Курцио Малапарте - Капут

311

—  Не показывай вида, что ты трусишь, ради Бога! Если заметят, что ты боишься, они могут обидеться. Они неплохие парни, но, когда выпьют, становятся как дети, — сказал я.

—  Да, неплохие, я знаю, — сказал де Фокса, — что они как дети. Но я боюсь детей.

—  Чтобы показать свою храбрость, ты должен твердо говорить «мàlianne» и, глядя им прямо в лицо, одним духом опрокидывать рюмку.

—  Я больше не могу. Еще одна рюмка — и я поплыл, — сказал де Фокса. —  Ради Бога! Не напивайся! Когда напивается испанец, это становится опасным.

—  Señor Ministro, — сказал финский офицер, майор фон Гартманн, обращаясь к де Фокса по-испански, — во время гражданской войны­ в Испании я учил моих друзей из терции2 игре с пуукко. Очень интересная игра. Хотите, я и вас научу, Señor Ministro?

—  Je n’en vois pas la nécessité3, — сказал де Фокса с подозрительным видом. Майор фон Гартманн закончил кавалерийскую школу в Пинероло, воевал добровольцем в Испании в армии Франко, и, как воспитанному, но властному человеку, ему нравилось вежливое подчинение.

—  Вы не хотите, чтобы я научил вас? Но почему? Этой игре вы должны научиться, Señor Ministro. Смотрите. Ладонь левой руки с расставленными пальцами кладется на стол, в правой руке — пуукко, вы быстрым ударом втыкаете нож между пальцами в стол.

Говоря так, он поднимает пуукко и наносит удар между растопыренными пальцами. Кончик ножа втыкается между указательным и средним пальцами.

—  Видали? — спрашивает майор фон Гартманн.

—  Válgame Dios!4 — восклицает побледневший де Фокса.

—  Хотите попробовать, Señor Ministro? — спрашивает фон Гартманн и протягивает де Фокса пуукко.

—  Я с удовольствием попробовал бы, — отвечает де Фокса, — но не могу расставить пальцы. У меня руки, как у утки лапы.

—  Странно! — недоверчиво говорит фон Гартманн. — Покажите!

2Здесь: терция — отряд наемников (исп.).

3В этом нет необходимости (фр.).

4Господи Боже! (исп.)

312

—  Ça ne vaut pas la peine, — говорит де Фокса, пряча руки за спину, — c’est un défaut, un simple défaut de naissance, je ne peux pas écarter les doigts1. —  Покажите, — говорит фон Гартманн.

Все привстают, чтобы увидеть пальцы посла Испании с утиными перепонками, де Фокса сует руки под стол, засовывает их в карманы, прячет за спиной.

—  Vous êtes donc un palmipède? — говорит губернатор, втыкая в стол пуукко. — Montrez-nous vos mains, Monsieur le Ministre2.

Все ожесточенно размахивают ножами и встают из-за стола.

—  Un palmipède? — говорит де Фокса. — Je ne suis pas un palmipède. Pas tout à fait. Ce n’est qu’un peu de peau entre les doigts3.

—  Il faut couper la peau, — говорит губернатор, показывая свой длинный пуукко, — ce n’est pas naturel d’avoir des pattes d’oie4.

—  Des pattes d’oie? — говорит фон Гартман. — Vous avez déjà la patte d’oie, à votre âge, Señor Ministro? Montrez-moi vos yeux5.

—  Les yeux? — спрашивает губернатор. — Рourquoi les yeux?6

—  Vous aussi vous avez la patte d’oie, — говорит де Фокса, — montrez donc vos yeux7.

—  Mes yeux? Мои глаза? — говорит обеспокоенный губернатор. Все привстают, чтоб посмотреть вблизи на глаза губернатора. —  Мàlianne, — говорит губернатор и поднимает рюмку.

—  Мàlianne, — хором повторяют все.

—  Vous ne voulez pas boire avec nous, Mоnsieur le Ministre?8 — укоризненно спрашивает губернатор, обращаясь к де Фокса.

—  Monsieur le Gouverneur, Messieurs, — серьезно отвечает посол Испании, вставая, — je ne peux plus boire. Je vais être malade9.

1Не стоит… Это порок, просто врожденный порок, я не могу расставить пальцы (фр.).

2Так, стало быть, вы перепончатолапый? Покажите-ка нам ваши руки, господин посол (фр.).

3Перепончатолапый? Я вовсе не перепончатолапый. Вовсе нет. Там всего лишь немного кожи между пальцами (фр.).

4Это разрежет кожу… Это ненормально — иметь гусиные лапы (фр.).

5Гусиные лапы?.. У вас уже гусиные лапки? В вашем-то возрасте, господин посол? Покажите мне ваши глаза (фр.).

6Глаза? Почему глаза? (фр.)

7У вас тоже гусиные лапки. Вы тоже покажите ваши глаза (фр.).

8Вы не хотите больше выпить с нами, господин посол? (фр.)

9Господин губернатор, господа, я не могу больше пить. Мне становится плохо (фр.).

313

—  Vous êtes malade? — говорит Каарло Хиллиля. — Vous êtes vraiment malade? Buvez donc10. Мàlianne.

—  Мàlianne, — говорит де Фокса, не поднимая бокала.

—  Buvez donc, — говорит губернатор, — quand on est malade, il faut boire11. —  Ради Бога, Августин, выпей, — прошу я де Фокса, — если они поймут, что ты пьян, тебе конец. Чтобы дать им понять, что ты не пьян, нужно пить, Августин.

В компании с финнами нужно пить: кто не пьет и не напивается с ними, кто пропускает два-три раза «мàlianne», кто отстает на два-три стакана, становится человеком, которому нельзя доверять, и все смотрят на него с подозрением.

—  Ради Бога, Августин, не дай им заметить, что ты еще не пьян!

—  Мàlianne, — говорит де Фокса, садится на свое место и поднимает бокал. —  Выпейте, господин посол, — говорит губернатор.

—  Válgame Dios! — восклицает де Фокса, закрывает глаза и одним духом выпивает полную до краев рюмку конька.

Губернатор снова наполняет рюмки и говорит «màlianne». —  Мàlianne, — повторяет де Фокса и поднимает рюмку.

—  Ради Бога, Августин, не напивайся, — прошу я де Фокса, — пьяный испанец — это страшно. Не забывай, что ты — посол Испании.

—  Je m’en fous12, — говорит де Фокса. — Мàlianne.

—  Испанцы не умеют пить, — говорит фон Гартманн, — во время осады Мадрида я оказался вместе с терцией под университетским городком… —  Что? — говорит де Фокса. — Мы, испанцы, не умеем пить?

—  Ради Бога, Августин, не забывай, ты посол Испании. —  Suòmelle, — говорит де Фокса и поднимает бокал. «Suòmelle» означает «Да здравствует Финляндия».

—  Arriba España!13 — говорит фон Гартманн. —  Ради Бога, Августин, не напивайся!

—  Ta gueule!14 Suòmelle! — говорит де Фокса.

—  Да здравствует Америка! — говорит губернатор.

10Вам плохо? Вам действительно плохо? Так выпейте! (фр.)

11Выпейте! Когда человеку плохо, ему нужно выпить (фр.).

12Плевать (фр.).

13Вперед, Испания! (исп.)

14Заткнись! (фр.)

314

—  Да здравствует Америка! — говорит де Фокса.

—  Да здравствует Америка! — повторяют все хором и поднимают бокалы. —  Да здравствует Германия, да здравствует Гитлер! — говорит губернатор. —  Ta gueule! — говорит де Фокса.

—  Да здравствует Муссолини! — говорит губернатор. —  Ta gueule! — говорю я и поднимаю бокал.

—  Ta gueule! — говорит губернатор.

—  Ta gueule! — повторяют все хором и поднимают бокалы.

—  Америка, — говорит губернатор, — великий друг Финляндии. В Соединенных Штатах живут сотни тысяч финских эмигрантов. Америка — наша вторая родина.

—  Америка, — говорит де Фокса, — это рай для финнов. Когда умирают европейцы, они надеются попасть в рай. Когда умирают финны, они надеются попасть в Америку.

—Когда умру я, — говорит губернатор, — я не отправлюсь в Америку. Я останусь в Финляндии.

—Конечно, — говорит Яакко Леппо, буравя де Фокса злым взгядом, — живые или мертвые, мы хотим остаться в Финляндии, и после смерти тоже.

—Конечно, — говорят все и смотрят на де Фокса враждебным взглядом, — когда умрем, мы останемся в Финляндии.

—  J’ai envie de caviar1, — говорит де Фокса.

—  Vous désirez du caviar?2 — переспрашивает губернатор. —  J’aime beaucoup le caviar3, — говорит де Фокса.

—  В Испании много икры? — спрашивает префект Рованиеми Олави Коскинен.

—  Il y avait du caviar russe, dans le temps4, — говорит де Фокса. —  Русская икра? — переспрашивает губернатор и морщит лоб. —  Le caviar russe est excellent5, — говорит де Фокса.

—  Русская икра отвратительна, — говорит губернатор.

—  Полковник Мерикаллио, — говорит де Фокса, — рассказал мне очень забавную историю о русской икре.

—  Полковник Мерикаллио погиб, — говорит Яакко Леппо.

1Мне хочется икры (фр.).

2Вы хотите икры? (фр.)

3Я очень люблю икру (фр.).

4В старые времена была русская икра (фр.).

5Русская икра великолепна (фр.).

315

—  Мы были на берегу Ладоги, — начинает де Фокса, — в лесах Райкколы. Несколько финских сиссит нашли в русских окопах полную банку какого-то жира темно-серого цвета. Однажды полковник Мерикалио вошел в корсу на передовой как раз, когда сиссит смазывали этим жиром зимние сапоги. Полковник потянул носом воздух и сказал: «Странный запах». Пахло рыбой. «Это сапожный крем пахнет рыбой», — ответил сиссит и показал полковнику жестяную банку. В банке была икра.

—  Русская икра только и годится для смазки сапог, — презрительно говорит губернатор.

В этот момент распахивается дверь, влетает вестовой и кричит: —  Генерал Дитль!

—  Господин посол, — говорит губернатор, вставая из-за стола и обращаясь к де Фокса, — немецкий генерал Дитль, герой Нарвика и верховный главнокомандующий Северного фронта, оказал мне честь, приняв мое приглашение. Я рад и горд, господин посол, что вы встретите в моем доме генерала Дитля.

Снаружи доносился необычный шум: лай собак, мяуканье, хрюканье — казалось, стаи собак, котов и диких свиней сцепились между собой в вестибюле дворца. Мы удивленно смотрели друг на друга. Наконец дверь распахнулась, и на пороге появился на четвереньках генерал Дитль, за ним на четырех конечностях вползли по одному несколько его офицеров. Странная процессия, лая, хрюкая и мяукая, сбилась в центре зала, где генерал Дитль, встав на ноги по стойке смирно, поднес руку к козырьку и громовым голосом прокричал финское пожелание здоровья чихнувшему:

—  Nuha!

Я смотрел на странного человека, стоящего перед нами: это был высокий, худой, даже совершенно худой, как кусок высохшего дерева, грубо оструганный каким-нибудь старым баварским столяром, субъект. С готическим лицом, как у деревянной скульптуры работы старых немецких мастеров. У него были живо сверкающие, дикие и детские одновременно глаза, удивительно волосатые ноздри, изрезанные множеством тончайших морщин лоб и щеки. Темные гладкие короткие волосы, падающие на лоб, как челка у пажей с картин Мазаччо, придавали его лицу что-то монашеское и одновременно юношеское — это впечатление неприятно усиливала его манера смеяться, кривя рот. Его движения были импуль-

316

сивными, лихорадочными, они выдавали нечто болезненное в его натуре, присутствие внутри и вне его чего-то такого, что и ему самому не было приятно, что, и он чувствовал это, преследовало и угрожало ему. Правая рука была повреждена, и даже короткие, неспокойные движения поврежденной руки, казалось, говорили о том неизвестном и таинственном, что преследовало и угрожало ему. Это был молодой еще человек немного старше пятидесяти лет. Но и в нем тоже, — как и в его молодых Alpenjäger, альпийских стрелках, из Тироля и Баварии, рассеянных по диким лесам Лапландии, по болотам и тундре Арктики и по всему бесконечному фронту, что от Петсамо и от полуострова Рыбачьего спускается вдоль берегов Лицы вплоть до Алакуртти, до Саллы, — и в его лице, в зеле- новато-желтом цвете кожи, в его печальном, униженном взгляде были видны признаки разложения, напоминавшего проказу: такой хворью люди страдают на Крайнем Севере, от этого старческого разложения выпадают волосы и зубы, оно испещряет глубокими морщинами лицо, обволакивает еще живое человеческое тело грязным желтовато-зеленым налетом, который обычно покрывает гниющие тела. Вдруг он посмотрел на меня взглядом укрощенного, поджавшего хвост зверя. Некая униженность и безысходность в его глазах глубоко втревожила меня. Таким же удивленным животным взглядом, таким же загадочным взглядом смотрели на меня немецкие солдаты, молодые Alpenjäger генерала Дитля, уже беззубые и безволосые, с белым, заострившимся, как у покойника, носом, бродившие, печальные и задумчивые, по дремучим лесам Лапландии.

—  Nuha! — крикнул Дитль, потом спросил: — А где Эльза?

Вот и Эльза, маленькая, худенькая и ладная, одетая как куколка, хрупкая как ребенок (Эльзе Хиллиле уже восемнадцать, но выглядит она еще ребенком), она входит через дверь в глубине зала, в руках у нее большой серебряный поднос с бокалами пунша. Она медленно шагает, мелко семеня по розовому березовому полу. С улыбкой подходит к генералу Дитлю, грациозно кланяется и говорит:

—  Yväpäivä, добрый день. 

—  Yväpäivä, — отвечает Дитль, с поклоном берет с серебряного подноса бокал пунша, поднимает его и кричит: — Nuha!

Офицеры его свиты тоже берут бокалы с пуншем, поднимают их и кричат: —  Nuha!

317

Дитль запрокидывает голову, выпивает одним духом, офицеры дружно делают то же самое. Маслянисто-сладкий растительный запах пунша расходится по залу. Такой же маслянисто-сладкий запах издает северный олень под дождем, это запах оленьего молока. Я закрываю глаза, и мне кажется, что я в лесах Инари на берегу озера у устья Юутуанйоки. Идет дождь, небо — лицо без глаз, белое лицо мертвеца. Дождь глухо бормочет в листьях деревьев и в траве. Старая лапландка сидит на берегу озера с трубкой в зубах, она смотрит на меня бесстрастно, не моргая. Стадо северных оленей пасется в лесу, олени поднимают головы и смотрят на меня. У них обреченный, унылый взгляд, таинственный взгляд мертвого человека. Запах оленьего молока расходится под дождем. Немецкие солдаты в москитных сетках на лицах и в перчатках из оленьей кожи на руках сидят под деревьями на берегу. У них обреченный, унылый взгляд, таинственный взгляд мертвого человека.

Генерал Дитль обнимает за талию малышку Эльзу и тянет ее через зал танцевать вальс, который все напевают хором, прихлопывая в ладоши

ив такт постукивая по стаканам рукоятками пуукко и ножей Alpenjäger. Группа молодых офицеров стоит возле окна, они молча пьют и наблюдают за танцующими. Один из них поворачивает ко мне голову, смотрит, но не видит меня. Я узнаю князя Фридриха Виндишгреца, я улыбаюсь

изову его по имени: «Фрики», но он отворачивается в другую сторону

итам ищет того, кто окликнул его. Ему непонятно, откуда долетел голос, зовущий из далекого, такого далекого прошлого.

Стоящий передо мной человек это уже не молодой Фрики времен Рима, Флоренции и Форте-деи-Марми — это старик с хмурой, призрачной тенью на челе, и тем не менее от его прежней привлекательности еще что-то осталось, не везде явствуют признаки разложения. Я вижу, как он поднимает бокал, шевелит губами, говоря «Nuha!», запрокидывает голову, выпивает пунш, вижу, как с этим движением хрупкие лицевые кости натягивают кожу, череп белесо сверкает под редкими волосами, жалко поблескивает мертвая кожа на лбу. У него тоже выпадают волосы и зубы шатаются во рту. За восковыми ушами изгиб хрупкого затылка ослабленного болезнью ребенка, хрупкого затылка старика. Руки дрожат, когда он ставит бокал на стол. Ему двадцать пять, Фрики, и у него таинственный взгляд мертвого человека.

318

Яприближаюсь и тихо зову: «Фрики!» Фридрих медленно оборачивается, медленно узнает меня: я как утопленник с разложившимся лицом, неторопливо всплывающий из глубин памяти; Фрики понемногу узнает, грустно оглядывает меня, изучает мое разложившееся лицо, усталый рот, мой тусклый взгляд. Он молча жмет мне руку, мы очень долгое мгновение смотрим друг на друга, улыбаемся, и за этот очень долгий миг мне вспоминается Фридрих на пляже в Форте-деи-Марми, где солнце разливается по песку медовым потоком, сосны вокруг моего дома источают золотистый и теплый медовый свет (Клара уже вышла замуж за князя Фюрстенберга, а Суни влюблена), мы поднимаем глаза и смотрим из окна на светлый блеск небес, воды и деревьев. Бедный Фрики, думаю я. Фридрих неподвижно стоит перед окном, почти не дышит, молча смотрит на медленно удаляющиеся бескрайние лапландские леса, на расплывающуюся зеленую и серебряную перспективу рек, озер, заросших холмов под белым ледяным небом. Я касаюсь руки Фридриха — пожалуй, это ласка. Фридрих поворачивает ко мне желтое, морщинистое лицо, его глаза блестят обреченно и уныло. Вдруг я узнаю́ его взгляд.

Яузнаю́ его взгляд, меня охватывает дрожь. Это взгляд животного, с ужасом думаю я, таинственный взгляд животного. У него глаз северного оленя, думаю я, обреченный, молящий олений взгляд. Я хочу сказать ему:

«Нет, Фрики, только не ты», но встречаю олений взгляд, обреченный покорный взгляд северного оленя. «Нет, Фрики, только не ты», но Фридрих молча смотрит, как смотрел бы северный олень. Как если бы олень смотрел на меня обреченным, потерянным взглядом.

Все остальные офицеры, однополчане Фридриха, еще так молоды: двадцать, двадцать пять, тридцать лет, у всех желтые морщинистые лица с признаками старости, разложения и смерти. У всех обреченный олений взгляд. Это звери, с ужасом думаю я, дикие звери. У всех в глазах прекрасное, чудесное смирение и печаль дикого зверя, у всех кротость и печаль лесного зверя, у всех задумчивое, меланхоличное звериное безумие, чудесная невинность, страшное милосердие. Христианское милосердие, оно есть у всех зверей. Зверье — Христос, думаю я, и у меня дрожат губы, дрожат руки. Я смотрю на Фридриха, смотрю на его товарищей: у всех одинаково морщинистые порочные лица, одинаково голый череп, одинаково беззубая улыбка, одинаково олений взгляд. Даже немецкая жестокость потухла на их лицах. У них

319

Христовы глаза, звериные глаза. Неожиданно приходит на память то, что мне рассказали сразу после моего приезда в Лапландию, о чем говорят шепотом, как о чуде (а это действительно чудо), о котором нельзя говорить вслух, мне приходит на ум услышанное сразу по приезде в Лапландию о молодых немецких солдатах, об Alpenjäger генерала Дитля: они тихо вешаются на деревьях в лесной чаще или сидят целыми днями на берегу озера, смотрят в горизонт, потом стреляют себе в висок, или в чарах безумия бродят по лесу, как дикие звери, и бросаются

всвинцовые воды озер, или лежат на ковре из лишайника под гудящими на ветру соснами и ждут смерти, отдаются сладости умирания

встуденом лесном одиночестве.

«Нет, Фрики, только не ты», — хотел я сказать ему. Но Фридрих спрашивает меня:

—  Ты не видел в Риме моего брата? Я отвечаю:

—  Да, я видел его однажды вечером перед отъездом в баре «Эксельсиора», — хоть и знаю, что Уго мертв, хоть и знаю, что князь Уго Виндишгрец, офицер итальянских военно-воздушных сил, погиб, объятый пламенем в небе над Александрией. Но я отвечаю: — Да, я видел его в баре «Эксельсиора». Он был с Маритой Гульельми.

Фридрих спрашивает:

—Как он?

Яотвечаю:

—  Нормально, спрашивал о тебе, просил передать привет, — хотя знаю, что Уго мертв.

—  Он не передал мне письма? — говорит Фридрих.

—  Мы встретились случайно накануне моего отъезда, у него не было времени написать, он просил передать тебе привет, — отвечаю я, хотя знаю: Уго мертв.

Фридрих говорит:

—  Он хороший парень, Уго. Я отвечаю:

—  Да, он молодец, его все любят, он шлет тебе привет, — хоть и знаю, что Уго нет в живых.

Фридрих смотрит на меня и говорит:

—  Иногда я просыпаюсь ночью и думаю, что Уго нет в живых.

320

Он смотрит на меня звериным оком, оленьим, таинственным взглядом лесного зверя, какой бывает у мертвого человека.

—  Почему ты думаешь, что твой брат умер? Я видел его в баре «Эксельсиора» перед отъездом из Рима, — говорю я, хоть и знаю, что Уго мертв. —  Чем плохо быть мертвым? — говорит Фридрих. — Ничего плохого, это не запрещено. Разве запрещено быть мертвым?

Тогда я вдруг говорю ему:

—  Эх, Фрики! Уго мертв. Я видел его в баре «Эксельсиора» перед моим отъездом из Рима. Он был уже мертвый. Он просил меня передать тебе привет. Он не мог написать письмо, потому что был уже мертвый.

Фридрих смотрит на меня оленьим глазом, своим унылым, обреченным оленьим глазом, таинственным звериным взглядом, каким смотрит мертвый человек. Фридрих улыбается и говорит:

—  Я знал, что Уго умер. Я знал это задолго до его смерти. Чудесная это штука — быть мертвым.

Он наливает мне, я беру стакан, моя рука дрожит. —  Nuha, — говорит Фридрих.

—  Nuha, — говорю я.

—  Хотел бы я вернуться в Италию на несколько дней, — говорит Фридрих после долгой секунды молчания, — хотел бы побывать в Риме. Такой молодой город Рим.

Потом добавил:

—  А что поделывает Паола? Давно ее видел?

—  Я встретил ее на гольфе однажды утром незадолго до отъезда. Она красива. Я очень люблю ее, Фрики.

—  Я тоже ее люблю, — говорит Фрики, потом спрашивает: — А что делает графиня Чиано?

—  Что она может делать? То же, что и все. —  Ты хочешь сказать… —  Да нет, Фрики.

Он смотрит и улыбается. Потом говорит: —  А чем занимается Луиза? А Альберта?

—  О Фрики, — говорю я, — они занимаются проституцией. Это очень модно сейчас в Италии — заниматься проституцией. Все стали проститутками: Папа, король, Муссолини, наши любимые князья, кардиналы, генералы — все занимаются проституцией в Италии.