Курцио Малапарте - Капут

271

тенями роз, так что взгляд, останавливаясь на живых венецианских розах, с молодым задором выглядывающих из саксонских ваз и из муранской раковины, находил в них отзвук воспоминаний об увядших розах, живое, сегодняшнее воспоминание о розах дней давно минувших.

Сотрапезники сидели несколько скованно, опершись неподвижно о спинку стула, втянув грудь; они ели, инстинктивно отстраняясь от пищи и глядя вверх. Женщины разговаривали неожиданно мягкими, ласковыми голосами, казавшимися далекими, отвлеченными и угасающими. Они сидели с утомленными и отстраненными лицами. Изысканная элегантность их одежды, причесок и грима выглядела результатом усилий скорее бессознательных, благодаря которым богатство, беззаботность в тратах, привилегии рода и положения и гордость, прежде всего гордость, представляли собой претензию на духовное величие. Добродетель, в высшей степени свойственную женщине — умение наслаждаться настоящим

иускользающим, по Фаусту, мгновением, — они, казалось, предали своим тайным страхом перед временем, перед уходящей молодостью, омрачили своей скрытой нетерпимостью, не умеющей принять печаль событий

итекучесть времени. Недобрая зависть, горькие сожаления, горделивая неудовлетворенность собой брали верх над всем остальным в их природе

инад некоей разновидностью чувственной сословной гордыни. Мужчины за столом, напротив, были безмятежны, можно сказать, расслабленны, в некотором смысле даже безразличны. Среди них было несколько итальянцев, один швед, посол Бразилии, остальные все — немцы из дипломатического круга: из-за постоянного контакта с иностранцами, от привычного пребывания вдали от Германии они выглядели людьми не немецкой крови, людьми почти свободными, хотя, быть может, втайне опасливыми и настороженными из-за своей непохожести на остальных немцев. В отличие от женщин, у мужчин был спокойный вид, они раскованно, без тени подозрительности и спеси смеялись, как если бы само их пребывание за столом на вилле итальянского посольства удаляло их на тысячи миль от жестокости, мрака и бед Германии в ту страшную зиму.

—  Эдди — солдат? Настоящий солдат? — смеясь, спросил граф Дорнберг, начальник протокольного отдела Министерства иностранных дел Германии, человек почти двухметрового роста, которому его остроконечная бородка придавала вид фавна; он склонился над столом, упершись волосатыми руками в атласную скатерть.

272

—  Настоящий солдат, — ответил я.

—  Eddi sera bien gêné de se déshabiller sous les yeux de ses camarades1, — сказала Вероника фон Клем.

—  Pauvre Eddi, il est si timide!2 — сказала княгиня Агата Ратибор. Несколько дней назад на Капри Аксель Мунте поведал мне историю Эдди Бисмарка. Эдди уехал с Капри провести несколько недель в имении Бисмарков в Швейцарии, но военное командование неожиданно вызвало его оттуда в Германию. Так Эдди оказался в казармах Страсбурга в отчаянии и, как сказала Вероника, très gêné, в большом затруднении. Рассказывая об армейских приключениях Эдди Бисмарка, Аксель Мунте смеялся; обнажая острые зубы, он стоял, опершись о трость в накинутом на худые плечи плаще, голова его тряслась от смеха, а окружающий морской пейзаж с оливковыми деревьями и скалами, к которому он прислонялся как к стене, казалось, сотрясался от грозовых раскатов. Мы стояли на вершине его башни Материта, и неуемное зловредное коварство Акселя Мунте сверкало под голубым небом Капри, как одинокое дерево; даже трава не росла у его ног, в его иссушающей пыльной тени, даже земля вокруг него потрескалась, а из трещин изредка высовывались ящерицы тусклого зеленого цвета. Человек, земля, деревья и ящерицы казались написанными кистью Эль Греко. Достав из кармана письмо Эдди Бисмарка, Аксель Мунте стал громко читать его, как старый комедиант на потеху публике, намеренно спотыкаясь на каждом слове, останавливаясь в конце каждой фразы со злобным фырканьем в седую бородку, этот деревянный человек повторял по нескольку раз одно и то же слово, раздражаясь и делая вид, что не знает, как произнести его. «Рядовой Эдди Бисмарк! — кричал Аксель Мунте, подняв руку и размахивая письмом как знаменем. — Рядовой Эдди Бисмарк! Вперед, шагом марш! Für Gott und Vaterland! Ih! Ih! Ih! За Бога и Фатерланд!»

—  Но это справедливо и благородно, — сказал посол Италии Дино Альфиери своим дурашливым и ласковым голосом, — что Германия призвала под ружье лучших своих сынов. И это прекрасно, что Бисмарк сражается простым солдатом в армии рейха.

Все рассмеялись, а Дорнберг сказал с особым значением:

1Стеснительному Эдди будет неловко раздеваться перед своими товарищами (фр.).

2Бедняжка Эдди, он такой робкий! (фр.)

273

—  C’est grâce à Eddi que l’Allemagne gagnera la guerre3.

Несколькими днями раньше перед отъездом с Капри в Финляндию я спустился в Гранде-Марину и, бродя по узким улочкам, зажатым между высоких стен в пятнах морской соли, оказался перед «Фортино», виллой Моны Уилльямс, где Эдди Бисмарк в отсутствие оставшейся в Америке Моны ревностно исполнял должность housekeeper, домоправителя. Шел дождь, и вилла «Фортино» имела меланхоличный нездоровый вид.

«Господин Бисмарк отправился на войну», — сказал садовник, увидев меня проходящим мимо. Образ светловолосого застенчивого Эдди, чистящего картошку на армейской кухне в Страсбурге, наполнил меня злорадным весельем. «Господин граф отправился на войну, вперед, марш! Für Gott und Vaterland!» — кричал Аксель Мунте, захлебываясь в сухом смехе и злобной радости и размахивая письмом Эдди.

—  На поле боя Эдди будет, конечно же, прекрасным солдатом, достойным своего имени, — сказал Альфиери, и все рассмеялись.

—  Eddi est un très gentil garçon, je l’aime beaucoup, — сказала Анна Мария Бисмарк, — cette guerre, sans lui, ne serait qu’unе guerre da goujats4. Анна Мария — шведка, она замужем за братом Эдди, князем Отто фон Бисмарком, советником немецкого посольства в Риме.

—  Le nom qu’il porte est trop beau pour un champ de bataille5, — иронично заметил граф Дорнберг.

—  Je ne verrais rien de plus ridicule, pour un Bismarck, que de se faire tuer dans сette guerre6, — сказала Анна Мария.

—  Oh, oui! Ce serait vraiment ridicule7, — злорадно молвила княгиня Агата Ратибор.

—  N’est-ce pas?8 — сказала Анна Мария, бросив на Агату ласковый пренебрежительный взгляд.

Какая-то спесивая и злобная мелочность проскальзывала в разговоре между Вероникой и Агатой, который они вели с вялым изяществом и без блеска. Слушая этих молодых и красивых женщин, я думал о работницах

3Это благодаря Эдди Германия выиграет войну (фр.).

4Эдди славный мальчик, я его очень люблю, а эта война без него будет просто войной плебеев (фр.).

5Имя, которое он носит, слишком славное для полей сражений (фр.).

6Но и нет ничего более смешного для человека из семейства Бисмарк, чем дать себя убить на этой войне (фр.).

7О да! Это было бы действительно смешно (фр.).

8Не так ли? (фр.)

274

из предместий Берлина. Был как раз тот час, когда они возвращаются кто домой, кто в Lager после долгого рабочего дня на военных заводах Нойкёльна, Панкова, Шпандау. Не все они из рабочих. Многие из добрых буржуазных семейств, кто-то из государственных служащих, но всех затянули шестеренки принудительных работ. Многие из них — «рабыни» из Польши, Украины, Белоруссии, Чехословакии, на груди у них вышито «Р» или «Ost». Но все работницы, и женщины из буржуазного сословия,

ирабыни с оккупированных территорий, помогают друг другу, уважают

изащищают друг друга как могут. Они работают по десять-двенадцать часов в день под надзором эсэсовцев с автоматами, передвигаясь в ограниченном пространстве, обозначенном меловой линией на полу. Вечером они выходят усталые и неумытые, почерневшие от машинного масла,

спокрытыми ржавчиной и металлической пылью волосами, с сожженной кислотой кожей на лице и руках и темными кругами под глазами от лишений, страха и тревоги. И ту же тревогу, тот же страх, но извращенный

иотравленный высокомерной беззастенчивой чувственностью и гордостью, я находил в тот вечер в молодых немецких женщинах, сидящих за столом в посольстве Италии. Их toilettes доставлены контрабандой из Парижа, Рима, Стокгольма, Мадрида в чемоданах дипломатических курьеров вместе с духами, пудрой, перчатками, туфлями и бельем. Хотя своей элегантностью они не кичились, нет. Они слишком хорошо воспитаны, их гордость не снисходила до таких мелочей, принадлежавших им по праву, qui leur étaient dues. Но и их элегантность, без сомнения, была составной частью их патриотизма, который не следовало сбрасывать со счетов. Их партиотизма. Они гордились страданиями, несчастьями

ибедами немецкого народа, всеми ужасами войны,­ которые они, будучи в привилегированном положении, считали своим правом с народом не разделять. Это и был их патриотизм: жесткое приятие собственного страха, тревог и всех бедствий немецкого народа.

В этой теплой, освещенной сияющей, как застывший мед, луной и розовым пламенем свечей, застеленной ворсистыми коврами комнате слова, жесты и улыбки молодых женщин с сожалением воскрешали в памяти видения счастливого безнравственного мира, мира наслаждений и низкопоклонства, которое и есть плата за его чувственность и тщеславие; мертвенный запах роз и приглушенный блеск древнего серебра и фарфора вызывали в памяти эти видения вместе с могильным привкусом

275

разложившейся плоти. В манере, с какой Вероника фон Клем (Вероника — жена функционера немецкого посольства в Риме, она совсем недавно вернулась из Италии с собранными в баре отеля «Эксельсиор», на обедах княгини Изабеллы Колонны и в гольф-клубе Аквасанты свежими сплетнями, которыми щедро делились граф Галеаццо Чиано и его политические и светские придворные) рассказывала о последних римских скандалах, и в том, как молодые немецкие женщины — княгиня Агата Ратибор, Мария Тереза, Алиса, графиня фон В*, баронесса фон Б*, княгиня фон Т* — комментировали эти слухи, присутствовал легкий налет презрения, которому остальные женщины — итальянки или американки по рождению, шведки, мадьярки, Вирджиния Казарди, княгиня Анна Мария фон Бисмарк, баронесса Эдельштам, маркиза Теодоли, Анджела Ланца и баронесса Джузеппина фон Штум — противопоставляли благожелательность коварную и ироничную и тем не менее горькую и жалящую.

—  С некоторого времени много говорят о Филиппо Анфузо, — сказала Агата Ратибор, — и очень похоже на правду, что прекрасная графиня Д* перешла из объятий Галеаццо Чиано в объятия Анфузо.

—  Это доказывает, — сказала маркиза Теодоли, — что в настоящее время Анфузо в большом фаворе у Чиано.

—  Peut-on en dire autant de Blasco d’Ajeta? — сказала Вероника. — Il a hérité de Ciano la petite Giorgiana, et cela fait dire qu’il est en disgrâce1.

—  Бласко никогда не впадет в немилость, — сказала Агата. — Его отец — камергер двора, он защищает его от короля; Галеаццо Чиано, зять Муссолини, защищает его от дуче, а жена, ревностная католичка, защищает его от Папы. А чтобы защититься от самого Чиано, он всегда найдет под рукой какую-нибудь Джорджину.

—  Римская политика, — сказала Вероника, — делается четырьмя-пятью beaux garçons, красавчиками, взявшими на себя труд обмениваться между собой тремя десятками одних и тех же самых глупых в Риме женщин.

—  Quand ces trente femmes auront passé la quarantaine, — сказала княгиня фон Т*, — il y aura la révolution en Italie2.

1Не говорят ли то же самое о Бласко д’Айете? Он унаследовал от Чиано маленькую Джорджину, а это заставляет всех говорить, что он впал в немилость (фр.).

2Когда эти тридцать достигнут сорокалетнего возраста, вот тогда в Италии и случится революция (фр.).

276

—  Pourquoi pas quand ces quatre ou cinq beaux garçons auront plus de quarant ans?1 — сказала Анна Мария фон Бисмарк.

—  Ah! Ce n’est pas la même chose, — сказал Дорнберг, — les hommes politiques, on les renverse plus facilement que trente vieilles maîtresses2. —  Au point de vue politique, — сказала Агата, — Rome n’est qu’une garçonniere3.

—  Ma chère, de quoi vous plaignez-vous? — сказала Вирджиния Казарди с американским акцентом. — Rome est une ville sainte, la ville que Dieu a choisie pour avoir un pied à terre4.

—  J’ai entendu un joli mot sur le Comte Ciano, — сказала Вероника, — je ne sais pas si je puis le répéter, il vient du Vatican5.

—  Vous pouvez le répéter, — сказал я, — le Vatican aussi a des escaliers de sеrvice6.

—  Lе Comte Ciano fait l’amour, dit-on au Vatican, et il croit faire de la politique7.

—  Фон Риббентроп, — сказала Агата, — рассказал мне, что во время подписания «Стального пакта» в Милане граф Чиано смотрел на него так, что ему стало неловко.

—  A vous entendre, — сказал я, — on croirait que le Ministre von Ribbentrop aussi a été la maîtresse de Ciano8.

—  Теперь и он перекочевал в объятия Филиппо Анфузо, — сказала Агата.

Вероника рассказала, что графиня Эдда Чиано, к которой она не скрывала искренней симпатии, в последнее время много раз высказывала намерение развестись с графом Чиано, чтобы выйти замуж за молодого флорентийского патриция маркиза Эмилио Пуччи.

1А что же случится, когда этим четырем или пяти красавчикам перевалит за сорок? (фр.)

2Ах, это разные вещи. Мужчин-политиков легче опрокинуть, чем тридцать престарелых матрон (фр.).

3С политической точки зрения Рим не что иное, как мальчишник (фр.).

4Моя дорогая, на что вы жалуетесь? Рим — святой город, который Господь выбрал, чтобы обосноваться на земле (фр.).

5Я знаю одну милую сплетню о графе Чиано, но сомневаюсь, можно ли ее рассказать: она идет из Ватикана (фр.).

6Вы смело можете рассказать ее, в Ватикане тоже пользуются черными ходами (фр.).

7В Ватикане говорят, что граф Чиано занимается любовью, воображая, что занимается политикой (фр.).

8К вашему сведению, говорят, что министр фон Риббентроп тоже побывал любовником Чиано (фр.).

277

—  Est-ce que la Comtesse Edda Ciano, — спросила княгиня фон Т*, — est une de ces trente femmes?9

—  En politique, — сказала Агата, — Edda est celle, des trente, qui a le moins de succès10.

—  Итальянский народ обожает ее, как святую. Не нужно забывать, что она дочь Муссолини, — сказал Альфиери.

Все рассмеялись, а баронесса фон Б* обратилась к Альфиери:

—  Le plus beau des ambassadeurs était aussi le plus chevaleresque des hommes11. Все опять рассмеялись, а Альфиери грациозно поклонился и сказал:

—  Je suis l’ambassadeur des trente plus jolies femmes de Rome12.

Его слова вызвали откровенный смех всех собравшихся за столом. Таким образом, приписанное графине Эдде Чиано намерение выйти замуж за молодого маркиза Пуччи оказалось не чем иным, как простой сплетней. Но в словах Вероники и в замечаниях молодых немецких дам (сам Альфиери, жадный до сплетен, и прежде всего до сплетен римских, предпочитал в определенных случаях чувствовать себя, как он говорил, скорее послом тридцати милейших дам Рима, чем послом Муссолини) эта сплетня становилась фактом национальной важности, фундаментальным событием итальянской жизни и подвергала молчаливому осуждению всех итальянцев. Беседа долго вилась вокруг графа и графини Чиано, потом собеседники перемыли косточки молодому министру иностранных дел вместе с его ватагой золотой молодежи, красавицами палаццо Колонна

иденди палаццо Киджи; далее прошлись насчет соперничества, интриг

иревности этого элегантного и раболепного двора, к которому сама Вероника с гордостью принадлежала (Агата Ратибор тоже пристала бы к нему, если бы не оказалась той, кого Галеаццо Чиано, будучи сам немного vieille fille, старой девой, ненавидел больше всего на свете, то есть vieille fille); собеседники перемыли косточки всем приближенным ко двору представителям цвета нации с его ищущим выгоды раболепием, жадностью до почестей и удовольствий, моральной индифферентностью, свойственной обществу, разложившемуся изнутри. Постоянно и гордо разлагавшееся итальянское общество, циничная и вместе с тем отчаявшаяся пассивность

9Так значит графиня Эдда Чиано одна из тех тридцати женщин? (фр.)

10В политике Эдда одна из тридцати, пользующаяся минимальным успехом (фр.).

11Самые красивые послы еще и самые галантные мужчины (фр.).

12Я — посол тридцати самых милых дам Рима (фр.).

278

всего итальянского народа перед лицом войны­ сравнивались с героизмом народа немецкого; казалось, каждая из них — Вероника, Агата, княгиня фон Т*, графиня фон В*, баронесса фон Б* — хотела сказать: «Вот, смотрите, как я страдаю, смотрите, до чего голод, трудности, лишения

ижестокости вой­ны довели меня, — смотрите и краснейте». Наверное, остальные молодые дамы, чувствовавшие себя в Германии иностранками, краснели, не имея другой возможности скрыть улыбку, которую вызывала в них эта светская хвала героизму немецкого народа и блеск горделивых телес, элегантные туалеты и дорогие драгоценности; хотя, возможно, в глубине души они чувствовали себя равными всем остальным и одинаково с ними виновными.

Напротив меня между графом Дорнбергом и бароном Эдельштамом сидела женщина уже далеко не цветущая, она устало улыбалась фривольным

иковарным фразам Вероники и ее подруг. Я ничего не знал о ней, разве только то, что она итальянка, что ее девичья фамилия Антинори и что она замужем за видным чиновником Министерства иностранных дел рейха послом бароном Брауном фон Штумом, его имя частенько мелькало в тогдашней немецкой политической хронике. С болезненной симпатией

янаблюдал ее усталое, изможденное, но еще моложавое лицо, ее светлые, полные чарующей мягкости, почти тайного целомудрия глаза и мелкие морщины на висках и вокруг печального рта. Итальянская доброта и мягкая прихоть, как любовный взгляд, повисший на прикрытых ресницах, еще не совсем погасли в ее лице и глазах. Она изредка посматривала на меня, я чувствовал, что ее взгляд останавливался на мне с доверием

иотрешенностью, которые тревожили меня. В один прекрасный момент

язаметил, что она оказалась объектом недоброжелательного внимания Вероники и ее подруг, осматривавших с женской иронией ее непритязательное платье, не покрытые лаком ногти, невыщипанные и ненакрашенные брови, ненапомаженные губы, они испытывали чуть ли не злорадное удовольствие, находя в ее лице, во всей личности Джузеппины фон Штум признаки тревоги и страха, непохожего на их собственный, признаки грусти не немецкой, отсутствие гордости за лишения других людей, которым они сами беззастенчиво демонстрировали свое высокомерие. Но постепенно мне открылся тайный смысл этого взгляда, в котором я видел немую мольбу, как если бы эта женщина просила у меня сочувствия и помощи.

279

Сквозь слегка запотевшее стекло скованное льдом озеро Ванзее выглядело как огромная плита сверкающего мрамора, на которой следы, оставленные коньками и буерами, выглядели таинственными эпиграфами. Высокий черный лес под лунным сиянием окружал озеро, как тюремная стена. Вероника вспоминала зимнее солнце на Капри, проведенные там графиней Эддой Чиано и ее фривольным двором зимние дни.

—  Невероятно, — сказал Дорнберг, — какими людьми окружает себя графиня Чиано. Я никогда не видел ничего подобного даже в Монте-Карло, в окружении vieilles dames à gigolos1.

—  Au fond, Edda est une vieille femme2, — сказала Агата. —  Mais elle n’a que trente ans!3 — воскликнула княгиня Т*.

—  Trente ans c’est beaucoup, — сказала Агата, — quand on n’a jamais été jeune4, — и добавила, что графиня Чиано и не была молодой, она всегда оставалась старухой, ее дух и характер, капризный и деспотичный нрав всегда были старушечьими. Как старые барыни, окружающие себя услужливо улыбающимися приживалками, она не терпела рядом с собой никого, кроме как безропотных компаньонок, легко доступных любовников и сомнительных личностей, умеющих развлекать ее.

—  Она смертельно скучна, — заключила Агата, — ее злейший враг — скука. Она проводит целые ночи за игрой в кости, как негритянка из Гарлема. Она — этакая госпожа Бовари. Vous voyez ça d’ici ce que cela peut donner, une Emma Bovary qui serait, en plus, la fille de Mussolini5.

—  Elle pleure souvent. Elle passe des journées entières, enfermée dans sa chambre, à pleurer6, — сказала Вероника.

—  Elle rit tout le temps, — злорадно сказала Агата, — elle passe souvent le nuit à boire au milieu de sa jolie cour d’amants, d’escroсs et de mouchards7. —  Ce serait bien pire, — сказал Дорнберг, — si elle buvait toute seule8.

Он рассказал, как познакомился в Адрианополе с несчастным английским консулом, скучающим до смерти, который, не желая пить в одиночестве,

1Старых сводниц (фр.).

2В сущности, Эдда старая женщина (фр.).

3Но ей не больше тридцати лет! (фр.)

4Тридцать лет — это много, ведь молодость не вернешь (фр.).

5Представьте себе: Эмма Бовари и она же дочь Муссолини (фр.).

6Она частенько плачет, проводит дни напролет взаперти и в слезах (фр.).

7Она все время смеется и часто проводит ночи в пьяных оргиях со своей потешной свитой любовников, проходимцев и доносчиков (фр.).

8Было бы хуже, если бы она пила в одиночестве (фр.).

280

садился вечерами перед зеркалом в своей пустой комнате и молча накачивал себя спиртным до тех пор, пока его отражение в зеркале не начинало смеяться. Тогда он вставал и шел спать.

—  Через пять минут такого пития Эдда запустила бы стаканом в зеркало, — сказала Агата.

—  Она серьезно больна грудью и знает, что долго не протянет, — сказала Вероника. — Ее экстравагантность, ее капризный и деспотический характер — все это от болезни. Иногда мне ее жалко.

—  У итальянцев она не вызывает никакой жалости, — сказала Агата, — они ее ненавидят. Почему они должны ее жалеть?

—  Итальянцы ненавидят всех тех, кому угодливо прислуживают, — презрительно сказала графиня фон В*.

—  Ce n’est peut-être qu’une haine de domestiques mais ils la détestent1, — сказала Агата.

— Каприоты не любят ее, — сказал Альфиери, — но уважают и прощают ей все ее выходки. Бедная графиня, говорят они, в чем она виновата? Ведь она — дочь умалишенного. На Капри народ странно понимает историю. После прошлогодней болезни я поехал поправить здоровье на Капри. Рыбаки из Пиккола-Марины — они считают меня немцем, поскольку я посол в Берлине, — увидав мою худобу и бледность, сказали: «Не принимайте все близко к сердцу, синьор, что с того, ежели Гитлер проиграет войну? Подумайте лучше о своем здоровье!»

—  Ха-ха-ха! — рассмеялся Дорнберг. — Подумайте лучше о здоровье! Ce n’est pas une mauvaise politique2.

—  On dit qu’elle déteste son père3, — сказала княгиня фон Т*.

—  В сущности, я думаю, что она таки ненавидит своего отца, — сказала Вероника, — а вот отец ее обожает.

—  А Галеаццо? — сказала баронесса фон Б*. — On dit qu’elle le méprise4. —  Elle le méprise peut-être, mais elle l’aime beaucoup5, — сказала Вероника.

—  En tout cas, elle lui est très fidèle6, — с иронией сказала княгиня фон Т*.

1Может, это всего-навсего ненависть слуг, но они ее терпеть не могут (фр.).

2Это неплохая политика (фр.).

3Говорят, она ненавидит своего отца (фр.).

4Говорят, она им пренебрегает (фр.).

5Да, иногда пренебрегает, но все же очень любит его (фр.).

6В любом случае, она ему слишком верна (фр.).