил кубы первыми, ибо они важнее всего. Без них ничего не случается, потому что случиться не может принципиально. Второе это флет. Флет у нас однохатный, с сортиром, ванной, прихожей и винтоварней, которая в других флетах обзывается кухней. <...>

Да, чуть не забыл, хозяином флета числится Навотно Стоечко. На флету имеется разъебанный диван без ножек, пара матрацев, ковер, на который все стравливают контроль, стол комнатный и стол кухонный, разные, несколько не то стульев, не то табуреток, мигрирующих в широких пределах, колдун, в просторечье холодильник, газовая плита. Все прочее не имеет значения и смысла перечислять.

Как видим, описание, хоть и сделано специфическим языком, не менее конкретное — Кирилл Воробьев, к счастью, мозги отнюдь не проторчал, и четко вычленяет, что важно в его горестном повествовании, а что — нет. Обратите также внимание, что использование слэнга тоже точно дозировано: слово «однохатный», необычное, но понятное всякому русскому читателю, оставлено как есть, а загадочный «колдун» (видимо, от cold — «холод»?) переводится на нормальный язык.

А вот в «Капитанской дочке» Петр Гринев попадает в неожиданное и очень экзотическое для него и для читателей место — «дворец» Пугачева:

Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, — все было как в обыкновенной избе. Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке, и важно подбочась.

Все эти три описания совершенно не похожи одно на другое, как не похожи друг на друга их авторы. Но что-то общее в них всё-таки есть. В описании места действия, как и в любом другом описании, важны в первую очередь не общие места и прилагательные типа «бескрайний», «прекрасный», или «ужасный», а характерные, выпуклые детали. Такие, которые действительно передают обстановку.

Так, у Пушкина в приведенном фрагменте ничего не говорится ни о размерах избы, ни о количестве окон. Автор, словно окидывая помещение взглядом (взглядом своего героя), сразу выделяет главное — это обыкновенная мужицкая изба, только украшенная согласно мужицким представлениям о роскоши и о том, как надлежит себя вести царю (Пугачев, напомню, выдавал себя за Петра III, но едва ли человек, получивший благородное воспитание, сидел бы на троне «подбочась», то есть уперев руки в боки).

Время

«Время» по-итальянски — tempo. И этим же словом обозначается «погода». Когда итальянец вздыхает «Che brutto tempo!» — он может иметь в виду и «тяжелые времена», и «скверную погоду». И ничего странного здесь нет. Когда мы говорим «время произведения», то имеем в виду тоже две вещи.

Во-первых, это «дух времени» — или, как еще говорят, вслед за немецкими философами, впервые выделившими это понятие, zeitgeist — то есть те характерные черты, что позволяют с уверенностью отнести произведение к той или иной эпохе. Погружение в иное время — одно из самых больших удовольствий, сопряженных с чтением, и поэтому спрос на исторически романы никогда не иссякает. Об этом очень увлекательно писал еще Пушкин в неоконченном «Романе в письмах», от лица развитой барышни своего времени:

Ты не можешь вообразить, как странно читать в 1829 году роман писанный в 775-м. Кажется, будто вдруг из своей гостинной входим мы в старинную залу обитую штофом, садимся в атласные пуховые креслы, видим около себя странные платья, однакож знакомые лица, и узнаем в них наших дядюшек, бабушек, но помолодевшими.

Мы начали с того, что фикшн — это всегда про людей. А людские чувства и мысли во все времена в целом одинаковы — иначе книги старели бы так же быстро, как газеты. Но в том, как эти чувства и мысли могут выражаться, разница даже между XIX веком и XX веком порою поразительна. Вот начало любовной переписки образца 1813 года:

Одолеваемая любопытством, хотя и не ожидая от письма ничего приятного, Элизабет развернула пакет и, к еще большему удивлению, увидела, что письмо написано убористым почерком на двух листах почтовой бумаги. Целиком была исписана даже оборотная сторона листа, служившего конвертом. Продолжая медленно идти по аллее, она начала читать. Письмо было написано в Розингсе в 8 часов утра и заключало в себе следующее:

«Сударыня, получив это письмо, не тревожьтесь, — оно не содержит ни повторного выражения тех чувств, ни возобновления тех предложений, которые вызвали у Вас вчера столь сильное неудовольствие. Я пишу, не желая ни в малейшей степени задеть Вас или унизить самого себя упоминанием о намерениях, которые ради Вашего, да и моего, спокойствия должны быть забыты возможно скорее...[1]

Это Джейн Остин, «Гордость и предубеждения» (1813) — праматерь всех любовных женских романов. А вот один из лучших современных образчиков того же жанра, — тоже британский, но 1998 года. «Дневник Бриджит Джонс» Хелен Филдинг:

...я быстро нажала кнопку приема сообщения и чуть не подскочила до потолка, когда увидела в конце подпись «Клив». Первой моей мыслью было, что он залез в мой компьютер и обнаружил, что я не особо напрягаю себя работой. Но затем я прочитала сообщение:

Сообщение для Джонс

Вы, очевидно, забыли надеть юбку.

Как мне кажется, в вашем договоре найма абсолютно ясно сказано, что

персонал должен в любое время быть полностью одет.

Клив[2]

Описана одна та же ситуация: мужчина хочет осторожно обозначить свой, так сказать, сентиментальный интерес к корреспондентке и как бы намекнуть ей: если вы не против развить и углубить наши отношения, то я тоже не против. Но произошедшие менее чем за 200 лет (ничтожный срок с точки зрения 4000-летней истории письменности) изменения в форме, в которой этот интерес выражается, — впечатляют. Хотя Бриджитт, в отличие от нас сейчас, сразу понимает сообщение правильно, потому что накануне долго думала как раз о том, стоит ли ей надеть черную мини-юбку, чтобы обратить на себя внимание босса.

Джейн Остин, конечно, осовременивать невозможно и не нужно, она хороша какая есть, но порою писатели сами идут на осовременивание своих книг.

Так, в 1992 году 29-летний итальянец Федерико Моччиа никак не мог найти издателя для своего первого прозаического опуса под названием «Три метра над небом», и в результате издал его за свой счет, в считанных экземплярах. Книга неожиданно стала культовой — молодые читатели размножали ее на ксероксах и передавали из рук в руки. Но только в 2004 году ее переиздало крупное издательство «Фельтринелли». Автор ради этого «освежил» реалии, заменив, например, кассетники на CD-плееры, и не прогадал — повторно «попав в свое время», книга стала бестселлером.