Курцио Малапарте - Капут

131

под столом Сартори). У одной женщины был разбит ружейным прикладом лоб, студент стонал от пулевого ранения в плечо. Я попросил нагреть воды и с помощью Сартори принялся промывать и бинтовать раны нарезанными из простыней полосами.

—  Что за напасть! — говорил Сартори. — И именно сегодня, когда у меня разболелась голова.

Когда я перевязывал женщине разбитую голову, она обернулась к Сартори и стала по-французски благодарить за то, что он спас ей жизнь, называя его господином маркизом. Сартори посмотрел на нее с утомленным видом, потом сказал:

—  Почему вы зовете меня маркизом? Я — синьор Сартори.

Мне импонировал этот спокойный толстяк, отказывавшийся в тот вечер от титула, на который он не имел права, но которым с удовольствием позволял себя величать. В минуты опасности неаполитанцы способны на самые серьезные жертвы.

—  Не подадите ли мне еще один бинт, дорогой маркиз? — обратился я к нему, чтобы компенсировать его жертву.

Мы присели на пороге: Сартори на стул, я на ступеньку. В окружавшем консульство саду густо росли акации и сосны. Разбуженные сполохами пожарища птицы шевелились на ветках, хлопая крыльями в тишине.

—  Им страшно, и они не поют, — сказал Сартори, посмотрев на кроны и показывая рукой на темное пятно на стене дома, добавил: — Посмотрите на стену, на ней кровяное пятно. Один бедняга спрятался здесь, ворвались жандармы и размазали его по стене ружейными прикладами. Потом утащили его с собой. Это был хозяин этого дома, благородный человек.

Он зажег еще одну сигарету и медленно повернулся ко мне:

—  Я был один, — сказал он, — что я мог поделать? Я протестовал, пригрозил, что напишу Муссолини. Они рассмеялись мне в лицо.

—  Они рассмеялись в лицо Муссолини, не вам.

—  Не издевайтесь, Малапарте. Я злился, а когда я злой… — сказал он

собычным своим спокойным видом. Потом затянулся и добавил: —

Ясо вчерашнего дня прошу полковника Лупу поставить солдатский пикет для охраны консульства. Мне ответили, что в этом нет необходимости.

—  И благодарите Бога! С людьми полковника Лупу лучше не иметь ничего общего. Полковник Лупу — убийца.

133

—  Сартори, — сказал я, — когда Муссолини узнает, что они ворвались в консульство в Яссах, он им такое устроит, что небо с овчинку покажется. —  Не издевайтесь, Малапарте, — сказал Сартори. — Муссолини лает, но не кусает. Он вышвырнет меня за то, что я дал приют бедным евреям.

—  ’O vero?

—  ’O vero, Малапарте.

Сартори встал и предложил мне пойти отдохнуть.

—  Вы устали, Малапарте. Пожалуй, все уже кончилось. Кто умер, тот мертв. Ничего не поделаешь.

—  Я не устал, Сартори. Идите спать вы, я покараулю.

—  Отдохните хоть час, доставьте мне такое удовольствие, — сказал Сартори, усаживаясь на стул.

Идя через кладбище, я увидал двух румынских солдат в неверном свете, они сидели на могиле и молча жевали хлеб.

—  Добрый день, dòmnule capitan, — сказали они. —  Добрый день, — ответил я.

Мертвая женщина лежала между могил. За забором скулил пес. Я бросился в кровать и закрыл глаза. Мне было нехорошо. Ничего не поделаешь. La dracu, подумал я. Это страшно — ничего не мочь сделать.

Я тихо засыпал и сквозь открытое окно видел уже освещенное рассветом небо, подсвеченное бледными отблесками пожарищ; шагающий по небу человек с огромным белым зонтом смотрел вниз.

—  Спокойного сна, — сказал мне летящий в небе человек, кивнул головой и улыбнулся.

—  Спасибо, приятной прогулки, — ответил я.

Через пару часов я проснулся. Было светлое утро, вымытый, свежий после ночной бури воздух сверкал на предметах как прозрачный лак. Я выглянул в окно и посмотрел на улицу Лэпушняну. На улице лежали людские тела с признаками разложения. Тротуары были загромождены мертвыми, наваленными друг на друга людьми. Несколько сот трупов были сложены в кучу на кладбище. Стаи собак обнюхивали мертвых с испуганным, робким видом потерявших хозяина тварей, они ходили среди мертвых уважительно и осторожно, опасаясь наступить на окровавленное лицо или окоченевшую руку. Отряды евреев под присмотром жандармов и вооруженных автоматами солдат оттаскивали трупы с середины дороги

134

искладывали их под стеной, чтобы дать проехать машинам. Проезжали груженные мертвецами немецкие и румынские грузовики. Мертвый ребенок сидел на тротуаре, опершись спиной о стену обувной мастерской, откинув голову на плечо.

Я отпрянул назад, закрыл окно, сел на кровати и стал медленно одеваться. Несколько раз мне пришлось лечь на спину, чтобы сдержать позывы к рвоте. Мне вдруг показалось, что я слышу звук радостных голосов, смех, веселые восклицания и ответные приветы. Я сделал усилие и выглянул в окно. На улице было много людей. Солдаты и жандармы, мужчины

иженщины, стаи цыган с вьющимися кольцами волосами, они обменивались между собой веселыми возгласами, ходили по улице и раздевали мертвых: приподнимали, переворачивали, перекидывали их с одного бока на другой, чтобы снять пиджак, брюки, нижнее белье, наступали ногой на живот, чтобы сорвать обувь; кто-то еще спешил принять участие в захвате трофеев, а кто-то уже удалялся с охапкой одежды. Веселое гульбище, праздничное действо, рынок и праздник одновременно. Нагие мертвые оставались лежать в непристойных позах.

Я скатился по лестнице, пробежал через кладбище, стараясь не наступить на разбросанные мертвые тела, и на выходе столкнулся с несколькими жандармами, пришедшими мародерствовать. Я набросился на них

спинками.

—  Грязные подонки! — кричал я. — Недоноски! Ублюдки!

Один удивленно посмотрел на меня, взял из кучи несколько тряпок, две или три пары обуви и протянул мне со словами:

—  Не сердитесь, dòmnule capitan, здесь хватит всем.

Под веселый звон бубенчиков на площадь Унирии со стороны улицы Лэпушняну влетело ландо княгини Стурдзы. Чинный кастрат Григорий в просторном зеленом кафтане сидел на облучке и помахивал плетью над спинами бегущих рысью белых молдавских лошадей с развевающейся длинной гривой. Сидя на высоких подушках, неподвижная и торжественная княгиня Стурдза гордо смотрела вперед, держа в руке красного шелка зонтик с кружевной бахромой. Гордый и недоступный, под сенью серого фетра шляпы, весь в белом рядом с ней сидел князь Стурдза, левой рукой он прижимал к груди книжицу в красном переплете.

—  Добрый день, княгиня Стурдза, — говорили мародеры, отрываясь от веселого занятия и склоняясь в глубоком поклоне.

135

В голубом платье, в широкополой шляпке из флорентийской соломки, княгиня Стурдза поворачивала голову направо и налево и сухо кивала; князь коротким жестом приподнимал серый фетр, улыбался и сдержанно кивал тоже.

—  Добрый день, doamna княгиня.

Под веселый перезвон бубенцов карета проехала между нагромождениями нагих мертвых и рядами униженно склонившихся с ворохами грязной добычи мародеров; добрые белые лошади под алой плетью чинно сидящего на облучке важного кастрата шли резвой рысью.

VII

Польский крикет

—  Так сколько евреев погибло той ночью в Яссах? — иронично спросил Франк, протянул ноги к камину и ласково улыбнулся.

Остальные заулыбались тоже и сочувственно посмотрели на меня. Огонь потрескивал в камине, заледеневшие снежинки бились в оконные стекла как белые бабочки. Леденящий северный ветер налетал сильными порывами, свистел в развалинах соседнего здания отеля «Англетер», нес поземку по огромной Саксонской площади. Я поднялся, подошел к окну и сквозь мутные стекла стал смотреть на залитую луной площадь. Фигуры солдат двигались по тротуару у гостиницы «Европейская». Внизу, там, где еще двадцать лет назад стоял кафедральный православный собор, разрушенный поляками согласно мрачным предсказаниям монаха, снег стелил свою девственную простыню. Я повернулся к Франку и тоже мягко улыбнулся. —  Официальная статистика вице-президента румынского Совета министров сообщила о пятистах убитых, — ответил я, — но полковник Лупу информировал о семи тысячах растерзанных евреев, и тоже официально. —  Впечатляющая цифра, — сказал Франк, — но сделано все было неловко. Так не делается.

—  Нет, так не делается, — сказал губернатор Варшавы Фишер и неодобрительно качнул головой.

—  Это нецивилизованный метод, — сказал с отвращением губернатор Кракова Вехтер, один из убийц Дольфуса.

136

—  Румыны — варварский народ, — презрительно сказал Франк. —  Ja, es hat keine Kultur1, — сказал Фишер, покачав головой.

—  Хотя мое сердце и не такое чувствительное, как ваше, — сказал Франк, — я понимаю и разделяю ваш ужас от резни в Яссах. Я осуждаю погромы как человек, как немец и как генерал-губернатор Польши.

—  Very kind of you2, — сказал я и поклонился.

—  Германия — страна высшей цивилизованности и отвергает определенные варварские методы, — сказал Франк, обращая к окружающим взгляд искреннего возмущения.

—  Natürlich, — сказали все.

—  Германия несет на восток высокую миссию цивилизации, — сказал Вехтер.

—  Слово «погром» — не немецкое слово, — сказал Франк.

— Конечно же, это слово еврейское, — сказал я, улыбнувшись.

—  Мне безразлично, еврейское это слово или нет, — сказал Франк, — но я знаю, что оно не входит и никогда не войдет в немецкий лексикон. —  Погром — славянская особенность, — сказал Вехтер.

—  Мы, немцы, во всех вещах руководствуемся методикой и разумом, а не животными инстинктами, мы во всем действуем научно. Но когда это необходимо, только когда необходимо, — повторил Франк, чеканя слова и глядя пристально на меня, как бы желая запечатлеть их на моем лбу, — мы следуем искусству хирурга, а не мясника. Разве вы видели когда-нибудь, — добавил он, — резню евреев на улицах немецких городов? Ведь нет же? Разве что студенческие демонстрации, невинные выступления молодежи. И все-таки через какое-то время в Германии не останется ни одного еврея.

—  Это только вопрос методологии и организации, — заметил Фишер. —  Уничтожение евреев, — продолжил Франк, — не в немецком стиле. Это глупое занятие, бесполезная трата времени и сил. Мы отправляем их в Польшу и изолируем в гетто. Там они вольны делать что хотят. В гетто польских городов евреи живут как в свободной республике.

—  Да здравствует свободная республика в польских гетто! — сказал я, поднимая бокал шампанского «Мумм», грациозно поднесенный мне фрау Фишер. Слегка кружилась голова, чувствовалась приятная расслабленность.

1Да, это люди низкой культуры (нем.).

2Очень любезно с вашей стороны (англ.).

137

—  Vivat! — воскликнули все хором и подняли бокалы. Выпив, все посмотрели на меня.

—  Mein lieber Малапарте, — Франк положил мне руку на плечо в знак дружеского расположения, — немецкий народ оказался жертвой грязной клеветы. Немцы — не убийцы. Надеюсь, когда вы вернетесь в Италию, вы расскажете обо всем, что видели в Польше. Долг честного и объективного человека — говорить правду. Так и вы можете со спокойной совестью говорить, что немцы создают в Польше мирное, трудолюбивое сообщество, почти семью. Посмотрите вокруг: вы в простом и честном, подлинно немецком доме. Вот и Польша теперь — это порядочный немецкий дом. Вот, посмотрите, — с этими словами он повел рукой вокруг.

Я обернулся и посмотрел. Фрау Фишер достала из ящика стола картонную коробку, из коробки — большой клубок шерстяной пряжи, две спицы, начатый носок и несколько мотков домашней шерсти. Как бы испросив легким поклоном согласия фрау Бригитты Франк, она водрузила на нос очки в железной оправе и принялась монотонно орудовать спицами. Фрау Бригитта Франк расправила моток шерсти и, надев его на запястья фрау Вехтер, стала сматывать пряжу в клубок, действуя руками быстро и грациозно. Фрау Вехтер сомкнула колени, подала грудь вперед и, согнув руки с мотком, стала водить его, помогая пряже сматываться без обрыва. Три женщины являли собой совершенную картину бюргерской идиллии. Генерал-губернатор Франк смотрел на улыбающихся вязальщиц сияющим взглядом приязни и гордости. Эмиль Гасснер и Кейт разреза́ли тем временем полуночный торт и разливали кофе в большие фарфоровые чашки. От выпитого вина, от этой бюргерской сцены, от неясного воздействия немецкого провинциального интерьера (позвякивание вязальных спиц, треск поленьев в камине, звук жующих ртов, звон фарфоровой посуды) легкий дискомфорт понемногу овладевал мной. Рука Франка на плече хоть и не тяготила, но подавляла мой дух. И постепенно, перебирая и осмысливая по одному все чувства, которые вызывал во мне Франк, я пытался прояснить и определить для себя смысл, подтекст и значение каждого его слова, жеста, каждого поступка, стараясь составить из собранных мной за те дни сведений об этой личности ее духовный портрет, и все более убеждался, что это не тот человек, которого можно оценить быстро.

Дискомфорт, который я всегда ощущал в его присутствии, рождался именно от крайней сложности его натуры, в нем уникальным образом

138

сочетались жестокий ум, утонченность и вульгарность, грубый цинизм и изысканная чувствительность. Конечно, в нем было нечто темное и сокрытое, что не поддавалось моему анализу — царство зла, непостижимая преисподняя, откуда изредка вырывался неуловимый тусклый блеск, неожиданно освещавший это закрытое для понимания лицо, этот беспокойный и очаровательный, таинственный лик.

Мое давно сложившееся суждение о Франке было, вне всякого сомнения, неблагоприятным. Я знал об этом человеке достаточно, чтобы возненавидеть его. Но совесть не давала мне права придерживаться этого мнения. В сумме всех собранных о нем мнений и сведений, почерпнутых как из опыта других людей, так и из своего собственного, мне не хватало какой-то детали, которой я пренебрег и проявления которой ждал с минуты на минуту.

Я надеялся подстеречь во Франке жест, слово, спонтанное действие, могущее открыть его истинное лицо, его тайный образ. Это слово, жест, непроизвольное движение должны были неожиданно пробиться из темных тайников его души, из болезненной и в каком-то смысле преступной глубины его натуры, где, как я инстинктивно чувствовал, коренятся его жестокий ум, его изысканная музыкальность.

—  Такова теперешняя Польша — порядочный немецкий дом, — повторил Франк, охватывая взглядом картину бюргерской семейной идиллии. —  Отчего же, — спросил я, — вам самому не посвятить досуг какомунибудь женскому занятию? Ваше достоинство генерал-губернатора от этого нисколько не пострадало бы. Король Швеции Густав V тоже находит удовольствие в дамских рукоделиях. По вечерам в окружении родных и близких король Густав V вышивает.

—  Ach so? — воскликнули дамы с недоверием и заинтересованным удивлением.

—  А чем же еще заниматься королю нейтральной страны? — сказал со смехом Франк. — Если бы он был генерал-губернатором Польши, вы думаете, у него оставалось бы время для вышивания?

—  Польский народ стал бы, без сомнения, счастливее, имея генералгубернатора вышивальщика.

—  Ха-ха-ха! Да это у вас просто навязчивая идея, — со смехом сказал Франк. — На днях вы хотели убедить меня, что Гитлер — женщина, сейчас вы хотите склонить меня к женским рукоделиям. Вы вправду думаете, что

140

окрашивая в зеленое тонкой работы персидские ковры, мебель эпохи Людовика XV, портреты и пейзажи французской и итальянской школы, выполненные во вкусе Трианона и Шёнбрунна1, старое шведское серебро, русскую эмаль времен Екатерины Великой. Графиня Адам Ржевуска, сама Боронат2 с ее чудным голосом, стояла у клавесина в Белом зале посольства Итальянского Королевства во дворце Потоцких в Краковском предместье и пела радостные песни варшавянок времен Станислава Августа

игрустные украинские напевы времен гетмана Хмельницкого и казацких восстаний; я сидел рядом с Ядвигой Ржевуской, она молча смотрела на меня, бледная и задумчивая. Гонки на санях под луной до самого Виланова. Вечера в Охотничьем клубе в теплом запахе токая, разговоры старых польских шляхтичей об охоте, лошадях и собаках, женщинах

ипутешествиях, о дуэлях и влюбленностях, беседы тройки Охотничьего клуба — графа Генриха Потоцкого, графа Замойского и графа Тарновского — о винах и портных, о балеринах, о Петербурге и Вене, о Лондоне

иПариже. Долгие послеполуденные летние беседы в освежающей тени резиденции папского нунция с монсиньором Акилле Ратти, ставшим позже папой Пием XI, с секретарем апостольского посольства монсиньором Пеллегринетти, ставшим кардиналом; в пыльной жаре заката вдоль Вислы трещали советские пулеметы, а под окнами посольства цокали копытами лошади третьего уланского полка, скакавшего к предместью Прага навстречу красным казакам Буденного. Толпящиеся на тротуарах улицы Новы Свят люди пели:

Ulani, ulani, malowane dzieci niejedna panienka za wami poleci3.

Во главе полка гарцевала атлетичная княгиня Воронецка, крестная мать третьего уланского, с букетом роз в руках.

Niejedna panienka i niejedna wdowa za wami ulani poleciec gotowa4.

1Трианон — два дворца Версальского комплекса, Шёнбрунн — летняя резиденция Габсбургов под Веной.

2Олимпия Боронат (1867–1934) — известная итальянская певица, колоратурное сопрано.

3Уланы, уланы, красавцы уланы, за вами томятся влюбленные панны (пол.).

4И каждая пани, будь мужней иль вдовой, за вами, уланы, помчаться готова (пол.).