Курцио Малапарте - Капут

213

зимнее еще оставалось в воздухе, возможно, белый свет, подражающий снежным сияниям, а может, это воспоминание о растаявшем снеге задержалось в теплом летнем небе.

Начались country parties, загородные вечеринки, на вилле посла Италии Винченцо Чикконарди в Кранкулле. (Сидя возле камина — у ног свернулся дряхлый верный Рекс, за спинкой кресла стоит сумасшедший старый слуга, истукан с выпученными глазами, — Чикконарди говорил понеаполитански с сильным берлинским акцентом (такова была его манера говорить по-немецки) с послом Германии фон Блюхером, сложив руки в молитвенном жесте и скривив рот, несколько стесненный нависшим над ним бурбонским носом. В Чикконарди мне импонировал контраст между ироничностью, холодной неаполитанской флегмой и стремлением к славе и власти, оно читалось в массивных барочных формах его слишком крупного черепа, лобной кости и ноздрей. Сидевший перед ним высокий, худой, сутуловатый, с коротко стриженными седыми волосами и с испещренным морщинами, бледным до голубизны лицом фон Блюхер слушал его слова и монотонно поддакивал: «Ja, ja, ja». Время от времени Чикконарди поглядывал в окно на гуляющих под дождем гостей и на фиолетовую шляпку мадам фон Блюхер, которая диссонировала с фоном зеленой березовой рощи, как диссонировала бы скрипка Ренуара с зеленым пейзажем кисти Мане.) Началась пора званых ужинов на берегу озера

вФискаторпе, где присутствовали посол Румынии Ноти Константиниди и мадам Колетт Константиниди, граф де Фокса, Дину Кантемир, Титу Михайлеску; началась пора вечеринок в посольствах Испании, Хорватии и Венгрии. Начались долгие послеполуденные сидения в открытых кафе в конце Эспланады или в баре «Кемпа» с советником Рафаэлем Хаккарайненом и с музыкантом Бенгтом фон Тёрне; начались прогулки по тротуарам Эспланады под кронами деревьев, густо населенных птичьим народом; начались долгие созерцания гребней волн в виде белых улиток на зеленой воде с веранды шведского яхт-клуба, располагавшегося на островке, что бросил якорь посреди порта. Изысканные уикенды

взагородных домах, на берегу озера или на морском берегу в Барёсунде, или на виллах, которые гордые французы назвали бы замками, а скромные финны зовут просто шато; на самом деле это старые оштукатуренные сельские дома из дерева в неоклассическом стиле, навеянном Энгелем,

сфасадами дорического ордера, покрытыми легким налетом плесени.

214

Начались беззаботные дни на вилле архитектора Сирена, автора проекта дворца парламента в Хельсинки, его вилла построена на островке Бокхольм; на рассвете мы отправлялись собирать грибы в рощу из сереб­ ристых берез и красных сосен или ловить рыбу между островами Свартё

иСтремсё, где в ночном тумане звучало жалобное мычание пароходных сирен, а чайки кричали хриплыми детскими голосами.

Начались ясные дни и белые ночи финского лета, и в траншеях и ходах сообщения Ленинградского фронта время казалось мне остановившимся. Огромный серый город на фоне зелени лесов, лугов и болот отбрасывал странные металлические отблески ночного солнца; иногда он казался городом из алюминия, когда блеск был приглушенным и мягким, иногда — городом из стали, когда свет был холодным и жестоким, а временами — из серебра, когда свет падал живой и глубокий. Иной ночью, когда я любовался этим городом с невысоких холмов Белоострова или

сопушки леса в Териоки, он казался мне именно серебряным городом, прорезанным по тонкому горизонту резцом Фаберже, последним великим серебряных дел мастером санкт-петербургского императорского двора. Время тянулось бесконечно долго в траншеях и ходах сообщения, вырытых вдоль моря перед Кронштадтской крепостью, выступающей из вод Финского залива посреди форта «Тотлебен», островков из бетона

истали, окружающих крепость венцом.

По ночам мне не спалось, и мы вдвоем со Свартстрёмом отправлялись бродить по ходам сообщения, иногда останавливаясь посмотреть из амбразуры на ленинградские парки, на дорогие сердцу Евгения Онегина и героям Достоевского деревья Васильевского острова; полюбоваться куполами церквей Кронштадта, красными, зелеными, синими отблесками радиоантенн, серыми крышами Арсенала и радужным блеском кораблей советского флота, стоящих на якоре прямо перед нами, рукой подать, мне действительно казалось, достаточно протянуть руку через бруствер окопа Белоострова или Териоки, чтобы коснуться домов Ленинграда с возвышающимся над ними куполом Исаакия или бастионов крепости Кронштадт — таким прозрачным был воздух тех белых летних ночей. В лесах Райкколы, на передовой на берегах Ладоги я проводил долгие часы в корсу, слушая рассказ финских офицеров о смерти полковника Мерикаллио, моего друга Мерикаллио, который, умирая, просил свою дочь передать последний привет де Фокса, Михайлеску и мне. Или

215

шел в какую-нибудь лотталу подальше в лес попить малинового сиропа в компании с бледными, молчаливыми сиссит, носившими на поясе остро наточенный финский нож пуукко, посидеть под внимательным, но отчужденным взглядом молодых лотт с грустными, склонившимися над белым воротничком лицами (они носили тогда серую полотняную форму). К вечеру мы со Свартстрёмом спускались к Ладоге и часами сидели на берегу озера в маленькой бухте, где зимой из сверкающей плоскости выступали вмурованные в лед лошадиные головы, их запах еще чувствовался во влажном ночном воздухе.

Когда я возвращался с фронта в Хельсинки, де Фокса говорил мне: —  Пойдем вечером на кладбище, примем по стаканчику.

Выйдя ночью из дома Титу Михайлеску, мы шли посидеть на старом шведском кладбище, оставшемся нетронутым между Булеварди и Георгкату в центре Хельсинки, посидеть на скамейке рядом с могилой некоего Сиерка; де Фокса доставал из кармана бутылку «Бордсбряннвин», и за выпивкой мы обсуждали, какая финская водка лучше: «Бордсбряннвин» или «Райамярибряннвин». На том романтическом кладбище надгробные плиты выступали из травы как спинки кресел, они действительно казались старыми креслами, стоящими на театральной сцене (сценой был лес). Под старыми деревьями на скамейках сидели солдатские тени, бледные и неподвижные, высокие деревья ласково шелестели листвой нежно-зеленого цвета (голубой отблеск моря подрагивал в листьях).

Ближе к рассвету де Фокса начинал подозрительно оглядываться и тихо говорил мне:

—  Ты слыхал о призраках улицы Калевала?

Он боялся призраков и говорил, что лето в Финляндии — время привидений.

—  Хочу увидеть хоть одно привидение, настоящее, — тихо говорил он и дрожал от страха, подозрительно оглядываясь вокруг. Когда на выходе из кладбища мы проходили мимо памятника «Калевале», де Фокса закрывал глаза и отворачивался в сторону, чтобы не видеть статуй-при- зраков героев финского эпоса.

Однажды вечером мы пошли посмотреть на привидение, оно каждую ночь в одно и то же время появлялось на пороге одного дома в конце улицы Калевала. Моего друга де Фокса влекла на эту убогую улочку не столько его детская боязнь всяческих потусторонних явлений, сколько

217

схолодным алюминиевым блеском отражали светлое ночное небо, — все это создавало идеальную декорацию для появления не только кого-то из мрачных ночных привидений, вызывающих страх и ужас своими бледными, бесплотными ликами, задрапированных в холодные власяницы, сеющих могильный запах разложения по древним дорогам Европы; сцена больше подходила для появления привидения самого современного, под стать архитектуре Ле Корбюзье, живописи Брака и Сальвадора Дали, музыке Хиндемита и Хоннегера, для явления одного из никелированных призраков streamlined, обтекаемой формы, что вырастают иногда на мрачном пороге Эмпайр-стейт-билдинг или на выдающемся карнизе Рокфеллер-центра, или на верхней палубе трансатлантического лайнера

вхолодном голубом свете, вырабатываемом электрогенератором. Перед домом c привидениями в ожидании чуда молча стояла небольшая толпа, это были рабочие и буржуа, несколько матросов, два солдата и группа девушек в шюцкоровской форме. По соседней улице время от времени проезжал трамвай, сотрясая стены домов и оконные стекла. Из-за угла вылетел велосипедист, быстро прокатил перед нами, и на несколько секунд шелест его шин по влажному асфальту завис в воздухе, — казалось, нечто невидимое прошелестело перед нашими глазами. Побледневший де Фокса вперил в дверь дома жадный взгляд, сжал мою руку, и я почувствовал, что он дрожат от страха и любопытства.

Вдруг мы услыхали щелчок лифта, негромкий долгий гул подъема, потом

сверхнего этажа донесся скрип открывающейся и закрывающейся двери, снова шум спуска, дверь подъезда неожиданно открылась, и на пороге выросла одетая в серое женщина среднего роста и средних лет в шляпке из черного фетра или черной бумаги, еле державшейся на рассыпавшихся серебристыми нитями волосах. Белесые глаза мутными пятнами выделялись на бледном, худощавом лице с выступающими скулами. Затянутые

впару зеленых нитяных перчаток руки висели вдоль бедер, зеленые руки на сером фоне юбки казались двумя мертвыми листьями. Она остановилась на пороге и потухшим взглядом из-под белых век по одному оглядела собравшихся на тротуаре любопытных. Потом посмотрела в небо, медленно подняла руку, приставила ее козырьком ко лбу, защищая глаза от безжалостного света. Несколько мгновений она разглядывала небо, потом опустила голову, опустила руку и остановила взгляд на толпе, которая

схолодным недобрым вниманием вперила в нее молчаливые глаза. Затем

218

женщина вошла в дом и закрыла дверь. Послышался щелчок подъемника и долгий негромкий гул. Мы затаили дыхание и, внимательно вслушиваясь, ждали скрипа лифтовой двери вверху на последнем этаже. Гул продолжал удаляться и пропал. Казалось, лифт растворился в воздухе или, продырявив крышу, взлетел в небо. Толпа подняла глаза, вглядываясь в ясный небосвод. Де Фокса крепко держал меня за руку, я чувствовал, что он дрожит. —  Пойдем, — сказал я.

Мы удалились на цыпочках, пробившись сквозь замершую толпу, продолжавшую наблюдать за белым облаком над крышами, прошли всю улицу Калевала и направились к скамейке возле могилы Сиерка на шведском кладбище.

—  Это было не привидение, — сказал де Фокса после долгого молчания. — Привидениями были мы. Ты заметил ее взгляд? Она нас боялась.

—  Это современное привидение, — ответил я, — привидение севера.

—  Да, — сказал со смехом де Фокса, — современные призраки пользуются лифтом.

Он нервно смеялся, стараясь спрятать за смехом свой детский страх. Мы вышли с кладбища, спустились по улице Булеварди и пересекли улицу Маннергейма позади Шведского театра. Мужчины и женщины лежали на траве под деревьями Эспланады, обратив лицо к лучам ночного светила. Странное беспокойство, какой-то холодный трепет овладевает людьми севера «белыми летними ночами». Они проводят ночи напролет, вышагивая вдоль моря, или растянувшись на траве в парке, или сидя на скамейке в порту. Потом вдоль стен бредут домой, задрав головы вверх. Спят всего несколько часов, растянувшись голышом на постели, залитые ледяным слепящим светом, проникающим сквозь распахнутые окна. Лежат обнаженными под ночным небом, как под кварцевой лампой. А из окон видят летящих в стеклянном воздухе призраков домов, деревьев и качающихся на воде парусников.

Мы сидели в обеденной зале посольства Испании за массивным столом на четырех огромных, похожих на слоновьи, ножках, уставленным хрусталем и старым испанским серебром. Стены залы, обитые красной парчой, темная приземистая мебель с резными танцующими амурами, фестонами из фруктов и дикой птицы, кариатидами с выступающей грудью — весь этот испанский интерьер, чувственный и мрачный, вступал

219

встранное, непримиримое противоречие с белым ослепительным светом ночи, струившимся в открытое окно. Сидящие за столом мужчины в вечерних костюмах и увешанные драгоценностями женщины в платьях декольте, слоновьи ножки стола рядом с шелковыми юбками и черными брюками, ослепительный блеск пурпурной парчи и приглушенное сверкание серебра под пристальным тяжелым взглядом королей и грандов Испании с развешенных по стенам на шелковых витых шнурах портретов (золотое распятие висело над буфетом, и нога распятого Христа касалась горлышка бутылки с шампанским в ведерке со льдом) — все имело похоронный вид и казалось вышедшим из-под кисти Лукаса Кранаха: тела выглядели посиневшими и разложившимися, глаза отдавали голубым, скулы были бледными и потными, а лица — зеленого трупного цвета. Гости сидели с неподвижным, напряженным взглядом. Дыхание ночного дня покрыло хрусталь капельками влаги.

Приближалась полночь, пламя рассвета уже коснулось красным вершин деревьев Бруннспаркена. Было прохладно. Я смотрел на обнаженные плечи Аниты Бенгенстрём, дочери посла Финляндии в Париже, и думал о том, что на следующий день мне вместе с де Фокса и Михайлеску нужно ехать в Лапландию, к северу от полярного круга. Было позднее лето, и мы уже упустили лучшее время для ловли лосося в Лапландии. Посол Турции Ага Аксел заметил со смехом, что приезжать с опозданием — одно из многих удовольствий в жизни дипломата. Он рассказал, что, когда Поля Морана назначили секретарем посольства Франции

вЛондоне, посол Камбон, знавший понаслышке о лени Поля Морана, прежде всего сказал ему: «Mon cher, venez au bureau quand vous voudrez, mais pas plus tard»1. В обрамлении седой шевелюры как в серебряной иконной раме Ага Аксел сидел, повернув лицо цвета меди к окну. Этот небольшого роста, приземистый человек всегда двигался с настороженным видом, в его глазах сквозила подозрительность. («C’est un Jeune Turc qui adore le Koniak»2, — говорил о нем де Фокса. «Ah! Vous êtes donc un Jeune Turc?»3 — спрашивала его Анита Бенгенстрём. «J’étais beaucoup plus turc, hélas! quand j’étais plus jeune»4, — отвечал Ага Аксел.)

1Мой дорогой, можете приходить на службу, когда вам заблагорассудится, но не слишком опаздывайте (фр.).

2Это тот молодящийся турок, который обожает коньяк (фр.).

3Ах! Так это вы тот молодящийся турок? (фр.)

4О, я был отчаянно турецким турком! Но это было, увы, когда я был отчаянно молод (фр.).

220

Посол Румынии Ноти Константиниди провел лучшие свои годы в Италии

ихотел бы закончить свои дни в Риме на виа Панама. Он рассказывал

оримском лете, о звуках фонтана на пустынных площадях, о полуденном зное; за рассказом он возбуждался и в холодном ослепительном свете северной ночи рассматривал свою белую, как бы чужую восковую руку, лежащую на голубоватой атласной скатерти. За день до этого Константиниди вернулся из Микели, штаб-квартиры маршала Маннергейма, куда ездил, чтобы вручить маршалу очередную награду, пожалованную ему молодым королем Румынии Михаем. «С тех пор как мы виделись в последний раз, вы помолодели на двадцать лет, лето принесло вам молодость», — сказал ему Константиниди. «Лето? — ответил Маннергейм. — В Финляндии десять месяцев — зима, а остальные два — не лето».

На несколько минут беседа зашла о маршале Маннергейме, о противоречии между его «декадентскими» вкусами и его королевским видом, манерами, об огромном уважении, которым он пользовался в армии

ив стране, о жертвах, выпавших на долю финского народа в ту первую страшную военную зиму. Графиня Маннергейм заметила, что холод в Финляндию приходит не с севера, а с востока.

—  Хотя Лапландия находится ближе к полярному кругу, там теплее, чем на Волге, — добавила она.

—  Вот новая сторона, — сказал де Фокса, — вечного восточного вопроса. —  Вы думаете, в Европе еще существует восточный вопрос? — спросил посол Турции. — Я придерживаюсь мнения Филиппа Гедаллы: для западного человека восточный вопрос сводится, пожалуй, к тому, чтобы понять, что думают турки о вопросе западном.

Де Фокса рассказал, как встретил утром посла США Артура Шонфельда, очень рассерженного на Филиппа Гедаллу за его последнюю книгу «Военные», вышедшую в Лондоне в годы войны;­ он обнаружил ее в книжной лавке Стокманна. В посвященной туркам главе английский писатель сказал, что варварские нашествия на Европу с древних времен всегда приходили с Востока по той простой причине, что до открытия Америки варвары не могли достичь Европы никаким иным путем.

—  В Турцию, — сказал Ага Аксел, — варвары всегда приходили с Запада еще со времен Гомера.

—  А во времена Гомера уже были турки? — спросила Колетт Константиниди.