Курцио Малапарте - Капут
.pdf301
Коэли», когда птичья стая села на крышу тюрьмы и принялась щебетать. Они, конечно же, прилетели с Яникульского холма. Они вьют гнезда на дубе Торквато Тассо, подумал я тогда. Я думал о том, что они вьют гнезда на дубе Тассо, и плакал. Я стыдился своих слез, но, когда долго находишься в заключении, птичье пение становится сильнее человеческой гордости, сильнее человеческого одиночества.
— О Луиза, — сказал я.
Сам того не желая, я взял руку Луизы и ласково сжал ее в своих руках. Луиза мягко убрала руку и посмотрела на меня скорее с удивлением, чем с упреком. Ее удивил мой неожиданный жест, может, она жалела, что ушла от моей болезненной ласки, я же хотел сказать ей, что мне вспомнилась рука Сюзанны в моих руках, маленькая потная рука Сюзанны из борделя городка Сороки, мне вспомнилась рука русской военнопленной работницы, которую я тайком пожал в вагоне метро в Берлине, — широкая шершавая ладонь, потрескавшаяся от кислоты. Мне казалось, что я сижу рядом с несчастной еврейской девушкой на диване в борделе города Сороки, что я сижу рядом с Сюзанной, и мне стало очень жаль Луизу Прусскую, мне стало жаль княгиню Империи Луизу фон Гогенцоллерн. Птицы пели вокруг в блеклом свете луны. Обе девушки молча смотрели на текущую вдоль насыпи воду, на ее приглушенное темнотой сверкание. — J’ai pitié d’être femme3, — тихо сказала Луиза на своем потсдамском французском.
3 Я жалею, что я женщина (фр.).
302
Часть пятая. Северные олени
XVI
Голые мужчины
Губернатор Лапландии Каарло Хиллиля поднял бокал и сказал: — Màlianne.
Мы сидели за обедом в губернаторском дворце в Рованиеми, столице Лапландии, городе у Северного полярного круга.
— Полярный круг проходит прямо под столом между нашими ногами, — сказал Каарло Хиллиля.
Граф Августин де Фокса, посол Испании в Финляндии, наклонился под стол посмотреть, все рассмеялись, а де Фокса тихо сквозь зубы процедил: «Ces sacrés ivrognes!»1 Все были пьяны, с бледными и мокрыми от пота лбами, со сверкающими стеклянными глазами, глазами пьяных финнов, которые алкоголь окрашивает переливами перламутра. Я сказал де Фокса:
— Августин, ты слишком много пьешь. Августин ответил:
— Да, ты прав, много, это последняя.
А Олави Коскинену, произносившему с поднятой рюмкой «мàlianne», он сказал:
— Спасибо, я не пью.
Но губернатор пристально посмотрел на него: — Vous refusez de boire à notre santé?2
Я тихо сказал де Фокса:
— Ради Бога, Августин, не оплошай, говори всегда «да», ради Бога, только «да».
И де Фокса говорил «да», постоянно «да», он всякий раз поднимал бокал и говорил «мàlianne», он краснел, его лоб сверкал от пота, глаза неуверенно блуждали за запотевшими стеклами очков. Помоги нам Бог, думал я и смотрел на него.
Наверное, приближалась полночь. Окутанное тонкой туманной вуалью солнце сверкало на горизонте, как завернутый в папиросную бумагу
1Чертовы пьяницы! (фр.)
2Вы отказываетесь выпить за наше здоровье? (фр.)
303
апельсин. Призрачный северный свет с леденящей силой врывался в открытые окна, ослепительно, как в хирургической операционной, освещая необъятных размеров зал в стиле финского модерна с низким потолком, белыми стенами и розоватым березовым полом, где мы сидели за обедом вот уже шесть часов. Высокие узкие окна выходили на широкую долину Кеми и Оунаса и на заросли Оунасваары на горизонте. На стенах висели несколько старинных ryya, домотканных ковров, сработанных лапландскими пастухами и финскими крестьянами на их примитивных ткацких станках, и милые глазу гравюры шведов Шёльдебрандта и Авеелена
ифранцуза виконта де Бомона. Один очень ценный ryya с вытканными на нем деревьями, северными оленями, луком и стрелами был выполнен в розовых, серых, зеленых и черных тонах, второй — тоже очень редкий ковер — в доминирующих белом, розовом, зеленом и коричневом. Гравюры изображали пейзажи Остроботнии и Лапландии, виды Оулу, Кени, Оунаса, порта и рыночной площади в Рованиеми. (В конце XVIII и в начале прошлого века, когда Шёльдебрандт, Авеелен и виконт де Бомон выреза́ли на медных листах эти прекрасные гравюры, Рованиеми был всего лишь большим селением финских первопроходцев, лапландских рыбаков и пастухов оленьих стад, живших в рубленых домах, окруженных высоким частоколом: все селение грудилось вокруг рынка, кладбища и красивой деревянной, выкрашенной в серое церкви, построенной итальянцем Басси в неоклассическом шведском стиле, украшенной деталями во французском стиле Людовика XV и в русской менере времен Екатерины Великой — эти детали встречаются в белой крашеной мебели, которой гордятся старые дома финских пионеров Северной Остроботнии и Лапландии.) Между окнами и над дверью висели старинные пуукко с гравированным лезвием
икостяной рукоятью, обтянутой тонкой мягкой кожей северного оленя. У каждого сидевшего за столом финна на поясе тоже висел свой пуукко. Губернатор сидел во главе стола на накрытом шкурой белого медведя стуле. Я сидел, неизвестно почему, по правую руку от губернатора, а посол Испании граф Августин де Фокса, непонятно почему, — по левую от него руку. Де Фокса был недоволен.
— Ce n’est pas pour moi, tu comprends, — говорил он мне, — с’est pour l’Espagne3.
3 Это нужно не мне, пойми, это нужно Испании (фр.).
304
Титу Михайлеску тоже был пьян, он говорил де Фокса:
— Ah! C’est pour les Espagnes, n’est-ce pas? Pour tes Espagnes1. Я пытался успокоить де Фокса, «я не виноват», говорил я ему.
— Tu ne représentes pas l’Italie, toi, et alors? Pourquoi es-tu assis à sa droite?2 — говорил де Фокса.
— Il représente ses Italies, n’est-ce pas, Malaparte, que tu représentes tes Italies?3 — говорил Михайлеску.
— Tu gueule!4 — говорил ему Августин.
Я сходил с ума от пьяных разговоров и слушал, как с заторможенной и церемонной злостью спорили между собой Михайлеску и де Фокса. — Ne t’en fais pas, le Gouverneur est gaucher5, — говорил ему Михайлеску. — Tu te trompes, il n’est pas gaucher, il louche6, — отвечал де Фокса.
— Ah, s’il louche, ce n’est pas la même chose, tu devrais protester7, — говорил ему Михайлеску.
— Tu penses qu’il louche exprès pour me faire asseoir à sa gauche?8 — говорил де Фокса.
— Bien sûr, il louche exprès9, — отвечал Михайлеску.
Тогда граф Августин де Фокса, посол Испании, обратился к Каарло Хиллиле, губернатору Лапландии:
— Monsieur le Gouverneur, je suis assis à votre gauche, je ne suis pas à ma place10.
Каарло Хиллиля удивленно посмотрел на него: — Comment? Vous n’êtes pas à votre place?11
Де Фокса поклонился:
— Vous ne trouvez pas, que je devrais être assis à la place de Monsieur Malaparte?12
1А! Так это нужно Испаниям, не так ли? Твоим Испаниям (фр.).
2Вот ты не представляешь Италию, и что же? Почему ты сидишь по правую от губернатора руку? (фр.)
3Он представляет свои Италии, не правда ли, Малапарте, ты представляешь твои Италии? (фр.)
4Ну, ты и морда! (фр.)
5А я тебе говорю, что губернатор — левша (фр.).
6Ты ошибаешься, он вовсе не левша, он косоглазый (фр.).
7А, ну если он косой, это меняет дело, ты должен протестовать (фр.).
8Ты думаешь, что это из-за косоглазия он посадил меня слева от себя? (фр.)
9Конечно, он явно страдает косоглазием (фр.).
10Господин губернатор, я сижу слева от вас, но я не на своем месте (фр.).
11Как? Вы уже не на вашем месте? (фр.)
12Вы не находите, что я должен сидеть на месте господина Малапарте? (фр.)
305
Губернатор еще более удивленно посмотрел на него, повернулся ко мне и спросил:
— Comment? Vous voulez changer de place?13 Все недоуменно смотрели на меня.
— Mais pas du tout, je suis assis à ma place14, — отвечал я.
— Vous voyez? — сказал с триумфом губернатор, повернувшись к послу Испании. — Il est assis à sa place15.
Тогда Титу Михайлеску сказал де Фокса:
— Mais, mon cher Augustin, tu ne vois pas que Monsieur le Gouverneur est ambidextre?16
Де Фокса покраснел, протер салфеткой очки и сконфуженно сказал: — Oui, tu as raison, je ne l’avais pas remarqué17.
Я сурово посмотрел на Августина: — Tu as trop bu18.
— Hélas! — отвечал Августин с глубоким вздохом.
Мы сидели за столом уже шесть часов, и после красных раков из Кеми, после шведских закусок, после свинины и копченых оленьих языков, после супа из капусты и свиных шкварок, после огромных, цвета девичьих губ, лососей из Оунаса, после жарко́го из оленины и печеной медвежатины, после салата из подсахаренных огурцов на туманном горизонте трапезы между пустыми бутылками водки, мозельского и «Шато Лафита» на небосклоне цвета авроры появился наконец коньяк. В этот традиционный для финского обеда час коньяка все неподвижно сидели в глубоком молчании и только пристально смотрели друг на друга, прерывая тишину одним лишь словом «мàlianne».
Хотя трапеза подошла к концу, челюсти губернатора Каарло Хиллиля продолжали издавать глухой, продолжительный, почти угрожающий звук. Ему было чуть больше тридцати, этому низкорослому человеку с очень короткой, глубоко ушедшей в плечи шеей. Я смотрел на его толстые пальцы, могучий торс, короткие, мускулистые руки. У него
13Как? Вы хотите сменить свое место? (фр.)
14Вовсе нет, я сижу на своем месте (фр.).
15Вот видите, он сидит на своем месте (фр.).
16Ну, дорогой Августин, разве ты не видишь, что господин губернатор и левша и правша одновременно? (фр.)
17Да, ты прав, у меня больше нет возражений (фр.).
18Ты слишком много выпил (фр.).
306
маленькие, косого разреза глаза под тяжелыми красными веками, неширокий лоб, темно-русые вьющиеся, даже курчавые коротко стриженные волосы и полные, синеватые, чуть потрескавшиеся губы. Он говорил, низко опустив голову, почти касаясь подбородком груди, и всякий раз поджимал губы, поглядывая снизу вверх. В его глазах сверкал диковатый хитрый огонек, он поглядывал на всех упрямым тяжелым взглядом.
— Гиммлер — гений, — сказал Каарло Хиллиля, стукнув кулаком по столу. В то утро он четыре часа беседовал с Гиммлером, чем был очень горд. — Heil Himmler, — сказал де Фокса и поднял рюмку.
— Heil Himmler, — сказал Каарло Хиллиля, посмотрел на меня суровым осуждающим взглядом и добавил: — И вы хотите заставить нас поверить, что встречались и разговаривали с Гиммлером и не узнали его?
— Повторю еще раз: я не знал, что это был Гиммлер, — ответил я. Несколькими днями раньше, вечером в вестибюле отеля «Похьянхови», у лифта стояла группа немецких офицеров, а возле самой двери — среднего роста человек в гитлеровской форме, похожий на Стравинского, с монгольскими чертами лица, выдающимися скулами, близорукими рыбьими глазами, отливавшими белизной за сильными линзами очков как за стеклом аквариума, во взгляде застыло странно жестокое, отвлеченное выражение. Он громко говорил и смеялся. И уже закрывал скользящую дверь лифта, собираясь нажать кнопку, когда я сноровисто протиснулся между офицерами, прежде чем они могли задержать меня, и влетел в лифт. Удивленный человек в форме сделал движение вытолкнуть меня, я, в свою очередь, оттолкнул его тоже и, закрыв дверь лифта, нажал кнопку. Так я оказался в железной клетке с глазу на глаз с Гиммлером. Он удивленно, несколько раздраженно смотрел на меня, побледнев и, как мне показалось, несколько обеспокоившись. Отступив в угол кабины и вытянув руки как для защиты, он внимательно смотрел на меня своими рыбьими глазами и нервно дышал. Я удивленно посмотрел на него. Сквозь окна лифта мелькали офицеры и гестаповцы, спешно скачущие вверх по лестнице, сталкиваясь друг с другом на площадках. Я повернулся к человеку в форме и попросил извинения за то, что, прежде чем нажать кнопку, не спросил, какой ему нужен этаж.
— Третий, — сказал он и улыбнулся, похоже, с облегчением. — Мне тоже на третий, — сказал я.
307
Лифт остановился на третьем этаже, я открыл дверь, жестом пропуская его первым, но человек поклонился, вежливо указал мне на дверь, и под удивленными взглядами офицеров и агентов гестапо я вышел первым.
Только я залез под одеяло, как эсэсовский офицер постучал в мою дверь. Гиммлер приглашал меня в свой номер выпить пунша. «Гиммлер? Pèrkele!» — сказал я себе. Гиммлер? Что ему от меня надо? Где я встречался с ним? Мне и в голову не приходило, что это мог быть человек из лифта. Гиммлер? Вставать мне не хотелось, да и потом это было приглашение, а не приказ. Я попросил передать Гиммлеру, что благодарю за приглашение, прошу извинить за отказ, и сослался на усталость и пребывание в постели. Немного погодя в дверь постучали снова. На этот раз это был человек гестапо. Он принес в дар от Гиммлера бутылку коньяка. Я поставил два стакана на стол и предложил ему выпить.
— Prosit, — сказал я.
— Heil Hitler, — ответил агент. — Ein Liter, — сказал я.
В коридоре было полно агентов гестапо, вся гостиница была окружена эсэсовскими автоматчиками.
— Prosit, — сказал я.
— Heil Hitler, — ответил агент гестапо. — Ein Liter, — сказал я.
На следующее утро директор гостиницы любезно попросил освободить комнату, меня перевели на первый этаж в конец коридора в комнату с двумя кроватями, одну из которых занимал человек из гестапо.
— Ты нарочно не узнал его, — сказал мой друг Яакко Леппо и недружелюбно посмотрел на меня.
— Я никогда не видел его раньше, как я мог его узнать?
— Гиммлер необыкновенный и очень интересный человек, — сказал Яакко Леппо, — ты должен был принять его приглашение.
— Это персонаж, с которым я не хочу иметь ничего общего.
— Вы не правы, — сказал губернатор, — прежде чем познакомиться с ним, я тоже считал, что Гиммлер — страшный человек с пистолетом в одной руке и с плетью в другой. Но, поговорив с ним четыре часа, я понял, что Гиммлер — человек исключительно высокой культуры, артист, настоящий артист, благородная душа, открытая всем человеческим чувствам. Скажу больше: душа сентиментальная.
308
Губернатор сказал именно так: «сентиментальная душа». И добавил, что теперь, узнав его ближе и будучи удостоенным четырехчасовой беседы, он, если бы пришлось, изобразил бы Гиммлера с Евангелием в одной руке и молитвенником — в другой. Губернатор так и сказал: «С Евангелием
водной руке и молитвенником — в другой» и стукнул кулаком по столу. — У него ничего не было в руках, — сказал я.
— Тогда это был не Гиммлер, а кто-то другой, — тяжело выдохнул де Фокса.
— Именно так, Евангелие и молитвенник, — сказал губернатор и стукнул кулаком по столу.
— А ты нарочно притворился, что не знаешь его, — сказал мой друг Яакко Леппо, — ты знал прекрасно, что это был Гиммлер.
— Вам грозила серьезная опасность, — сказал губернатор, — кто-нибудь мог посчитать это покушением и пристрелить вас.
— У тебя будут неприятности, — сказал Яакко Леппо. — Мàlianne, — сказал де Фокса и поднял бокал.
— Мàlianne, — хором ответили все.
Сотрапезники сидели, выпятив грудь, откинувшись на спинки стульев и покачивая головами как от сильного ветра. Сухой плотный запах коньяка расходился по комнате. Яакко Леппо пристально, с враждебным блеском в мутных глазах смотрел на де Фокса, на Титу Михайлеску и на меня.
— Мàlianne, — говорил губернатор Каарло Хиллиля и поднимал бокал. — Мàlianne, — повторяли хором остальные.
Сквозь большие окна я смотрел на печальные и пустынные, полные безнадежности долины Кеми и Оунаса, на светящуюся глубокую перспективу лесов, вод и небес. Величественный горизонт, освещенный пронзительным северным светом, неистовым и чистым, открывался в глубине затерянных неровностей гористых вершин; лесистые холмы прятали в своих мягких складках болота, озера и северные реки. Я любовался пустынным высоким небом, этой стремниной застывшего света в холодном блеске листвы и вод. Весь тайный, сокровенный смысл призрачного пейзажа заключался в небе,
вголубом цвете небес, в его чрезмерности, в пустынном, застывшем цвете, прожженном чудесным белым светом холодного и мертвенного мелового блеска. Под этим небом (там, где бледный диск ночного солнца казался нарисованным на белой стене) деревья, камни, трава и вода истекали
309
странным веществом, липким и текучим, это и был медовый свет севера, призрачный ослепительный северный свет. И человеческое лицо в этом застывшем чистом блеске казалось гипсовой маской, немой и незрячей. Лицо без глаз, без губ, без носа, бесформенная и гладкая гипсовая маска, как головы яйцеголовых персонажей с полотен де Кирико.
На освещенных пронзительным, падавшим из окна белым светом лицах сотрапезников обрывки теней, капли синевы трепетали во впадинах между веком и бровью и во взглядах из-под век. Северный свет сжигает всякий признак жизни, любую видимость человечности во всем, кроме глаз. Свет придает человеку мертвенный вид. Повернувшись к губернатору, я сказал ему с улыбкой, что и его лицо, как и у всех остальных за столом, напомнило мне лица спавших на рыночной площади солдат, которых я встретил той ночью, когда приехал в Рованиеми. Солдаты спали на земле, подстелив себе соломы. У них были гипсовые лица: без глаз, без губ, без носов, — гладкие лица яйцеобразной формы. Закрытые глаза спящих солдат были единственным живым местом, куда свет ложился робким легким прикосновением, образуя теплое гнездо, каплю тени, легкий мазок голубого цвета. Единственным живым местом в тех лицах был этот легкий мазок тени.
— Яйцеобразное лицо? У меня тоже яйцеобразное лицо? — сказал губернатор. Обеспокоенно посмотрев на меня, он потрогал свои глаза, губы и нос.
— Да, — сказал я, — именно яйцеобразное.
Все удивленно смотрели на меня и ощупывали свои лица. Тогда я рассказал, что мне довелось увидеть в Соданкюле, где я остановился на ночь по дороге в Петсамо. Была ясная белая ночь, деревья, дома, холмы — все казалось сделанным из гипса. Ночное солнце было слепым оком без ресниц.
Со стороны Ивало подъехала санитарная машина и остановилась возле небольшой гостиницы, где располагался временный госпиталь. Несколько одетых в белое санитаров (ах, этот ослепительный белый цвет их льняных халатов!) принялись извлекать из машины носилки и ставить их на траву. Трава тоже была белая, слегка подкрашенная прозрачной голубой вуалью. На носилках в неестественных позах лежали ледяные неподвижные гипсовые статуи с овальными гладкими головами без глаз, без носов, без губ. С яйцеобразными головами.
— Статуи? — сказал губернатор.
310
— Вы хотите сказать, что это были статуи, гипсовые статуи? Их привезли в госпиталь на санитарной машине?
— Именно статуи, — ответил я, — гипсовые статуи. Вдруг серое облако закрыло небо, из неожиданной тени вышли в своей истинной форме существа и предметы, растворенные до этого в застывшем белом световом потоке. В потоке затененного облаками света гипсовые статуи на носилках неожиданно превратились в человеческие тела, гипсовые маски — в человеческие лица из плоти, в живые человеческие лица. Это были люди, раненые солдаты. Они следили за мной удивленными неуверенными взглядами, поскольку и я на их глазах вдруг превратился из гипсовой статуи в живого человека.
— Мàlianne, — серьезно сказал губернатор, глядя на меня удивленным неспокойным взглядом.
— Мàlianne, — повторили все хором, поднимая полные до краев рюмки с коньяком.
— Что случилось с Яакко? Он с ума сошел? — сказал де Фокса и сжал мне руку.
Яакко Леппо сидел неподвижно, опустив голову на грудь, с бесстрастным лицом и глазами, полными черного огня. Он тихо бормотал что-то, потом медленно опустил на пояс правую руку, вытащил из ножен пуукко
срукоятью из оленьей кости, резко поднял свою короткую, толстую руку
сножом и пристально посмотрел в лицо Титу Михайлеску. Все последовали его примеру и вытащили свои пуукко из ножен.
— Нет, не так, — сказал губернатор.
Он тоже извлек из ножен пуукко и повторил движение охотника на медведей.
— Я понял, прямо в сердце, — сказал побледневший Титу Михайлеску. — Да, прямо в сердце, — повторил губернатор и изобразил смертельный удар ножом сверху вниз.
— Медведь падает на землю, — сказал Михайлеску.
— Да, падает, но не сразу, — сказал Яакко Леппо, — он делает несколько шагов вперед, пошатывается, потом падает. Очень красивый момент. — Ils sont tous ivres morts, — тихо сказал де Фокса, сжимая мне руку, — je commence à avoir peur1.
1 Они все в стельку пьяны, я начинаю побаиваться (фр.).