Курцио Малапарте - Капут

91

Вторая осталась, взглянула на нас, поправила волосы и рваное, безобразное платье; это была бледная, убогая тощая девочка со впалой грудью и голодными, стыдливыми и робкими глазами. Вдруг она улыбнулась.

Я покраснел. Мне нечего было дать ей, мне хотелось помочь, что-то оставить, но у меня ничего не было в карманах, кроме денег, но при одной только мысли предложить ей деньги меня охватил стыд. Я не знал, что делать, я стоял перед ее улыбкой и не знал, что делать, что сказать. Пересилив себя, я протянул ей руку, в которой были несколько билетов по десять злотых, девочка побледнела, отвела мою руку и сказала с улыбкой: «Dzenkuie barzo», потом заглянула с улыбкой в глаза, повернулась и ушла, поправляя волосы.

Тут я вспомнил, что в кармане у меня сигара, прекрасная гавана, подаренная губернатором Радома, доктором Эгеном; я бегом догнал девочку и протянул ей сигару. Девочка неуверенно посмотрела на меня, покраснела, взяла сигару, и я понял: она взяла только, чтобы сделать мне приятно. Она ничего не сказала, даже спасибо, и ушла, не обернувшись, с сигарой в руке. Она подносила ее к лицу и вдыхала запах, как если бы ей подарили цветок.

—  Вы уже были в гетто, mein lieber Малапарте? — спросил Франк с ироничной улыбкой.

—  Да, — холодно ответил я.

—  Очень любопытно, nicht wahr?

—  О да, очень любопытно, — ответил я.

—  Мне не нравится бывать в гетто, — сказала фрау Вехтер, — там очень грустно.

—  Очень грустно? Но почему? — спросил губернатор Фишер. —  So schmutzig, там так грязно, — сказала фрау Бригитта Франк. —  Ja, so schmutzig, — сказала фрау Фишер.

—  Гетто Варшавы, без сомнения, самое лучшее во всей Польше, оно лучше всех организовано, — сказал Франк, — это — образцовое гетто. У губернатора Фишера легкая рука на такого рода вещи.

Губернатор Варшавы покраснел от удовольствия.

—  Жаль, — сказал он со скромным видом, — что нам не хватает места. Если бы земли было побольше, я, наверное, смог бы устроить все намного лучше.

92

—  Да, жаль! — согласился я.

—  Подумайте, — продолжал Фишер, — на том же пространстве, где до войны­ жили триста тысяч человек, теперь живут больше полутора миллиона евреев. Не моя вина, если им немного тесновато.

—  Евреи любят так жить, — сказал Эмиль Гасснер, смеясь.

—  С другой стороны, — сказал Франк, — мы не можем заставить их жить иначе.

—  Это было бы нарушением прав человека, — сказал я. Франк иронично посмотрел на меня.

—  И все же, — сказал он, — евреи недовольны. Они обвиняют нас в неуважении к их волеизъявлению.

—  Надеюсь, вы не принимаете всерьез их протесты, — сказал я.

—  Вы ошибаетесь, — сказал Франк. — Мы делаем все, чтобы они не протестовали.

—  Ja, nаtürlich, — сказал Фишер.

—  Что касается еврейской нечистоплотности, — продолжал Франк, — то неопровержим тот факт, что они привыкли жить в ужасных условиях. Немец никогда не согласился бы жить в таких, даже в шутку!

—  Была бы забавная шутка, — заметил я.

—  Немец не смог бы жить в таких условиях, — сказал Вехтер. —  Немецкий народ — народ цивилизованный, — поддержал я. —  Ja, nаtürlich, — сказал Фишер.

—  Мы должны признать, что не во всем виноваты евреи, — сказал Франк. — Пространства, которым мы ограничены, явно недостаточно для такого многочисленного населения. Хотя, в сущности, евреи любят жить в грязи. Грязь — их характерное дополнение. Может, потому, что они все больные, а больные, за недостатком лучшего, стараются укрыться в грязи. Неприятно констатировать, но они мрут, как крысы.

—  Мне кажется, они не особо ценят дар жизни, — возразил я, — дар крысиной жизни, хочу я сказать.

—  Я вовсе не собирался осуждать их, — ответил Франк, — когда сказал, что они мрут, как крысы. Это просто констатация факта.

—  Нужно все же учитывать, что трудно уберечь евреев от смерти в тех условиях, в каких они теперь живут, — сказал Эмиль Гасснер.

—  Но многое уже сделано, — осторожно заметил барон Фользеггер, — чтобы снизить смертность в гетто, однако…

93

—  В краковском гетто, — сказал Вехтер, — я установил, что семья умершего должна оплачивать его похороны. Результаты отличные.

—  Я уверен, что смертность уменьшается с каждым днем, — иронично заметил я.

—  Вы угадали, она уменьшилась, — сказал, смеясь, Вехтер. Все рассмеялись и посмотрели на меня.

—  Надо бы обращаться с ними, как с крысами, — сказал я, — и дать им крысиного яду. Это ускорило бы дело.

—  Не стоит давать им яд, — сказал Фишер, — они сами мрут невероятно быстро. За прошлый месяц только в варшавском гетто их умерло сорок две тысячи.

—  Процент умеренный, — сказал я, — если так пойдет дальше, через пару лет гетто останется пустым.

—  Бесполезно делать расчеты относительно евреев, — сказал Франк. — Все расчеты наших специалистов оказываются на практике ошибочными. Чем больше они умирают, тем больше увеличиваются числом.

—  Евреи упрямо заводят детей, — сказал я. — Во всем виноваты дети. —  Ach, die Kinder, — сказала фрау Бригитта Франк.

—  Ja, so schmutzig! — сказала фрау Фишер.

—  А, так вы заметили детей в гетто? — спросил меня Франк. — Они ужасны, nich wahr? So schmutzig! Все больные, заросшие коростой, пожираемые насекомыми. Если бы они не вызывали жалость, то были бы просто омерзительны. На вид так просто скелеты. Детская смертность в гетто очень высока. Какая смертность среди детей в варшавском гетто? — обратился он к губернатору Фишеру.

—  Пятьдесят четыре процента, — ответил Фишер.

—  Евреи — больной народ в полном упадке, — сказал Франк, — все дегенераты. Не умеют ухаживать за детьми и растить их, как это делается в Германии.

—  Германия — страна высокой Kultur, — сказал я.

—  Ja, nаtürlich, что касается детской гигиены, Германия на первом месте в мире, — сказал Франк. — Вы заметили огромную разницу между немецкими и еврейскими детьми?

—  Дети гетто — не дети, — сказал я.

(Еврейские дети — не дети, думал я, проходя по улицам варшавского гетто, по гетто Кракова, Ченстохова. Немецкие дети — умыты. Еврейские

96

—  Мертвые меня не волнуют, — сказал Франк, — я озабочен детьми. К несчастью, мы мало что можем сделать для уменьшения детской смертности в гетто, но мне хотелось бы сделать что-нибудь для облегчения страданий несчастных малюток. Я хотел бы научить их радости жизни, научить их шагать по улицам гетто и улыбаться.

—  Улыбаться? — переспросил я. — Хотите научить их улыбаться? Шагать по улицам гетто с улыбкой? Еврейские дети никогда не научатся улыбаться, даже если учить их этому плетью. Как никогда не научатся ходить, никогда. Вы разве не знаете, что еврейские дети не ходят? У них есть крылья.

— Крылья? — воскликнул Франк.

Глубокое удивление отразилось на лицах гостей. Все молча, не дыша, уставились на меня.

— Крылья? — крикнул Франк, распахнув рот в неудержимом смехе, поднял руки, помахал ими над головой, как крыльями и, задыхаясь от смеха, проворковал: — Цып-цып-цып!

Остальные тоже подняли руки и, махая ими над головой, закричали: —  Ach so! Ach so! Цып-цып-цып!

Обед наконец завершился, фрау Фишер встала и повела нас в отдельный зал, где когда-то был кабинет полковника Бека. Я сел в кресло, которое своей спинкой касалось колен статуи из белого мрамора, изображавшей греческого атлета и выполненной в так называемом мюнхенском стиле. Приглушенное освещение, мягкие ковры, треск дубовых поленьев в камине. Было жарко, в воздухе витал аромат коньяка и табака. Хрип­ лые голоса звучали вокруг, их изредка прерывал смех немцев, который я не могу слышать без легкой дрожи.

Кейт смешивал в хрустальных бокалах красное бургундское «Вольнэ», насыщенное и теплое, с белым шампанским «Мумм». Он готовил «Türkischblut», «Кровь турка», традиционный напиток немецких охотников после отстрела в лесах.

—  Так, значит, — сказал Франк, повернувшись ко мне с видом искреннего неудовольствия, — у еврейских детей есть крылья? Если вы это расскажете в Италии, итальянцы вам поверят. Так вот и рождаются легенды. Если верить английским и американским газетам, можно подумать, что немцы в Польше ничем другим не занимаются, как только убивают евреев с утра и до вечера. И все же вы после месячного пребывания

98

собаки, моего бедного Феба. Тем временем стемнело, и я включил свет. Два выстрела прогрохотали в ночи, пули пробили оконные стекла и врезались в потолок. Я погасил свет и подошел к окну. Солдатский патруль стоял посреди кладбища напротив дома; я не мог разобрать, немцы то были или румыны.

—  Lumìna!1 Lumìna! — прокричали голоса. Румыны.

—  La dracu! К черту! — крикнул я.

В ответ еще один выстрел просвистел над ухом. Несколькими днями раньше в Бухаресте по моим окнам в «Атене Паласе» тоже стреляли прямо с площади. У полиции и солдат был приказ стрелять в каждое окно, откуда пробивается хоть луч света.

—  Noapte buna, — крикнул я.

—  Noapte buna, — ответили солдаты, удаляясь.

Я поискал на ощупь граммофон, замеченный на столике, из кучи валявшихся в ящике пластинок выбрал наугад одну, проверил пальцем иглу, покрутил ручку и поставил иглу на край пластинки. Это была румынская народная песня в исполнении Кивы Питзигой. Голос Кивы запел в темноте, нежный и хриплый:

Ce-ai in gusa, Marioara,

Ce-ai in gusa, Marioara…2

Я бросился в постель, закрыл глаза, потом встал, пошел на кухню, набрал ведро воды и опустил в него охлаждаться захваченную в Бухаресте бутылку цуйки. Поставил ведро рядом с кроватью, снова растянулся на вспоротом матрасе и закрыл глаза. Пластинка закончилась и крутилась впустую. Глухо скрипела игла. Я встал, завел патефон и снова поставил иглу на край пластинки. Голос Кивы Питзигой снова запел в темноте, нежный и хриплый:

Ce-ai in gusa, Marioara…

Если бы можно было включить свет, я бы почитал. Я взял с собой книгу Гарольда Никольсона «Башня Елены», которую нашел в Бухаресте

1Свет! (рум.)

2Что на уме у тебя, Мариоара… (рум.)

99

у моего друга Азафера, еврея-книготорговца, державшего лавку напротив редакции газеты «Курентул». Довольно старая книга 1937 года, она повествует о лорде Дафферине, дяде Гарольда Никольсона. La dracu Гарольда Никольсона и его дядю лорда Дафферина, la dracu всех на свете. Было жаркое, душное лето, гроза уже три дня висела над крышами города, как набухшая опухоль. Кива Питзигой пела хриплым, полным нежной страсти голосом; вдруг пение прервалось, стальная игла глухо заскрипела. Не хотелось вставать, la dracu gusa Мариоары, noapte buna, domniscioara3 Кива. Я тихо заснул, мне снился сон.

Вначале было непонятно, был ли то сон, потом прояснилось: это был действительно сон. Наверное, я вправду заснул, началось сновидение, потом вдруг проснулся и, бодрствуя, продолжал видеть сон — так бывает, когда сильно устаешь. Дверь открылась, вошел Гарольд Никольсон. Одетый в серый костюм и оксфордскую сорочку светло-голубого цвета с ярким синим галстуком. Он вошел, бросил на стол серую фетровую шляпу от Локка, сел на стул рядом с кроватью и, улыбаясь, уставился на меня. Комната понемногу меняла вид, превращаясь в улицу, потом в обсаженную деревьями площадь. Я узнал небо Парижа над крышами. Вот плас Дофин, вон окна моего дома. Я иду вдоль стен, чтобы меня не заметил продавец табачной лавки с Нового моста, сворачиваю на набережную Часовщиков и останавливаюсь против двери дома № 39, это моя дверь. Это дверь моего дома, дома Даниэля Галеви. Я спрашиваю мадам Мартиг, консьержку:

—  Est-ce que Monsieur Malaparte est chez lui?4

Мадам Мартиг долго молча смотрит, она не узнает меня, и я благодарен ей за это: мне стыдно вернуться в Париж в форме итальянского офицера и видеть немцев на улицах Парижа. Да и как можно узнать меня по прошествии стольких лет?

—  Non, Monsieur Malaparte n’est pas à Paris5, — отвечает мне мадам Мартиг. —  Je suis un de ses amis6, — говорю я.

—  Nous n’avons pas de nuovelles de lui, — говорит мадам Мартиг, — peutêtre Monsieur Malaparte est-il encore en prison, en Italie, peut-être à la guerre,

3Госпожа (рум.).

4Мсье Малапарте дома? (фр.)

5Нет, мсье Малапарте нет в Париже (фр.).

6Я — один из его друзей (фр.).

100

quelque part en Russie, еn Afrique, en Finlande, peut-être mort, peut-être prisonnier, qui sait?1

Я спрашиваю ее, дома ли мадам и мсье Галеви.

—  Non, ils ne sont pas là, ils viennent de partir2, — тихо отвечает мадам Мартиг.

Тогда я медленно поднимаюсь по ступеням и улыбаюсь ей, может, теперь она узнаёт меня; консьержка неуверенно улыбается, наверное, почуяла запах, что я ношу с собой, — запах мертвой кобылы, запах травы с могил старого заброшенного кладбища в Яссах. Перед дверью Даниэля Галеви я останавливаюсь, протягиваю руку к дверной ручке и не решаюсь открыть, как в тот день, когда пришел попрощаться с ним в последний раз перед возвращением в Италию, готовившую мне тюремное заключение и ссылку на остров Липари. Даниэль Галеви ждал меня в своем кабинете вместе с художником Жаком-Эмилем Бланшем и полковником де Голлем; мрачное предчувствие сжимало мне грудь.

—  Monsieur Halévy n’est pas chez lui3, — кричит мне мадам Мартиг из глубины лестничного пролета.

Я продолжаю подъем вверх по деревянной лесенке, ведущей в мою мансарду, стучу в мою дверь, через несколько секунд слышу шаги, я узнаю эти шаги, сам Малапарте открывает мне дверь: он молод, намного моложе меня теперешнего, у него ясное лицо, темные волосы и немного потускневшие глаза. Он молча смотрит на меня, я улыбаюсь ему, он не отвечает на мою улыбку, настороженно смотрит на меня, как смотрят на незнакомого человека. Я вхожу в мой дом, оглядываюсь вокруг, в библиотеке сидят все мои друзья: Жан Жироду, Луиджи Пиранделло, Андре Мальро, Бессан-Массне, Жан Гуэнно, Гарольд Никольсон, Гленуэй Уэскотт, Сесил Спридж и Барбара Харрисон. Все мои друзья тихо сидят передо мной, некоторые из них мертвы, у них бледные лица и потухшие глаза. Может, ожидая меня, они просидели здесь все эти годы, а теперь не узнаю́т. Может, больше не надеются, что я вернусь в Париж после стольких лет тюрем, ссылок и войны­. Крики буксиров жалобно и тихо влетают в комнату, они тянут вверх по Сене караваны барж, я высовы-

1У нас нет о нем известий… может быть, мсье Малапарте еще в тюрьме в Италии, может, на войне, где-то в России, в Африке, в Финляндии, может, погиб, может, в заключении, кто знает? (фр.)

2Нет, их нет, они недавно уехали (фр.).

3Мсье Галеви нет дома (фр.).