Курцио Малапарте - Капут

361

Так, за короткое время Изабелла стала вершителем политической жизни Рима, разумеется, в том совершенно светском смысле, какое имеет слово «политика» в высшем свете. На чей-то неискушенный взгляд, остановившийся на разных проявлениях ее улыбчивой дерзости, она могла показаться даже счастливой. Но это ее счастье, как всегда случается в силу непонятных обстоятельств в разложившемся обществе тревожных времен упадка, постепенно обретало черты морального безразличия, печального цинизма, точным отражением которых был маленький двор, собиравшийся за столом ее дворца на площади Святых Апостолов.

За этим столом собиралось все лучшее и худшее, что мог предложить Рим в отношении имен, манер, репутаций и нравов. Приглашения в палаццо Колонна составляли, пожалуй, предмет самых амбициозных, хотя и легко удовлетворяемых вожделений не только молодых женщин римского высшего света (уже начинали переступать фатальный порог забытые Венеры с юга, отпрыски ломбардских семейств, жительницы Пьемонта

иВенеции, спустившиеся с Севера составить соперничество римским конкуренткам, и не одной удалось смешать в собственной утробе новую безродную кровь Чиано с благородной и знатной кровью семейств Т*, Ч*

иД*), но и мелких артисток «Чинечитта́», римской киностудии, к которым в последнее время как бы из-за некоторой совершенно прустовской утомленности или из-за кажущейся нужды в искренности, казалось, все больше тянуло графа Чиано.

С каждым днем увеличивалось количество «вдов Галеаццо», как называли тех наивных фавориток, впавших в немилость у легко воспламенявшегося и очень легко утомлявшегося как в делах государственных, так и в делах любовных графа Чиано, которые приходили излить свои слезы, свои признания и свою ревность на грудь Изабеллы. В назначенный день три раза в неделю между тремя и пятью пополудни Изабелла принимала «вдов Галеаццо», этот день окрестили «вдовьим днем». Она встречала «вдовиц» с распростертыми объятиями и улыбкой, словно поздравляя с тем, что им удалось избежать некоей опасности или некоей неожиданной удачи; казалось, она испытывала необычайную радость, единственное в своем роде удовольствие, болезненное, почти физическое наслаждение, когда вплетала свой несколько визгливый смех и слова неизмеримой радости в слезы и плач бедных «вдовиц», в которых было больше злобы, унижения и гнева, чем искреннего горя и глубокой

363

идавало новые основания для гордости за Чиано. Галеаццо — человек завтрашнего дня, и какое имело значение, если он не был человеком дня сегодняшнего? Изабелла была единственной, кто еще верил в него. Этот милый богам молодой человек, человек, которого щедрые и завистливые боги с избытком одарили удивительными качествами и еще более удивительным везением, однажды мог бы спасти Италию, он мог бы сквозь языки пламени пронести ее на руках к безопасному и щедрому лону Англии. В эту свою апостольскую миссию Изабелла вложила огонь Флоры Макдональд2.

Ничто не могло отвратить ее от заблуждения, что Галеаццо (благодаря умелой и неутомимой пропаганде Изабеллы в Ватикане, — где с самого начала войны­ нашел себе убежище посол Его Британского Величества при Святом Престоле Осборн, — Лондон и Вашингтон знали, какой любовью и уважением окружил графа Чиано итальянский народ) был единственным человеком, на которого могла рассчитывать английская

иамериканская политика в Италии, человеком, на которого Лондон

иВашингтон могли тайно положиться в день подведения итогов, в тот день, который англичане называют the morning after the night before3. Даже осмотрительность ее многочисленных влиятельных друзей в Ватикане, их сильные сомнения, советы быть умереннее и покладистее, их поджимания губ и покачивания головой, даже ледяная сдержанность английского посла Осборна не могли заставить ее прозреть. Если бы кто-нибудь сказал ей: «Галеаццо слишком дорог богам, чтобы мочь надеяться на спасение», если бы кто-нибудь открыл, какая завидная судьба, высокая доля отпущена завистливыми богами тем, кого они любят больше всего, и сказал ей: «Судьба Галеаццо — быть агнцем Муссолини в грядущую Пасху,

итолько с этой целью он его вскармливает», Изабелла огласила бы залы палаццо Колонна своим хриплым смехом: «Mais, mon cher, quelle idée!»4 Боги тоже слишком любили Изабеллу.

В последнее время, когда война стала показывать свое истинное лицо, свое таинственное обличье, некое печальное сообщничество стало зарождаться между Изабеллой и Галеаццо, оно неосознанно вело их ко все

2Флора Макдональд (1722–1790) — сторонница движения за восстановление на английском престоле дома Стюартов.

3Утро после бурной ночи (англ.).

4Ну, мой дорогой, что за вздор! (фр.)

364

более открытому моральному попустительству, к тому фатализму, что рождается от слишком долгой привычки к иллюзиям и взаимному обману. Регулирующий их отношения закон был, пожалуй, тем же самым, что правил на приемах и галантных празднествах в палаццо Колонна, это был не прустовский закон Фобура Сен-Жермена, не новый закон Мейфэра, не еще более новый закон Парк-авеню, а легкий и щедрый закон Beaux quartiers, кварталов знати, Афин, Каира и Константинополя. Это был закон всепрощения; основанный на капризах и скуке, он был милостив к любому сомнению совести. В этом развращенном дворе, раболепной королевой которого была Изабелла, Галеаццо играл роль скорее восточного паши — розоватого и упитанного, улыбающегося и деспотичного, а чтобы соответствовать рахат-лукумовской обстановке палаццо Колонна, ему не хватало, пожалуй, только туфель с загнутыми носами и чалмы.

После длительного отсутствия, проведя год с небольшим на русском фронте, на Украине, в Польше и Финляндии, однажды утром я наконец вернулся в гольф-клуб в Аквасанте. Я устроился в углу террасы, и странное чувство дискомфорта и беспокойства овладело мной при взгляде на медленные, неуверенные движения игроков на далеком гребне невысоких холмов, которые на фоне пиний и кипарисов, украшавших могилы Горациев и Куриациев, мягко двигались навстречу красным аркам акведуков. Было утро ноября 1942-го, пригревало солнце, влажный ветер доносил с моря густой запах водорослей и трав. Невидимый самолет жужжал в голубом просторе, его рокот падал с неба, как звонкая пыльца. Всего несколько дней назад я вернулся в Италию после долгого лечения в клинике Хельсинки, где перенес серьезную операцию, лишившую меня сил. Ходил я, опираясь на трость, а вид имел бледный и изнуренный. Игроки в гольф маленькими группами начинали возвращаться в клуб. Красавицы палаццо Колонна, денди из бара «Эксельсиора», ироничный штат сдержанных молодых секретарей из палаццо Киджи, резиденции итальянского Министерства иностранных дел, проходили мимо, приветствуя меня улыбкой, некоторые были удивлены, увидев меня: они не знали о моем возвращении в Италию и думали, что я еще в Финляндии. Увидев меня бледным и измученным, они на миг останавливались спросить, как я поживаю, не холодно ли было в Финляндии и надолго ли я приехал в Рим, или, может, скоро опять собираюсь возвращаться

365

на финский фронт. Стакан мартини дрожал в руке, я был еще слаб, отвечал «да» или «нет» и смотрел в их лица, смеясь про себя, пока не подошла Паола, и мы сели за столик возле окна в стороне ото всех.

—  Ничего не изменилось в Италии, правда? — спросила меня Паола. —  О нет, в Италии все изменилось, — сказал я, — просто невероятно, как все изменилось.

—  Странно, я ничего не заметила, — сказала Паола.

Она смотрела в сторону двери, потом вдруг воскликнула: —  Вот Галеаццо, ты находишь, что и он изменился?

Я ответил:

—  Галеаццо тоже изменился. Все изменились. Все с ужасом ждут, когда наступит великий Koppârott, великий Kaputt, — все ждут великого Кота. —  Чего ждут? — воскликнула Паола, широко раскрыв глаза.

Вошел Галеаццо. Потирая руки, он на секунду остановился на пороге, поджав губы, рассмеялся, задрал подбородок, поприветствовал кого-то, широко раскрыл глаза, сердечно улыбнулся, не разжимая, однако, губ, потом окинул долгим взглядом женщин, коротким — мужчин. Не переставая потирать руки и вертя головой направо и налево, выпятив грудь вперед и подобрав живот, пытаясь тем самым скрыть свою полноту, он пересек зал и сел за стол в углу, где к нему тотчас же присоединились Сиприен дель Драго, Бласко д’Айета и Марчелло дель Драго. Притихшие при его появлении до приглушенного бормотания голоса́ вновь стали громче, все принялись звучно перебрасывать фразы от одного стола

кдругому, как с одного берега реки на другой. Все называли друг друга по именам, обращаясь с одного конца зала в другой, и оборачивались

кЧиано, чтобы убедиться, что не остались незамеченными и не услышанными им, поскольку только на него и были рассчитаны все эти громкие призывы, легкие радостные взвизги, эти улыбки и порхающие взгляды. Время от времени Галеаццо поднимал голову и вступал в общий разговор, он громко говорил, пристально глядя то на одну молодую женщину, то на другую (его взгляд совсем не останавливался на мужчинах, как будто в помещении были одни только женщины), улыбался, лукаво заигрывал, делал знаки поднятой бровью или мясистыми отвислыми губами

скокетством, на которое женщины отвечали излишне громким смехом, наклонившись к столу, откинув голову назад, чтобы лучше слышать, и исподтишка ревниво оглядываясь и присматривая одна за другой.

367

Четыре месяца назад, в июне, когда итальянские и немецкие войска по приказу Роммеля подошли скорым маршем к Эль-Аламейну и, казалось, должны с минуты на минуту войти в Александрию и Каир, Муссолини в форме маршала империи в спешке вылетел на египетский фронт, везя в своем багаже знаменитый «меч Ислама», которым несколько лет назад его торжественно одарил Итало Бальбо, губернатор Ливии. В свиту Муссолини входил также губернатор Египта, которого дуче должен был с великой помпой ввести в эту должность в Каире. Губернатором Египта был назначен Серафино Маццолини, бывший посол Италии в Египте, он тоже в великой спешке отбыл самолетом в Эль-Аламейн в сопровождении целой армии секретарей, машинисток, переводчиков, экспертов по арабским вопросам и блестящего генерального штаба, уже переполненного ругающимися, кусающими друг друга и оглушающими ливийскую пустыню шумом своих ревнивых и капризных жалоб любовниками, мужьями, братьями и кузенами фавориток Галеаццо Чиано и несколькими гордыми

имеланхоличными, уже впавшими в немилость любовниками Эдды. Ливийская война, говорил Анфузо, не приносила счастья фаворитам гаремов Эдды и Галеаццо: всякий раз, когда англичанам удавалось продвинуться по пустыне вперед, кто-нибудь из этих придворных персонажей попадал к ним в плен. Тем временем поступавшие из Эль-Аламейна новости дали нетерпеливому Муссолини возможность совершить триумфальное вступление в Александрию и Каир, за что разозлившийся Роммель отказывался принять его. «Зачем он явился сюда? — говорил Роммель. — Кто его послал?» Уставший ждать Муссолини шагал взад-вперед перед бедным губернатором Египта, онемевшим и бледным. В Риме еще кровоточили

исаднили раны у тщеславных придворных палаццо­ Киджи и палаццо Колонна после назначения губернатором Египта Серафино Маццолини,

иглавным вопросом для многих было не завоевание Египта, а то, как помешать Серафино Маццолини заполучить Каир. Тогда все верили в англичан. Сам Чиано, хотя и по другим причинам, не был доволен тем, как шли дела, и выставлял напоказ свою ироничную недоверчивость. «Ах, вот как! В Каир!» — восклицал он, имея в виду, что Муссолини никогда туда не попадет. Но в сущности, единственным приятным фактом для Галеаццо на фоне многих неприятностей в те победные для Эль-Аламейна дни был, по словам Анфузо, отъезд Муссолини из Рима хотя бы на несколько дней: «наконец-то он не будет надоедать».

368

—  Отношения между Чиано и Муссолини, — заметил я, — не кажутся очень уж хорошими даже сегодня, по крайней мере так говорят в Стокгольме.

—  Il souhaite peut-être à son beau-père quelque petite défaite1, — сказал Анфузо, подражая марсельскому акценту.

—  Vous n’allez pas prétendre que la guerre, pour eux, n’est qu’une questione de ménage2, — сказала Анна Мария.

—  Hélas! — воскликнул Филиппо, глубоко вздохнув и подняв свои красивые глаза вверх.

—  У Сиприен сегодня скучающий вид, — сказала Жоржетт.

—  Сиприен слишком остроумна, — сказал Анфузо, — чтобы находить Галеаццо интересным.

—  В сущности, это верно: Галеаццо, если разобраться, скучный человек, — сказала Анна Мария.

—  Je le trouve, au contraire, très spirituel et très amusant3, — сказал князь Отто фон Бисмарк.

—  Он, без сомнения, значительно более интересен, чем фон Риббентроп, — сказал Филиппо. — Знаете, что говорит фон Риббентроп о Галеаццо? —  Naturellement, — сказал обеспокоенным голосом Отто фон Бисамрк. —  Non, vous ne le savez pas, — сказала Анна Мария. — Racontez donc4, Филиппо.

—  Фон Риббентроп говорит, что Галеаццо был бы великим министром иностранных дел, если бы не занимался внешней политикой.

—  Для министра иностранных дел, — сказал я, — нужно признать, он занимается ею совсем немного. Его ошибка в том, что он слишком много занимается политикой внутренней.

—  Совершенно верно, — сказал Анфузо, — он только этим и занимается с утра до вечера. Его приемная стала филиалом министерства внутренних дел и управления фашистской партии.

—  Назначение префекта или федерального секретаря, — сказал один из двух секретарей министерства иностранных дел, — его больше волнует, чем назначение посла.

1Может быть, он желает своему тестю какого-нибудь маленького поражения (фр.).

2Не станете же вы утверждать, что война для них не что иное, как семейный вопрос (фр.).

3А я, наоборот, нахожу его очень остроумным и забавным (фр.).

4Нет, вы этого не знаете. Расскажите же (фр.).

369

—  Мути был его ставленником, — добавил второй.

—  А теперь они ненавидят друг друга до смерти, — сказал Анфузо. — Полагаю, их отношения испортились после назначения графа Маджистрати послом в Софию.

—  А при чем здесь Мути? — спросил фон Бисмарк.

—  Чиано занимался внутренней политикой, а Мути — политикой внешней, — ответил Филиппо.

—  Галеаццо — странный человек, — сказал я, — он тешит себя иллюзией, что популярен в Америке и Англии.

—  Это еще что, — сказал Анфузо, — он считает себя очень популярным и в Италии!

—  Si ça lui fait plaisir5, — сказал фон Бисмарк.

—  Moi, je l’aime beaucoup6, — сказала Анна Мария.

—  Si vous croyez que cela changera le cours de la guerre!7 — сказал Анфузо, смешавшись и покраснев.

Анна Мария улыбнулась и посмотрела на Анфузо:

—  Vous aussi vous l’aimez beaucoup, n’est-ce pas, Filippo?8

—  Je l’aime beaucoup, naturellement, mais à quoi cela sert-il? Si j’étais sa mère je tremblerais pour lui9, — сказал Анфузо.

—  Pourquoi ne tremblez-vous pas pour lui, si vous l’aimez?10 — спрсила Анна Мария.

—  Je n’ai pas le temps. Je suis trop occupé à trembler pour moi-même11.

—  Да что с вами со всеми сегодня? — сказала Лавиния. — Может, это война­ вас сделала такими нервными?

—  Война? — переспросил Анфузо. — Какая война? Людям плевать на вой­ ну. Вы видели плакаты, развешенные по приказу Муссолини на всех стенах и заборах?

Везде висели большие трехцветные плакаты, на которых огромными буквами было написано: «Мы воюем».

5Только бы это доставляло ему удовольствие (фр.).

6Что до меня, я его очень люблю (фр.).

7Если вы считаете, что это изменит ход войны­ (фр.).

8А вы тоже его очень любите, не так ли, Филиппо? (фр.)

9Естественно, я его очень люблю, но при чем здесь это? Если бы я был его матушкой, я бы дрожал за него (фр.).

10Почему же вы не дрожите за него, если любите? (фр.)

11У меня больше нет на это времени. Меня слишком волнует дрожь за себя самого (фр.).

370

—  Он правильно сделал, напомнив нам об этом, — добавил Анфузо, — потому что все уже забыли о войне.

—  L’état d’esprit du peuple italien dans cette guerre est vraiment très curieux1, — сказал князь Отто фон Бисмарк.

—  Я задаюсь вопросом, — сказал Анфузо, — на кого свалил бы ответственность Муссолини, если дела на войне пошли бы плохо?

—  На итальянский народ, — сказал я.

—  Нет, Муссолини никогда не сваливает ответственность на многие головы. Ему нужна только одна голова. Одна из тех, что словно нарочно создана для таких вещей. Он свалил бы все на Галеаццо. Если нет, то что ему тогда здесь делать, Галеаццо? Муссолини держит его только для этого. Посмотрите на его голову, разве она не для этого создана?

Все обратили взгляды на графа Чиано, на его круглую, слегка припухшую, немного крупноватую голову.

—  Un peu trop grande pour son âge2, — сказал Анфузо.

—  Vous êtes insupportable, Filippo3, — сказала Анна Мари. —  Я считал, что ты дружишь с Галеаццо, — сказал я Анфузо.

—  У Галеаццо нет друзей, и они ему не нужны. Он не знает, что с ними делать. Он презирает их и обращается с ними как с лакеями, — сказал Филиппо, потом со смехом добавил: — Ему достаточно дружбы с Муссолини. —  Mussolini l’aime beaucoup, n’est-ce pas?4 — сказала Жоржетт.

—  Oh, oui, beaucoup!5 — сказал Анфузо. — В феврале 1941 года во время злополучной греческой кампании Галеаццо поручил мне позвонить в Бари обсудить министерские дела. Это был очень тяжелый для Чиано момент. В то время он был подполковником, командовал эскадрильей бомбардировщиков, что базировалась на аэродроме в Палезе под Бари. Муссолини его очень раздражал, он называл его «упрямцем». В те дни у Муссолини была встреча в Бордигере с Франко и Серрано Суньером. Галеаццо в последний момент, уже стоящему с чемоданом в руках, было приказано остаться дома. Он сказал мне: «Муссолини меня ненавидит». В тот же вечер Эдда позвонила ему и сказала, что их старший сын Фабрицио тяжело заболел. Известие глубоко взволновало Галеаццо. Он

1Умонастроения итальянского народа в этой войне действительно очень любопытны (фр.).

2Немного крупновата для его возраста (фр.).

3Вы невыносимы, Филиппо (фр.).

4Муссолини его очень любит, не так ли? (фр.)

5О да, очень! (фр.)