Правда vs/@/& ложь

Разобравшись с формой, можно перейти к содержанию. И теперь самое время объяснить, почему я так упорно употребляю это иностранное слово — fiction. Можно же сказать пространно — «литературное произведение», или кратко — «проза», изящно — «беллетристика» или вообще максимально нейтрально и отстраненно — «текст».

Каждое из этих слов несет свои оттенки смысла. И оттенки весьма существенные.

Слово «текст» в значении «произведение» ввели в оборот в шестидесятые годы французские структуралисты и русские семиотики. С их точки зрения все, что нас окружает, есть совокупность текстов, записанными буквами разных языков — язык рекламы, язык моды и т.д. Должен признать, что мне симпатичен такой подход, но он очень сильно выходит за рамки нашего курса.

«Литературное произведение» слишком размыто. Поэма, текст песни, стихотворение в прозе и, наоборот, стихотворение, написанное верлибром, подпись под карикатурой, эссе в глянцевом журнале и художественный перевод с другого языка — все это, с точки зрения авторского права и просто здравого смысла, безусловно, является литературным произведением, но также безусловно — не является объектом нашего рассмотрения в рамках настоящего курса.

Слово «беллетристика», как легко можно понять, есть русификация французскогоbelles lettres, то есть буквально «изящная письменность». Оно сгодилось бы для наших целей, потому что наша задача — как раз шлифовать мастерство, если бы не одно большое «но».

Так уж вышло, что (чуть ли не с легкой руки стилизатора Акунина) это подустаревшее слово снова вернулось в широкое употребление в значении «качественная развлекательная литература», в противопоставление некоей «великой литературе» или «литературе больших идей», которая должна его, читателя, учить жить. Так что, употребляя его, мы невольно погружаемся в пучину споров о том, что есть жанровая литература, что есть «великая литература», правомочно ли такое деление, что лучше, а что хуже и т.д. Чего мне крайне не хотелось бы. Во-первых, потому что нам найдется о чем поспорить без этого, а во-вторых, как сформулировал это Александр Кабаков,

Сейчас пространство между высоким искусством и лубком объективно раздвинулось и заполнилось огромным количеством ступенек, как на эскалаторе — они отстоят друг от друга, но все вместе движутся вверх[7].

Так что говорить следует скорее не о двух слоях литературы, а о двух осях системы координат — развлекательность и содержательность. Соотношение которых в каждой книге автор волен определять сам. Юрий Поляков, например, уверяет, что «занимательность — вежливость писателя», и начиняет все свои обличающие современные нравы романы любовными интрижками — довольно однообразными, надо сказать. А Мишель Уэльбек нашпиговывает свои романы прерывающими действие многостраничными философскими отступлениями. И обе стратегии оказываются успешными.

Практически из этого следует, что, если, например, вас привлекает легкость стиля, узнаваемость ходов (и гонорары) Марининой или Минаева, но вы боитесь услышать «фи» от близких друзей — смело скажите, что их «фи» в XXI веке более не актуально. И наоборот, если вас остро интересуют «последние вопросы» — смысл жизни, судьбы России, походы в тонкие миры, но вам кажется, что это никому не нужно и неподъемно для читателей — наплюйте на всё: если вы не просто интересничаете, а вас действительно это интересует и вам есть что сказать — вы обязательно найдете своего издателя и своего читателя.

Слово «проза» берет свое происхождение от латинского oratio proversa, то есть «речь, направленная вперед», ничем не стесненная, в противоположность стихам, которые происходят от греческого слова, обозначающего «ряд, строй». Оно хорошо передает мощность и цельность высказывания писателя. Но совершенно не передает один очень важный аспект. В мольеровском «Мещанине во дворянстве» учитель философии объясняет господину Журдену, что всё, что не стихи, то проза. Тот не верит: «Что? Когда я говорю: „Николь, принеси мне туфли и ночной колпак“, это проза?». Надо сказать, что господин Журден, хоть и предстает анекдотичным «новым французом», дурачком совсем не был. И чувствует интуитивно: что-то здесь не то. Вышеприведенная фраза, конечно же, не является прозой, потому что высказывание писателя, воплощенное в его произведении, никогда не является прямым и непосредственным — в отличие от высказывания господина Журдена, обращенного к прислуге. Даже если писатель прямо заявляет об обратном.

Именно эту тонкость лучше всего передает труднопереводимое слово «фикшн». Это как бы не правда, но и не вымысел, который, как мы помним, не есть обман. Лучше всего перевести это слово как «правдивая ложь». Причем в этом определении, как в пресловутом гегелевском учении о «единстве и борьбе противоположностей», важны не столько сами эти составные части по отдельности, сколько правильный баланс между ними.

Случаи глухоты к этому балансу становятся источником драматического или даже комического эффекта. Когда в 1962 году вышел номер «Нового мира» с «Одним днем Ивана Денисовича», люди, никогда в жизни не покупавшие литературных журналов и не запомнившие фамилию автора, подходили к журнальным киоскам и говорили киоскеру: «Друг, дай нам тот самый журнал, где вся правда!». И киоскер прекрасно их понимал. А в рассказе 1967 года Василия Шукшина, который так и называется — «Раскас», деревенский шофер, от которого ушла жена, приносит в редакцию газеты свою не очень грамотную исповедь и искренне недоумевает, почему редактор отказывается ее печатать — «тут же вся правда!». Редактор, с трудом сдерживая смех, не может даже ничего объяснить бедолаге — это не рассказ, и все тут.

Но обратите внимание: когда этот безграмотный и путаный рассказ — в бытовом значении этого слова — шофера приводит очень хороший писатель Василий Шукшин, он становится совершенно органичной частью рассказа — на сей раз в литературном смысле.