Курцио Малапарте - Капут

251

—  Oui, Louise, vous êtes plus près d’une ouvrière que d’une Princesse Hohenzollern5.

—  Vous croyez?6 — робко сказала Луиза.

—  Вы понравились бы работницам, если бы вам пришлось работать с ними на фабрике.

—  Я хотела бы работать на фабрике. Я сменила бы имя и работала бы как простая рабочая.

—  А зачем менять имя?

—  Но Гогенцоллерн… Вы думаете, работницы уважали бы меня, зная мое настоящее имя?

—  Да, за то, что имя Гогенцоллерн ничего не стоит сегодня!

—  Расскажите мне про стеклянный глаз, — вдруг тихо сказала Луиза. —  Это обычная история, Луиза. Бесполезно ее рассказывать. Христианская история. Вы, конечно же, знаете какие-то христианские истории, не правда ли? Они все так похожи.

—  Что вы имеете в виду под христианской историей?

—  Вы читали «Контрапункт» Олдоса Хаксли? Так вот, смерть ребенка, маленького Филиппа, в последней главе — это и есть христианская история. Олдос Хаскли мог избежать ненужной жестокости, если бы не заставил ребенка умереть. Однажды Хаксли пригласили в Букингемский дворец. Королева Мария и король Георг V желали познакомиться с ним. То было время большого успеха книги. Королевская чета приняла Хаксли с искренней сердечностью. Они говорили с ним о его книгах, интересовались его поездками, планами на будущее, расспрашивали о духе современной английской литературы. После беседы, когда Хаксли уже откланялся и стоял на пороге, его величество Георг V любезно позвал его обратно. Король выглядел смущенным, хотел что-то сказать и не решался. Наконец король сказал Хаксли неуверенным голосом: «Господин Хаксли, королева и я должны сделать вам упрек. Совершенно ни к чему было заставлять умирать ребенка».

—  Oh, what a lovely story!7 — воскликнула Луиза. —  Христианская история, Луиза.

—  Расскажите про стеклянный глаз, — сказала Луиза, покраснев.

5Да, Луиза, вы скорее рабочая пчела, чем принцесса Гогенцоллерн (фр.).

6Вы полагаете? (фр.)

7Что за милая история! (англ.)

252

Осенью 1941-го я находился на Украине под Полтавой. В этом районе было очень много партизан. Казалось, вернулись мятежные казацкие времена Хмельницкого, Пугачева и Стеньки Разина. Отряды партизан укрывались в лесах и болотах вдоль Днепра, ружейные залпы и автоматные очереди неожиданно раздавались из развалин домов, из балок и зарослей. Потом возвращалась тишина, плоская и глухая, монотонная тишина бесконечной русской равнины.

Однажды артиллерийская колонна во главе с немецким офицером проезжала село. В селе не было ни души, дома выглядели давно заброшенными. В колхозных конюшнях сотня лошадей лежала на земле, все еще привязанная уздечками к пустым кормушкам: лошади пали от голода. Деревня имела пугающий вид русских деревень, на которые обрушилась вся тяжесть немецких репрессий. С каким-то унынием, с чувством дискомфорта, почти со страхом смотрел офицер на пустые дома, солому на крылечках, на распахнутые окна и пустые немые комнаты. Поверх забора высовывали свои круглые черные и неподвижные глаза подсолнухи, обрамленные длинными желтыми ресницами, они пристально следили за прохождением колонны. Офицер скакал, пригнувшись к лошадиной гриве и держась за луку седла. Ему еще не было сорока, а волосы уже поседели. Он изредка посматривал на туманное небо, потом выпрямлялся в стременах и оборачивался к колонне. Солдаты шагали за упряжками, лошади били копытами в дорожную грязь, плети свистели во влажном воздухе, возничие кричали «Ja! Ja!», подгоняя лошадей. Стоял тусклый день, и в сером осеннем воздухе село имело призрачный вид. Поднялся ветер, повешенные евреи закачались на ветках деревьев. Долгий шепот пробежал от хаты к хате, как звук бегущих по нищим комнатам детских босых ног, долгое шуршание, как если бы полчища крыс шныряли в покинутых домах.

Колонна остановилась в селе, и солдаты уже разошлись по улочкам и огородам в поисках воды для лошадей, когда офицер вдруг пустил лошадь рысью и, странно побледнев, закричал: «Weg, weg, Leute!»1 Пролетая, он поднимал стеком уже рассевшихся на пороге солдат и кричал: «Weg, weg, Leute!»

Тогда среди солдат пробежало слово «Flecktiphus»2, это страшное слово пробежало по колонне до самого арьергарда, остановившегося уже

1Прочь отсюда! Здесь люди! (нем.)

2Сыпной тиф (нем.).

253

за селом. Все заняли свои места, и колонна тронулась в путь. «Ja! Ja!» — засвистели в сером воздухе плети; проходящие артиллеристы бросали ошеломленные взгляды в дома, где костлявые синие мертвецы с выпученными глазами лежали на соломенных подстилках, как призраки. Офицер остановил лошадь посреди сельской площади рядом с лежащей в грязи опрокинутой статуей Сталина и остался стоять, пропуская колонну. Он изредка подносил руку ко лбу и усталым движением очень медленно и осторожно потирал левый глаз.

До заката было еще далеко, но первые вечерние тени уже сгустили кроны деревьев. Лошадь офицера нетерпеливо била копытом в грязь, намереваясь сорваться рысью вслед за выходящей из села колонной. Офицер направил лошадь за последним лафетом, замкнул хвост колонны и, оказавшись у последних домов, привстал в стременах и обернулся назад. Улица и площадь пусты, в жалких домах никого. И все же шепот и шорох, которые ветер своим шершавым языком вылизывал из глинобитных стен, шепот и шорох босых детей и голодных крыс сопровождал колонну. Офицер поднес руку ко лбу и усталым, грустным жестом прижал ее к глазу. Вдруг раздался залп, просвистевший у уха.

—  Halt! — крикнул офицер.

Колонна остановилась, пулемет хвостовой батареи стал стрелять по сельским хатам. За первым залпом последовали другие, огонь партизан становился сильнее, ожесточеннее и злее. Два артиллериста упали. Тогда офицер пришпорил лошадь и галопом объехал колонну, отдавая приказ. Солдаты бросились окружать село, стреляя на ходу.

—  На куски! — кричал офицер. — Разрушить все!

Партизаны продолжали огонь, упал еще один артиллерист. Тогда офицер сильно рассердился. Он скакал по полю, подбадривая солдат, расставляя орудия по позициям, чтобы стрелять по деревне со всех сторон. Загорелось несколько домов. Ураган зажигательных гранат ударил по сельцу, разнося в щепы стены, снося крыши, вырывая деревья и поднимая тучи пыли. Неустрашимые партизаны продолжали стрелять. Но вскоре огонь артиллерии стал таким сильным, что село захлебнулось в огне. И тогда из дыма и огня выскочило несколько партизан с поднятыми руками. В большинстве это были молодые мужчины, с ними несколько стариков и женщина. Офицер пригнулся в седле, рассматривая всех по одному. Пот тек у него со лба и заливал лицо.

255

—  Да это совсем ребенок, еin Kind! Но я пришел в Россию не с детьми воевать, — говорит офицер, вдруг наклоняется над мальчиком и спрашивает, не остались ли в деревне еще партизаны. Голос у офицера усталый и тоскливый — кажется, он отдыхает на голосе переводчика, повторяющего вопрос по-русски с жесткими и злыми интонациями.

—  Нет, — отвечает мальчик по-русски. —  Почему ты стрелял по моим солдатам?

Мальчик удивленно смотрит на офицера, переводчик повторяет вопрос дважды.

—  Сам знаешь, чего спрашиваешь? — отвечает мальчик.

У него спокойный ясный голос, он говорит без тени страха, но и не безразлично. Он смотрит в лицо офицеру, а прежде чем ответить, вытягивается по стойке смирно, как солдат.

—  Ты знаешь, кто такие немцы? — тихо спрашивает офицер.

—  Разве ты сам не немец, товарищ офицер? — отвечает мальчик. Офицер делает знак, фельдфебель хватает мальчика за руку и достает из кобуры пистолет.

—  Не здесь, подальше, — говорит офицер и отворачивается.

Мальчик идет рядом с фельдфебелем, шагает широко, чтобы не отстать. Офицер вдруг поворачивается, поднимает стек и кричит:

—  Момент!

Фельдфебель тоже оборачивается, недоуменно смотрит на офицера и возвращается, подталкивая мальчика рукой.

— Который час? — спрашивает офицер.

И, не ожидая ответа, шагает взад-вперед перед стоящим мальчиком, шагает и постукивает стеком по сапогам. Потом останавливается перед пленным, долго и молча смотрит на него, потом медленно, с усталой тоской говорит:

—  Послушай, я не хочу тебе зла. Ты ребенок, а с детьми я не воюю. Ты стрелял в моих солдат, но я с детьми не воюю. Lieber Gott, не я придумал эту войну.

Офицер некоторое время молчит и потом говорит мальчику странно мягким голосом:

—  Послушай, у меня один глаз — стеклянный. Его трудно отличить от настоящего. Если ты, не задумываясь, ответишь, какой у меня глаз стеклянный, я отпущу тебя на свободу.

257

—  Глаза — это плененные птицы, — сказала Ильзе. — А глаза этих незрячих солдат — две пустые клетки.

—  Глаза слепых — это мертвые птицы, — сказала Луиза.

—  Les aveugles ne pauvent pas regarder au dehors2, — сказала Ильзе. —  Ils aiment se regarder dans un miroir3, — сказала Луиза.

—  В глазах Гитлера — глаза мертвецов, их много, — сказала Ильзе, — его глаза полны глазами мертвецов. Il y en a des centaines, des milliers4. Ильзе казалась ребенком, ей, как маленькой девочке, по-прежнему были свойственны прихотливые фантазии и странные капризы. Может, потому, что ее мать англичанка, я подумал: Ильзе — портрет Невинности, каким его написал бы Гейнсборо. Нет, не так: Гейнсборо писал женщин, похожих на английский пейзаж, — наивных, горделиво печальных, умиротворенных, исполненных достоинства. Но в Ильзе было нечто, чего не хватало английскому пейзажу и живописи Гейнсборо: своеобразие и прихотливый каприз. Скорее Ильзе — портрет Невинности кисти Гойи. Светлые, вьющиеся волосы, белая кожа, молочная белизна (о Гонгора!), разлитая по лицу среди роз утренней зари, голубые, живые глаза с серыми пятнышками вокруг зрачка, манера грациозно, в лукавой отрешенности наклонять голову к плечу — все это делало ее похожей на портрет Невинности, каким его написал бы Гойя, автор «Капричос», на фоне серо-розового горизонта, на фоне по-кастильски пустынного, местами отблескивающего кровью пейзажа, иссушенного горним прозрачным ветром.

Ильзе была замужем уже три года и все же казалась ребенком. Два месяца назад ее мужа отправили на фронт, и теперь он лежал в полевом госпитале под Воронежем с осколком в плече. Ильзе написала ему: «I’m going to have a baby, heil Hitler!»5

Забеременеть — единственный для женщины путь официально избежать принудительных работ. Ильзе не хотела работать на заводе, не хотела стать рабочей и предпочла завести ребенка.

—  La seule manière de faire cocu Hitler c’est d’attendre un enfant6, — сказала Ильзе.

2Слепые не могут выглянуть наружу (фр.).

3Они любят смотреть в зеркало (фр.).

4Их там сотни и тысячи (фр.).

5У меня будет ребенок, хайль Гитлер! (англ., нем.)

6Единственный способ оставить Гитлера с носом — это завести ребенка (фр.).

258

Луиза покраснела и с робким упреком сказала: —  Ильзе!

Ильзе в ответ:

—  Не будь потсдамской ханжой, Луиза!

—  Глаза сделаны из страшного материала, — сказал я, — из скользкой, мертвой материи, глаз нельзя сжать в руке, он выскальзывает как улитка. В апреле 1941-го я приехал в Загреб из Белграда через несколько дней после окончания вой­ны с Югославией. Свободное государство Хорватия едва родилось, а в Загребе верховодил Анте Павелич с бандами своих усташей. Во всех селениях на стенах домов висели огромные портреты Анте Павелича, поглавника Хорватии, а также манифесты, объявления

ипрокламации новой страны Хорватии. Стояли первые весенние дни, прозрачные серебристые облака поднимались с Дуная и Дравы. Холмы Фрушка-Горы расползались легкими зелеными волнами местности под виноградниками и хлебными нивами, светло-зеленый цвет винограда

игусто-зеленый пшеницы накатывали, смешиваясь и сменяя друг друга, в игре света и тени под шелковым голубым небом. Стояли первые ясные дни после многих дождливых недель. Дороги превратились в грязевые потоки: пришлось остановиться на ночлег в Илоке, на полпути между Нови-Садом и Вуковаром. На единственном постоялом дворе нам накрыли ужин на большом общем столе, за которым сидели вооруженные крестьяне, жандармы в сербской форме с хорватской кокардой на груди

инесколько беженцев, переправившихся на пароме, соединявшем Паланку с Илоком.

После ужина все вышли на террасу. Дунай сверкал под луной, виднелись огни буксиров и барж, мелькающие меж деревьев. Бесконечный сереб­ ристый покой опускался на зеленые холмы Фрушка-Горы. Наступил комендантский час. Команды вооруженных крестьян стучали в двери еврейских домов, отмеченных красной звездой Давида, с вечерней проверкой и монотонно выкликали людей по именам. Евреи выглядывали в окна, говорили «мы здесь, дома», крестьяне говорили «дóбро, дóбро»

ибили прикладами о землю. Огромные трехцветные proglas, объявления, нового правительства Загреба на стенах домов выделялись под лунным сиянием красным, белым и синим цветом. Смертельно усталый, я пошел спать. Лежа на спине, я сквозь открытое окно любовался восходящей над деревьями и крышами луной. На фасаде дома напротив, где размещался

259

штаб усташей городка Илока, висел огромный портрет Анте Павелича, главы нового правительства Хорватии. Черный портрет на плотной светло-зеленой бумаге: поглавник пристально смотрел на меня большими черными глазами из-под низкого упрямого и твердого лба. Человек с широким ртом, полными губами, прямым мясистым носом и крупными ушами. Уши невообразимо большие и длинные, доходящие до скул, чудовищные и смешные, — конечно же, виной тому была искаженная перспектива, ошибка художника, написавшего портрет.

Ранним утром под окнами прошел взвод венгерских гонведов, затянутых в желтую форму, они пели. Венгерские солдаты поют в манере отрывистой и на первый взгляд отвлеченной. Один голос заводит, запевает

ирезко смолкает. Двадцать, тридцать голосов коротко отвечают, потом внезапно замолкают тоже. Несколько мгновений слышится только печатающий шаг, звяканье ружей и патронташей. Вступает другой голос, запевает, двадцать-тридцать голосов дают короткий ответ и внезапно смолкают. И снова твердый тяжелый шаг, звяканье ружей и амуниции. Печаль, жестокость и одиночество звучали в тех голосах, в припевах

ив неожиданных обрывах. Голоса были исполнены кровавой горечи — недобрые, грустные и далекие венгерские голоса, что поднимаются из глубин забытых долин печали и человеческой жестокости.

На следующее утро на всех улицах Вуковара (патрули венгерских жандармов стояли с винтовками на перекрестках, площадь возле моста наводняли толпы людей, стайки девушек пролетали по тротуарам, отражаясь в зеркалах витрин; одна, одетая в зеленое, порхала легко и неторопливо тудасюда и казалась зеленым листом на ласковом ветру) портретный Анте Павелич пристально смотрел на меня своими глубоко посаженными глазами под низким упрямым лбом. Дыхание Дуная и Дравы испускало в розовое утро сладкий запах влажной травы. От Вуковара до Загреба, во всей богатой пастбищами, зеленью лесов, влагой ручьев и рек Словении, в каждом селении портрет поглавника встречал меня своим черным взглядом. Его лицо стало лицом близкого человека, мне казалось, что я знаком с ним, кто знает, сколько лет, это было лицо друга. На расклеенных на стенах манифестах было написано, что Анте Павелич — защитник хорватского народа, отец крестьян, брат всех, кто сражается за свободу и независимость хорватской нации. Крестьяне читали манифесты, качали головами, поворачивали ко мне ширококостые, скуластые лица и смотрели

260

на меня такими же черными и глубокими, как у поглавника, глазами. Так, впервые увидев Анте Павелича, сидящего за письменным столом

вособняке Старого города в Загребе, мне показалось, что я встретил приятеля, которого знаю с незапамятных времен. И я принялся изучать это плоское, широкое лицо грубой и жесткой лепки. Черным огнем сверкали глаза на бледном, несколько землистом лице. Выражение неописуемой глупости было написано на этой физиономии, хотя, возможно, всему виной были огромные уши, вблизи казавшиеся еще крупнее, еще смешнее и еще чудовищнее, чем на портретах.

Но постепенно я стал понимать, что глупый вид вождя был вызван не чем иным, как робостью. Эта его чувственность, которую мясистые губы придавали лицу, почти нейтрализовалась странной формой и огромным размером ушей, в сравнении с плотскими губами они казались совершенно отвлеченными предметами, двумя сюрреалистическими раковинами кисти Сальвадора Дали, двумя метафизическими объектами, и производили на меня такое же впечатление, что и прослушивание некоторых музыкальных опусов Дариуса Мийо и Эрика Сати, которые ассоциировались у меня с ушной раковиной. Когда Анте Павелич поворачивал лицо

впрофиль, огромные уши, казалось, вздымались как крылья, силились поднять в полет его крупное тело. Определенная утонченность, почти изысканная худоба, как на некоторых портретах работы Модильяни, запечатлелась на лице Анте Павелича, как гримаса страдания. И я решил, что он, пожалуй, человек добрый, а основная черта его характера — человечная великодушная простота, сотканная из робости и христианского сострадания. Он показался мне человеком, способным не моргнув глазом перенести адские физические мучения, страшные тяготы и пытки, но совершенно неспособным вынести моральные страдания. Он показался мне человеком добрым, а его глуповатый вид был обязан робости, доброте и простоте, его крестьянской привычке рассматривать факты, события и людей как понятия физические и конкретные, как элементы предметного, а не духовного мира.

На суставах разлапистых волосатых рук поглавника вздувались узлы, было видно, что руки смущают его, что он не знает, куда их деть: то положит на стол, то поднимет и потрогает мочку огромного уха, то сунет их

вкарманы брюк, а в большинстве случаев кладет запястья на край стола, скрещивает волосатые пальцы между собой и потирает их друг о друга