Курцио Малапарте - Капут

231

бросались на белые дома, на высокие, сверкающие дворцы и расходящиеся радиально от пригородов дороги и рвали их на части своими клювами

икогтями. Высокие земляные фонтаны били вдоль берегов Дуная и Савы. Непрекращающийся свист и рокот металлических крыльев, сверкающих в лучах пламенеющего закатного солнца, раздавался над головой. Горизонт отражал глухой звук в ритме первобытного тамтама. Далекое зарево пожара висело над долиной. Растерянные сербские солдаты разбегались по полям, немецкие патрули, пригнувшись, шагали в балках

ишныряли в зарослях камыша и тростника в заводях вдоль реки Тимиш. Был бледный, мягкий вечер, набрякшая луна вставала медленно над горизонтом, наполняя блеском воды Дуная. Я смотрел в розовое, как ногти младенца, небо, на неторопливо восходящую луну, а вокруг поднимался жалобный собачий вой. Никогда скорбящий человеческий голос не сравнится в выражении мировой скорби с голосом собачьим. Никакая музыка, даже самая подлинная и чистая, не сможет выразить боль мира так, как голос собаки. Вибрирующий и дрожащий, из одной длинной ноты звук обрывался вдруг всхлипом высоким и ясным. Отчаянный призыв, вопль одиночества летел по лесам, болотам, зарослям тростника, где ветер метался с лихорадочным бормотанием. По заводям колыхались мертвые тела, посеребренные луной вороны бесшумными взмахами крыльев с трудом отрывались от лежавшей вдоль дорог лошадиной падали. Голодные собаки стайно крутились возле деревень, где еще дымились несколько сгоревших домов. Они пролетали галопом, стремительным, тяжелым галопом испуганных псов, распахнув пасть, сверкая красными глазами, изредка останавливались и жалобно выли на луну. А желтая, мокрая от пота луна неторопливо вставала на чистом, розовом, как ноготь ребенка, небе, освещая робким, мягким светом пустые разрушенные деревни, усеянные трупами поля и дороги и белый город вдалеке, накрытый черным крылом дыма.

Мне пришлось задержаться в Панчево на три дня. Позже мы двинулись вперед, перешли реку Тимиш, пересекли полуостров, который река образует, впадая в Дунай, и три дня простояли в селе Рита на берегу великой реки, прямо напротив Белграда, рядом с нагромождением искореженного железа, оставшегося от разрушенного моста имени короля Петра II. В неуклонном течении желтых вод Дуная крутились обожженные бревна, матрасы, трупы лошадей, овец и быков. На противоположном берегу

232

прямо перед нами город бился в агонии в плотском запахе весны. Клубы дыма поднимались над румынским вокзалом и кварталом Душанова. Все продолжалось до того дня, когда капитан Клингберг с четырьмя солдатами переправился на лодке через Дунай и занял город Белград. Тогда

имы стали форсировать ширь реки под опекой фельдфебеля дивизии «Великая Германия», величавыми жестами руководившего переправой (одинокий и важный, исполненный долга фельдфебель, прямой как колонна дорического ордера, стоял на берегу Дуная и был единственным повелителем бесчисленных колонн машин и людей), и вошли в город со стороны румынского вокзала, который находится в конце проспекта князя Павла.

Зеленый ветер играл листьями деревьев. Близился вечер, последний свет заходящего дня падал с серого тусклого неба как остывший пепел. Я шел мимо застывших, забитых мертвыми людьми таксомоторов и трамваев. Жирные коты лежали на сиденьях рядом с разбухшими синими телами

исмотрели на меня раскосыми светящимися глазами. Желтый кот долго шел за мной по тротуару и мяукал. Я шагал по ковру из битого стекла, осколки противно скрипели под сапогами. Иногда попадался одинокий прохожий, настороженно жавшийся к стене и оглядывавшийся по сторонам. Никто не отвечал на мои вопросы, все смотрели странными белыми глазами и уходили не оглядываясь. На грязных лицах людей лежала печать не испуга, а великого удивления.

До комендантского часа оставалось полчаса. Район Теразие был пустынен. Перед гостиницей «Балкан» на краю бомбовой воронки стоял полный мертвых людей автобус. Королевский театр на площади Споменик еще горел. Вечер виделся как сквозь матовое стекло, молочный свет заливал разрушенные дома, пустынные улицы, брошенные автомашины, стоящие на рельсах трамваи. Там и сям по мертвому городу грохотали сухие и зловещие винтовочные выстрелы. Уже стемнело, когда я добрался наконец до посольства Италии. На первый взгляд здание выглядело целым, потом глаз заметил разбитые стекла в окнах, вырванные ставни, ободранные стены, вздыбленную сильным взрывом кровлю.

Я вошел и поднялся по ступеням, интерьер был освещен маленькими, расставленными на мебели масляными светильниками, похожими на лампадки под образами святых. Тени плясали по стенам. Посол Италии Мамели в своем кабинете склонился над бумагами, его блед-

233

ное, худое лицо было погружено в золотистое сияние двух свечей. Он пристально посмотрел на меня, покачал головой — он не верил своим глазам.

—  Откуда ты явился? — спросил он меня. — Из Бухареста? Из Тимишоары через Дунай? И как это тебе удалось?

Он рассказал мне о страшных бомбардировках и многочисленных жертвах. Стыдно, говорил он мне, быть союзниками немцев. Посольские прожили в тревоге много дней, закрывшись в здании посольства и ожидая, когда немцы займут город, оставленный на распыл мародерам. Одна бомба в тысячу килограммов упала за оградой сада, слава Богу, никого не ранило, все целы. Пока он говорил, я разглядывал его. У него были синие круги под глазами, заострившееся лицо, веки покраснели от бессонницы. Он стал маленьким и сутулым, похудел. Уже много лет из-за ранения он ходил хромая и опираясь на трость, сейчас шагал, слегка волоча ногу. Сколько лет мы с ним знакомы? Лет двадцать или больше. Он честный, добрый человек, Мамели, я люблю его. Война оскорбляла его честь, его христианские чувства. Вдруг он смолк, провел рукой по лицу:

—  Пойдем ужинать, — сказал он после долгой паузы.

За столом сидели посольские, все бледные, потные и плохо выбритые. Долгие дни Мамели и служащие посольства прожили, как гарнизон осажденной крепости. Теперь осада закончилась, но не было воды, света и газа. Ливрейные слуги были безупречны, хотя испуг еще не сошел с их заспанных лиц. Отсвет свечей дрожал на хрустальных бокалах, на серебре, на льняных скатертях. Мы ели суп, потом сыр и апельсины. После ужина Мамели повел меня в свой кабинет, мы начинали беседу. Я спросил:

—  Где Спин?

Печальный Мамели пристыженно посмотрел на меня и ответил: —  Он заболел.

—  Бедняга Спин! Что с ним?

Мамели покраснел и смущенно, не глядя на меня, ответил: —  Я даже не знаю, что с ним. Он болен.

—  Наверное, не так серьезно.

—  Да, сущие пустяки, — поспешно ответил Мамели. — Должно быть, ничего страшного.

234

—  Хочешь, я посмотрю?

—  Не стоит, спасибо, — ответил Мамели и снова покраснел, — лучше оставить его в покое.

—  Мы ведь со Спином друзья, он будет рад видеть меня.

—  Да, конечно, он будет рад, — сказал Мамели и поднес ко рту стакан с виски, — но, наверное, лучше оставить его в покое.

—  Ему пойдет на пользу увидеть старого друга, — сказав это, я встал. — Где он? Пойдем пожелаем ему доброй ночи.

—  Ты же знаешь Спина, он не любит лечения. Не терпит ни докторов, ни санитаров. Хочет выздороветь сам. — Мамели, не вставая, взял тем временем бутылку «Джонни Уокера» и произнес, улыбаясь: — Еще немного виски?

—  Спин не болен, — сказал я, — он разозлился, что ты не берешь его больше на охоту. Ты стал лениться в последнее время. Привыкаешь к комфорту, не выходишь из дома. Плохой признак. Признак старения. Разве неправда, что ты обленился?

—  Неправда, — сказал Мамели и покраснел, — неправда, я беру его на охоту раз в неделю. За последнее время мы совершили прекрасные вылазки, побывали на Фрушка-Горе, провели там три дня, это было ровно месяц назад перед отъездом моей жены. Я тебе говорю, он не сердится на меня, он болен.

—  Тогда пойдем, посмотрим, — сказал я и направился к двери. — Где он? —  В подвале, — ответил Мамели и опустил глаза.

—  В подвале?

—  Да, в подвале, в убежище.

—  В убежище? — переспросил я и внимательно посмотрел на Мамели. —  Я все перепробовал, он не хочет возвращаться, — ответил Мамели, держа глаза долу, — уже почти десять дней он сидит в убежище.

—  И не хочет подниматься наверх? Тогда пойдем вниз мы.

Мы спустились по лестнице, освещая дорогу керосиновой лампой. В самом темном углу подвала на подстилке из диванных подушек, свернувшись клубком, лежал Спин. Вначале я заметил мягкий, испуганный блеск его глаз, потом услышал, как он бьет хвостом по подушкам, затем тихо сказал Мамели с последней ступеньки:

—  Что с ним за чертовщина?

—  Он заболел, — ответил Мамели.

236

Я встал, Мамели проводил меня до моей постели, печальным голосом пожелал мне спокойной ночи и легким, несколько неуверенным шагом удалился, — мне показалось, он прихрамывал сильнее, чем обычно.

Моей постелью оказался диван в примыкавшей к столовой комнате. Я снял сапоги и упал в подушки. Но заснуть не удавалось. Через большую стеклянную дверь, отделяющую комнату от столовой, виднелись мягко сверкающие хрустальные бокалы и графины, фарфор и серебряные подносы. Диван стоял в углу под большим полотном, изображавшим библейский эпизод с женой Путифара. Плащ знатного Иосифа был из чистой красной шерсти, теплой и мягкой. Мне же нечем было укрыться, кроме как вымокшим под дождем грязным плащом. И в похотливом жесте жены Путифара, мне казалось, я узнаю материнскую жалость и женскую заботливость, как если бы грешницей двигало не нечистое желание, а доброе, невинное намерение снять с Иосифа его плащ и набросить его на мои плечи. На пустынной улице звучали шаги немецкого патруля. Около часа ночи кто-то постучал в ворота посольства Болгарии, расположенного напротив итальянского посольства. —  Тише, не шумите, — сказал я в полусне, — не разбудите бедного Спина. Спин спал в это время. You are a brave dog, aren’t you? Усталость вдруг одолела меня, и я провалился в глубокий сон.

На следующее утро я сказал Мамели: —  Возьми-ка твое охотничье ружье.

Мамели вышел в коридор, снял со стены ружье, перегнул его и продул стволы.

—  А теперь пойдем за Спином, — сказал я.

Мы спустились по ступеням и встали на пороге подвала. Едва увидев Мамели с ружьем, Спин опустил глаза, спрятал между лап морду и стал тихо, детским голосом скулить.

—  Пойдем, Спин, — сказал я.

Спин вытаращенными глазами смотрел на ружье и дрожал. —  Ну же, Спин, пойдем, — повторил я с легким упреком.

Но Спин не двигался, он смотрел на ружье выпученными глазами и дрожал от страха. Тогда я взял его на руки (он дрожал как испуганный ребенок, закрыв глаза, чтобы не видеть ружья за спиной Мамели), мы медленно поднялись по ступеням и вышли во двор.

Во дворе нас уже ждали апостольский нунций в Белграде монсеньор Феличи и посол Соединенных Штатов мистер Блисс Лейн. Они узнали

237

о моем приезде в Белград и о том, что я направляюсь в Венгрию, и пришли просить меня отвезти в Будапешт несколько пакетов. Блисс Лейн держал в руках большой желтый конверт, который попросил передать в посольство Соединенных Штатов в Будапеште. Потом он передал мне текст телеграммы, которую нужно было отправить из венгерской столицы в адрес миссис Блисс Лейн, которая находилась в то время во Флоренции в гостях у подруги. Монсеньор Феличи тоже попросил меня передать пакет в апостольское посольство в Будапеште.

—  Прежде я должен позаботиться о больном Спине, а о передачах поговорим позднее, — сказал я.

—  О, конечно, — сказал монсеньор Феличи, — прежде всего надо позаботиться о Спине.

—  А кто это — Спин? — спросил посол Соединенных Штатов, крутя в руках свой объемистый желтый конверт.

—  Спин? Вы не знаете Спина? — сказал монсеньор Феличи. —  Спин болен, нужно его вылечить, — сказал я.

—  Надеюсь, вы не собираетесь пристрелить его, — сказал Блисс Лейн, показывая на ружье в нервных руках Мамели.

—  Хватит одного патрона, — сказал я.

—  Но это ужасно, — возмущенно воскликнул Блисс Лейн.

Тем временем я вышел в сад и поставил Спина на гравийную дорожку, продолжая держать поводок. Вначале Спин попытался сбежать, стал рвать поводок, потом тихо по-детски заскулил. А когда увидел, как Мамели перегнул ружье и забил в ствол патрон, Спин растянулся, дрожа, на земле и закрыл глаза. Монсеньор Феличи отвернулся, сделал несколько шагов, потом остановился и опустил голову на грудь.

—  Ты готов? — спросил я Мамели.

Все отступили. Гвидотти, князь Руффо, граф Фабрицио Франко, Баваи, Коста, Коррадо София и остальные молчали и напряженно смотрели на ружье в дрожащих руках Мамели.

—  Это страшно — то, что вы делаете, — сказал Блисс Лейн севшим голосом. — Это ужасно.

—  Стреляй, — скомандовал я Мамели.

Мамели медленно поднял ружье. Все задержали дыхание. Растянувшийся на земле Спин жалобно скулил. Мамели медленно поднял ружье, упер приклад в плечо, прицелился и выстрелил.

238

Ружейный выстрел прозвучал отчетливо и сухо между стен сада (Мамели направил ружье в дерево, и стая воробьев сорвалась с верхушки с тревожным щебетом, листья полетели с веток и медленно опустились на землю), Спин навострил уши, открыл глаза и осмотрелся. Давно знакомый голос, дружеский голос ружья сладко прозвучал в его ушах. Так значит, все вернулось назад, как в добрые старые времена. Природу уже не терзают громкие душераздирающие бредовые голоса, и она улыбается ясной улыбкой. Когда Мамели забивал заряд в ствол, Спин застыл в ожидании, что из ствола взбесившегося ружья раздастся пугающий громовой взрыв, переворачивающий все и вся, заставляющий рушиться мир и наполняющий землю горем. Он закрыл глаза и задрожал в тревожном ожидании. К излечившемуся наконец от чудовищного безумства ружью вернулся его прежний, ясный, естественный голос.

Ошеломленный Спин недоверчиво встал, повилял хвостом, потом сорвался и бросился бежать по саду с громким ликующим лаем, потом уперся обеими лапами в грудь Мамели и радостно облаял ружье.

Мамели был бледен.

—  Пошли, Спин, — сказал он, и со Спином вместе они пошли повесить ружье на место.

239

Часть четвертая. Птицы

XII

Стеклянный глаз

Княгиня Луиза фон Пруссен, внучка кайзера Вильгельма II (ее отец, князь Иоахим Гогенцоллерн, почивший несколько лет назад, был младшим братом кронпринца), вместе с Ильзе собирались в тот вечер встретить меня на потсдамском вокзале. «Мы приедем из Литцензее на велосипедах», — сказала по телефону Ильзе.

Был по-весеннему теплый и влажный вечер. Когда я сошел в Берлине

споезда, легкий дождь рассыпа́л серебряную пыль в зеленом воздухе. Здания в глубине площади казались сделанными из алюминия. Перед вокзалом стояли группы солдат и офицеров.

Пока я рассматривал пропагандистский плакат дивизии СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер», висевший в вестибюле вокзала (на плакате два эсэсовца с гладко выбритыми, резко очерченными готическими лицами,

схолодным жестким блеском серых глаз, в больших стальных касках, с автоматами в руках четко выделялись на фоне горящих домов, скелетов деревьев и утонувших в грязи по ступицы пушек), кто-то коснулся моей руки.

—  Добрый вечер, — сказала Ильзе.

Ее щеки порозовели от велосипедной езды, светлые волосы растрепались от ветра.

—  Луиза ждет нас возле вокзала, — сказала она, — она присматривает за велосипедами.

Потом улыбнулась и добавила:

—  She is very sad, poor child, be nice to her1.

Луиза прислонила оба велосипеда к фонарному столбу и ждала нас, положив руку на руль.

—  Comment allez-vous?2 — спросила она меня на потсдамском французском, твердом и робком.

Она смотрела на меня снизу вверх и улыбалась, склонив голову к плечу. Нет ли у меня булавки, спросила она. Горе мне, у меня не было даже булавки.

1Она очень расстроена, бедное дитя, будьте с ней поласковее (англ.).

2Как поживаете? (фр.)

240

—  Теперь во всей Германии не найдешь ни одной булавки, — сказала Луиза со смехом.

Она немного порвала юбку и казалась сильно этим расстроенной. На ней была тирольская шляпка из зеленого фетра, твидовая юбка табачного цвета и кожаный жилет мужского покроя, который облегал грудь, подчеркивая тонкую талию и плавные линии бедер. Она рада меня видеть. Почему я не приехал к ним в Литцензее? Велосипед для меня, конечно же, нашелся бы. Можно было остаться в замке на ночь. Я не мог, должен уезжать следующим утром в Ригу, потом в Хельсинки. А нельзя отложить отъезд? Литцензее прекрасен, это не совсем замок, а скорее старинный сельский дом посреди красивого леса, в котором водится множество оленей и ланей и вся природа очень ладная и молодая.

Мы направились к центру города, Луиза вела велосипед, я шел рядом. Дождь прекратился, был теплый и ясный безлунный вечер. Мне казалось, что я иду рядом с моей девушкой по предместью родного города. Я будто перенесся во времена своей молодости: вот я снова в вечернем Прато, встречаю Бьянку, дожидаясь конца смены на тротуаре возле театра «Фаббриконе» за Порта-дель-Серральо, а потом провожаю ее домой, ведя рядом велосипед. На тротуаре было грязно, на что Луиза не обращала внимания: она ставила ногу прямо в лужу, как делали работницы моего города, как это делала Бьянка. Первые бледные далекие звезды проглядывали на слегка запотевшем небе, птицы среди ветвей щебетали весело и счастливо, река трепетала в конце улицы, как палатка на ветру. Мы остановились на мосту и облокотились о парапет, чтобы полюбоваться водой. Лодка с двумя солдатами проплывала в тот момент под пролетами моста вниз по течению. Облокотившись о поручень, Луиза смотрела на воду, мягко скользившую вдоль заросшей травой дамбы. Она свесилась за перила, встав на цыпочки, совсем как Бьянка на рыночном мосту, когда любовалась водами Бизенцио, скользящими вдоль высокой красной городской стены. Я покупал тогда пакетик люпина и тыквенных семечек, и Бьянка развлекалась, сплевывая шелуху в реку.

—  Если бы мы были в Италии, — сказал я, — я купил бы вам на два сольдо тыквенных семечек и люпина. Но в Германии не найдешь даже тыквенных семечек. Вы любите люпин и соленые семечки, Луиза?

— Когда я была во Флоренции, я каждый день покупала пакетик тыквенных семечек на углу виа Торнабуони. Но все это кажется уже сказкой.