Советский авангард

Посмотрите произведения 1920-х годов Юрия Олеши, Валентина Катаева, Андрея Платонова, Леонида Леонова, Леонида Соболя, Сигизмунда Кржижановского — благо, они сейчас снова стали доступны. Не сочтите меня брюзгой и занудой: уверяю вас, эти старые писатели прекасны не только потому, что они старые. Мы сейчас пренебрегаем ими из-за того, что нам стала во многом чужда их идеология. Но, подобно советскому живописному и архитектурному авангарду того времени, русская проза того времени представляет собой ценнейший материал для изучения, богатейшую россыпь метафор, сравнений, остранений. Причем эти богатства, как сибирские нефтяные месторождения, доступны только нам, читающим и пишущим по-русски. Вот один из первых абзацев повести Олеши «Зависть» (1937):

Обычно занимается он гимнастикой не у себя в спальне, а в той неопределенного назначения комнате, где помещаюсь я. Здесь просторней, воздушней, больше света, сияния. В открытую дверь балкона льется прохлада. Кроме того, здесь умывальник. Из спальни переносится циновка. Он гол до пояса, в трикотажных кальсонаx, застегнутых на одну пуговицу посередине живота. Голубой и розовый мир комнаты ходит кругом в перламутровом объективе пуговицы. Когда он ложится на циновку спиной и начинает поднимать поочередно ноги, пуговица не выдерживает. Открывается пах. Пах его великолепен. Нежная подпалина. Заповедный уголок. Пах производителя. Вот такой же замшевой матовости пах видел я у антилопы-самца. Девушек, секретарш и конторщиц его, должно быть, пронизывают любовные токи от одного его взгляда.

Изъясняйтесь вразумительно

Приведя пассаж из Олеши, я должен сразу же «охладить ваш энтузиазм» и предупредить об очень важной вещи. Не смешивайте сложность и невнятность. Самый сложный образ может быть внятно изложен — и наоборот, самую простую деталь можно превратить в головоломку.

Вот короткий пассаж из начала «Лолиты»:

Когда же это было, а?

Приблизительно за столько же лет до рождения Лолиты, сколько мне было в то лето. Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы.

Последняя фраза показывает, что Набоков громоздит этот арифметический ребус (его ключ: Лолита родилась в 1936 году) сознательно — и отдает себе отчет, зачем и для чего он это делает: чтобы показать своего героя, Гумперта Гумперта, как человека с холодной математической памятью и изысканного до извращенности. Вы всегда уверены, что тоже знаете, зачем громоздите ребусы? (Не будучи при этом Набоковым).

А вот противоположный пример — начало повести «Из записок Тивуртия Пенцля», написанной Михаилом Кузминым от лица проживающего в Венеции XVIII века немецкого чудака:

Синяя чашка метеором мелькнула в голубом небе, казалось, оставляя за собою светящуюся параболу. Следом пробелело дно блюдечка. Дрожащая рука, очевидно, сообщила им капризность зигзага, но едва ли умышленно кто-нибудь целился в твердую шляпу розового, как куколка, аббата, поднявшего в эту как раз минуту голову вверх. Улыбающееся выражение полного и безоблачного личика вдруг обратилось в водосточную маску, тем более, что молочный кофей струйкой пополз и из трубок плюшевых полей на грушу носа. Утеревшись, он готов был уже заулыбаться, но озабоченно снял головной убор, где кокардой засел синий осколок. Положительно, Терцина словно училась метанью у какого-нибудь античного дискобола.

Здесь, как видим, довольно сложное и многоступенчатое описание — дама в припадке гнева вышвырнула из окна чашку с кофе, которая угодила прямо в широкополую шляпу случайно проходившего мимо аббата, чашка разбилась, а кофе потек по его лицу. Оно очень красочно, но при этом чрезвычайно ясно и четко. Что и не удивительно: эрудит и эстет, Михаил Кузмин писал очень темные гностические и гомоэротические стихи — но при этом призывал к прозе в «прекрасной ясности» — «кларизму», как он это называл.

Второй аспект вразумительности письма — тщательно следите за тем, чтобы читатель начинал хохотать по вашей воле, а не вопреки ей. Например такая вот фраза: «она отвернулась и, сунув два пальца в рот, очистила кишечник» явно спровоцирует громкий хохот — потому что здесь нелепица не точки зрения вкуса, который у всех разный, а с точки зрения анатомии, которая у всех одинакова. Хотя взята она не из школьного сочинения, а из претендующей на изысканность книги успешного литератора Дмитрия Липскерова.