Курцио Малапарте - Капут

181

любят и смеются как живые. Но это мертвые тела. Они выходят не ночью, как все призраки, а среди бела дня, среди солнечного дня. Что делает Испанию страной глубоко живой, так это ее мертвецы, которых встретишь шагающими по дороге, сидящими в кафе, коленопреклоненными в церковной молитве. Они проходят неторопливо и молча, сверкая черными очами на зеленом лике, среди веселящейся толпы в городах и весях по праздничным и базарным дням, среди живого люда, который смеется и любит, поет и пьянствует. А те, кого вы зовете призраками, не испанцы, это чужеземцы. Они приходят издалека, неизвестно откуда, и приходят, только если вы окликнете их по имени или призовете магическим словом.

—  Вы верите в магическое слово? — спросил с улыбкой Вестманн. —  Каждый добрый испанец верит в него.

—  И знаете хоть одно? — спросил Вестманн.

—  Я знаю много, но одно обладает сверхъестественной силой и вызывает призраков.

—  Произнесите, хотя бы шепотом.

—  Я не смею. Боюсь, — сказал де Фокса и слегка побледнел, — это самое страшное и опасное слово испанского языка. Ни один настоящий испанец не рискнет произнести его. Священное слово: услышав его, призраки выходят из небытия и идут к тебе. Фатальное слово для того, кто его произносит, и для того, кто слышит. Положите на этот стол мертвеца, и я не моргну глазом. Но не зовите призрака, не открывайте ему дверь. Я умру от страха.

—  Скажите нам, по крайней мере, значение этого слова, — сказал Вестманн.

—  Это одно из названий змеи.

—  У змей благозвучные имена, — сказал Вестманн, — в трагедии Шекспира Антоний называет Клеопатру нежным змеиным именем.

—  О! — воскликнул де Фокса и побледнел лицом.

—  Что с вами? Вы не смеете произнести? А из уст Антония оно звучит с медовой сладостью. Никто никогда не называл Клеопатру именем нежнее. Подождите, — добавил Вестманн, довольный своей жестокостью, — думаю, я точно вспомню слова, вложенные Шекспиром в уста Антония… —  Замолчите, прошу вас! — вскричал де Фокса.

182

—  Если мне не изменяет память, — продолжал Вестманн с жестокой улыбкой, — Антоний звал Клеопатру… —  Ради Бога, замолчите! — крикнул де Фокса. — Не вздумайте произне-

сти это слово громко. Это магическое слово нужно проговаривать тихо, вот так… — и, едва шевеля губами, произнес: — Culebra1.

—  Ах, змея! — сказал, смеясь, Вестманн. — И вы пугаетесь такой малости? Слово как слово, я не вижу в нем чего-то таинственного и ужасного. Если не ошибаюсь, — добавил он, подняв глаза к потолку, будто пытаясь вспомнить, — Шекcпир использовал слово «snake», оно звучит не так нежно, как испанское «culebra». О mi culebra del antiguo Nilo…2

—  Не нужно повторять, прошу вас, — сказал де Фокса, — это слово приносит несчастье. Сегодня ночью умрет кто-то из нас или из близких.

В этот момент открылась дверь, на стол подали великолепного лосося из озера Инари, розового лосося, нежного и сверкающего, светящегося сквозь потрескавшуюся, покрытую серебристой чешуей шкуру, переливающуюся тонкими зелеными и бирюзовыми тонами — они напоминали древние шелка, в какие, по словам де Фокса, одевали статую Мадонны в испанских сельских церквях. Похожая на рыбью голову с натюрморта Брака, голова лосося лежала на тончайших травах, — такие прозрачные, как женские волосы, водоросли растут в реках и озерах Финляндии. Вкус рыбы вызывал далекое воспоминание о водах, лесах и облаках, а во мне — еще и воспоминание об озере Инари летней ночной порой, освещенном бледным арктическим солнцем озере под зеленым, по-детски нежным небосводом. Розовый цвет, пробивавшийся между серебристой чешуей лосося, был цветом облака, когда ночное солнце замирает на краю горизонта, как апельсин на подоконнике, а легкий ветерок шумит в листьях деревьев, в светлых водах, в прибрежной траве, легко пробегает через реки, озера, через безбрежные леса Лапландии; он того же розового цвета, что мигает, живой и глубокий, в серебряной ряби на глади озера Инари, когда солнце посреди арктической ночи бредет по зеленому небу, прочерченному тонкими синими венами.

Лицо де Фокса окрасилось тем же розовым, что проступал между чешуйками лосося.

—  Жаль, — сказал он, — что знамя СССР не такого же розового цвета!

1Змея (исп.).

2О моя змейка с древнего Нила (исп.).

183

—Кто знает, что случилось бы с бедной Европой, — сказал я, — если бы знамя СССР было розового цвета лосося и dessous des femmes3.

—К счастью, — сказал Вестманн, — в Европе все выцветает. И очень вероятно, что мы катимся в Средневековье розового лососевого цвета.

—  Я часто спрашиваю себя, — сказал де Фокса, — какую функцию будут нести интеллектуалы нового Средневековья? Бьюсь об заклад, они воспользуются возможностью и еще раз попытаются спасти европейскую цивилизацию.

—  Интеллектуалы, — сказал Вестманн, — неисправимы.

—  Старый настоятель монастыря в Монтекассино, — сказал я, — тоже часто задается этим вопросом.

И рассказал, как граф Гавронский (польский дипломат, женатый на Лючане Фрассати, дочери сенатора Фрассати, в то время бывшего послом Италии в Берлине) бежал в Рим после немецкой оккупации Польши; временами он проводил целые недели в лесах аббатства. Старый архиепископ дон Грегорио Диамаре, аббат монастыря в Монтекассино, беседуя однажды с Гавронским о варварстве, в которое война грозила бросить Европу, заметил, что в самые темные времена Средневековья монахи аббатства спасали западную цивилизацию, переписывая древние латинские и греческие манускрипты. «А что сегодня должны делать мы, чтобы спасти культуру Европы?» — заключил почтенный аббат. «Faites-les retaper à la machine par vos moines»4, — ответил Гавронский.

После белого мозельского, пахнущего влажным от дождя сеном (которому мягкое, розовое мясо лосося, просвечивающее сквозь серебряные чешуйки, придавало вкус пейзажа озера Инари под ночным солнцем), в бокалах засверкало кроваво-красное бургундское. От запеченного карельского кабана с большого серебряного подноса летел горячий запах очага. После прозрачного сияния мозельского, после розового лосося, напомнившего о серебряных струях Юутуанйоки, о розовых облаках на зеленом небе Лапландии, бургундское и кабан, едва снятый с пахнущего сосновыми дровами очага, напомнили о земле.

Нет другого такого вина на земле, как красное вино Бургундии: в колеблющемся свете свечей и белом снежном сиянии оно несет в себе цвет земли, пурпурно-золотистый цвет холмов Кот-д’Ора на закате. Его

3Нижнего женского белья (фр.).

4Заставьте ваших монахов перепечатывать манускрипты на машинке (фр.).

185

в комедии Артура Рейда «Влюбленные» говорит: «London is full of people who have just come from Sweden, drinking skoll and saying snap at each other»2. Я тоже пью под skoll и говорю snap3.

—  Тогда snap, — немного по-детски сказал де Фокса, разгоряченный бургундским.

—  Snap! — сказал, улыбаясь Вестманн.

Япо его примеру поднял бокал и сказал: —  Snap!

—  Qu’il fait bon appartenir à un pays neutre, n’est-ce pas? — сказал де Фокса, обернувшись к Вестманну. — Оn peut boire sans être obligé de souhaiter ni victoires ni défaites. Snap pour la paix de l’Europe4.

—  Skoll! — сказал Вестманн.

—  Comment! Vous dites skoll, à présent?5 — сказал де Фокса.

—  J’aime me tromper, de temps en temps6, — сказал Вестманн с иронией. —  J’adore le mot snap, — сказал де Фокса, поднимая бокал, — snap pour l’Allemagne, et snap pour l’Angleterre7.

—  Snap pour l’Allemagne, — сказал Вестманн с забавной торжественностью, — et skoll pour l’Angleterre8.

Ятоже поднял бокал и сказал «snap» за Германию и «skoll» за Англию. —  Ты должен говорить за Германию не «snap», а «skoll», — сказал мне де Фокса, — Германия — союзник Италии.

—  Лично я — не союзник Германии. Война, которую ведет Италия, это личная война Муссолини, а я не Муссолини, и ни один итальянец не есть Муссолини. Snap за Муссолини и Гитлера.

—  Snap за Муссолини и Гитлера! — повторил де Фокса. —  И snap за Франко, — сказал я.

Де Фокса заколебался, потом сказал:

—  Snap и за Франко тоже! — и повернувшись в Вестманну: — Знаете историю про партию в крикет, что разыграл Малапарте в Польше с генерал-

2В Лондоне полно людей, только вернувшихся из Швеции, они пьют под skoll и говорят друг другу snap (англ.).

3Здесь: грубый звук, например — «пердь» (англ.).

4Хорошо быть гражданином нейтральной страны, не так ли? Можно пить без обязательного пожелания победы или поражения. Snap за мир в Европе (фр.).

5Как! И в этих обстоятельствах вы говорите «skoll»? (фр.)

6Я иногда охотно ошибаюсь (фр.).

7Обожаю словечко «snap», snap за Германию и snap за Англию (фр.).

8Snap за Германию и skoll за Англию (фр.).

186

губернатором Франком? — и рассказал о моем договоре с Франком и как я спокойно раскрыл ему, что раздал во время приезда Гиммлера в Варшаву письма и деньги, переданные польскими беженцами из Италии родным и близким в Польше.

—  И Франк не выдал вас? — спросил Вестманн. —  Нет, не выдал, — ответил я.

—  Ваша авантюра с Франком действительно из ряда вон, — сказал Вестманн, — он должен был передать вас гестапо. Приходится признать, что он удивительно повел себя с вами.

—  Я был уверен, что он не предаст меня, — сказал я. — То, что могло показаться неосторожностью, было на самом деле мудрой предосторожностью. Дав ему понять, что считаю его джентльменом, я сделал Франка моим сообщником. Хотя позже он расквитался за мою искренность, заставив дорого заплатить за свое вынужденное сообщничество.

Я рассказал, как через несколько недель после моего отъезда из Варшавы он решительно апеллировал к итальянскому правительству, протестуя против нескольких моих статей о Польше, обвиняя меня в том, что я встал на сторону поляков. Он настаивал, чтобы я не только официально опроверг опубликованное, но и направил ему извинительное письмо. Но я был уже в безопасности в Финляндии и, конечно же, ответил ему «snap».

—  Si j’avais été à ta place, je lui aurais répondu merde1, — сказал де Фокса. —  C’est un mot bien difficile à prononcer, dans certains cas2, — заметил, смеясь, Вестманн.

—  Vous me croyez donc incаpable de répondre à un Allemand ce que Cambronne, à Waterloo, a répondu à un Anglais?3 — сказал де Фокса с достоинством. Повернувшись ко мне, он добавил: — Ты угощаешь меня ужином, если я скажу немцу, что он — дерьмо?

—  Ради Бога, Августин, подумай, ты же посол Испании, — ответил

ясо смехом, — одним этим словом ты втянешь испанский народ в войну

сгитлеровской Германией!

—  Испанцы бросались в драку и за значительно меньшее. Я скажу «дерьмо» во имя Испании.

1На твоем месте, я ответил бы ему: «Вы — дерьмо» (фр.).

2Эти слова в некоторых случаях очень непросто произнести (фр.).

3Вы считаете меня неспособным сказать немцу то, что при Ватерлоо Камбронн сказал англичанам? (фр.)

187

—  Дождитесь, по крайней мере, пока Гитлер дойдет до Ватерлоо, — сказал Вестманн, — к несчастью, он только у Аустерлица.

—  Нет, ждать я не могу, — сказал де Фокса и значительно прибавил: — Хорошо, я буду Камбронном при Аустерлице.

По счастью, в этот момент на стол подали блюдо с boules, шарами из мягкого теста, изумительно вкусными, которые сестры из монастыря СакреКёр называют по-вольтерьянски «pets de none», «пуками монашки».

—  Ce mets de nonne ne vous rapрelle rien4? — спросил Вестманн де Фокса. —  Cela me rappelle l’Espagne, — сказал де Фокса серьезно. — L’Espagne est pleine de couvents et de pets de nonne. Comme catholique et comme Espagnol, j’apprécie beaucoup la délicatesse avec laquelle vous me rappelez mon pays5. —  Je ne faisais aucune allusion, ni à l’Espagne ni à la religion catholique, — сказал Вестманн, дружески улыбаясь. — Ce mets de couvent me rappelle mon enfance. Ne vous rappelle-t-il pas aussi votre enfance? Tous les enfants aiment beaucoup cela. Chez nous aussi, en Suède, où il n’y a pas de couvents, il y a tout de même de pets de nonne. Cela ne vous rajeunit pas?6

—  Vous avez une manière charmante de rajeunir vos hôtes, — сказал де Фокса. — Ce mets exquis me fait penser à l’immortelle jeunesse de l’Espagne. En tant qu’homme, je ne suis plus, hélas!, un enfant, mais en tant qu’Espagnol je suis jeune et immortel. Malheureusement on peut aussi être jeune et pourri. Les peuples latins sont pourris7.

Он замолчал, уронив голову, потом резво встрепенулся и гордо сказал: —  C’est tout de même une noble pourriture. Savez-vous ce que me disait l’autre jour un de nos amis de la Légation de États-Unis? Nous parlions de la guerre, de la France, de l’Italie, de l’Espagne, et je lui disais que les peuples

4Это монашеское кушанье вам ничего не напоминают? (фр.)

5Они напоминают мне Испанию. В Испании полно монастырей и пуков монашек. Как католик и испанец я высоко ценю деликатность, с какой вы напоминаете мне о моей стране (фр.).

6Я не намекаю этим блюдом ни на Испанию, ни на католичество. Это монашеское блюдо напоминает мне детство. А вам оно не напоминает ваше детство? Дети его очень любят. А у нас в Швеции хоть и нет монастырей, но есть «пуки монашек». Это не возвращает вас в детство? (фр.)

7У вас очаровательная манера возвращать ваших гостей в детство. Этот отменный десерт заставляет думать о неувядающей юности Испании. И как ее сына, меня это тоже касается, увы! Как ее сын, и тем более испанец, я молод и развращен.

К несчастью, можно быть молодым и уже развращенным. Латинские народы все развращены (фр.).

188

latins sont pourris. Il se peut que tout cela soit pourri, m’a-t-il répondu, mais ça sent bon1.

—  Люблю Испанию, — сказал Вестманн.

—  Я благодарен вам до глубины души за любовь к Испании, — сказал де Фокса и улыбнулся Вестманну сквозь ледяной блеск хрусталя. — Mais quelle Espagne aimez-vous? Celle de Dieu, ou celle des hommes?2

—  Celle des hommes, naturellement3, — ответил Вестманн. Граф де Фокса разочарованно взглянул на Вестманна.

—  Вы тоже? — сказал он. — Северные люди любят в Испании только человеческое. А ведь все молодое и бессмертное в Испании принадлежит Богу. Нужно быть католиком, чтобы понять и полюбить Испанию подлинную, Испанию Господа. Ведь Господь — католик и испанец.

—  Я протестант, — сказал Вестманн, — и меня очень удивило бы, если бы Господь оказался католиком. Но я ничего не имею против того, чтобы он был испанцем.

—  Если Бог есть, он — испанец. Это не кощунство, это моя вера.

— Когда я через несколько месяцев вернусь в Испанию, — сказал Вестманн несколько иронично, — обещаю вам, дорогой де Фокса, посвятить больше времени Испании Господа и поменьше — человека.

—  Надеюсь, — сказал де Фокса, — испанский Господь заинтересует вас больше гольфа в Пуэрта-де-Йерро.

Он рассказал, как молодой английский дипломат после возвращения посольства Англии по окончании гражданской войны­ из Бургоса обратно в Мадрид, прежде всего занялся выяснением, правда ли что пятая лунка на поле для гольфа в Пуэрта-де-Йерро повреждена фашистской гранатой. —  Это оказалось правдой? — спросил обеспокоенный Вестманн.

—  Нет, благодарение Богу! Пятая лунка оказалась невредимой, — ответил де Фокса, — то была, по счастью, намеренная дезинформация, запущенная антифашистской пропагандой.

—  Тем лучше! — воскликнул Вестманн, облегченно вздохнув. — Признаюсь, у меня перехватило дыхание. В современной цивилизации,

1И все же это благородная развращенность. Знаете, что мне сказал позавчера один друг из посольства Соединенных Штатов? Мы разговаривали о войне, о Франции, Италии, Ис-

пании, и я сказал, что латинские народы прогнили. Он ответил, что, может, все и прогнило, но пахнет еще неплохо (фр.).

2Но какую Испанию вы любите? Испанию Бога или людей? (фр.)

3Испанию людей, конечно (фр.).

189

дорогой де Фокса, лунка на поле для гольфа, к сожалению, имеет такое же значение, как и готический собор.

—  Помолимся Господу, чтобы он сохранил хотя бы лунки для гольфа, — сказал де Фокса.

В сущности, де Фокса не было дела ни до лунок, ни до готических соборов. Он был убежденным католиком, хоть и на испанский манер: достаточно сказать, что религиозные вопросы он рассматривал как свои собственные

иотстаивал перед лицом Церкви и в вопросе католического сознания свободу духа, исповедовал знаменитую испанскую дерзость, ничего общего не имевшую со свободой духа Вольтера. Таким же было его отношение к любому политическому и социальному вопросу и к любой проблеме искусства. Он был фалангистом в той же мере, в какой любой испанец является коммунистом или анархистом — в сугубо католической. Де Фокса называл это «стоять спиной к стене». Всякий испанец — свободный человек, но стоящий спиной к стене: высокой, гладкой, непреодолимой католической стене, стене теологической, которая и есть стена старой Испании, она же стенка, к которой ставят людей (анархистов, республиканцев, монархистов, фашистов, коммунистов) карательные отряды, та самая стенка, перед которой совершаются аутодафе и теологические диспуты.

Хоть он и был представителем франкистской Испании в Финляндии (Юбер Герен, посол Франции Петена, называл де Фокса «послом вишистской Испании»), это не мешало ему презрительно высмеивать Франко

иего революцию. Де Фокса принадлежал к молодому испанскому поколению, пытавшемуся подвести под марксизм феодальный, католический фундамент и, как он сам говорил, сдобрить ленинизм теологией, примирить традиционную католическую Испанию с молодой пролетарской Европой. А теперь он сам смеялся над откровенными иллюзиями собственного поколения и провалом этой трагической и смехотворной попытки.

Когда он говорил об испанской гражданской войне, я думал, что свободно устремленное сознание привело его к пониманию противоречий в собственных рассуждениях, к признанию законности и истинности политических, моральных и интеллектуальных позиций противников Франко, как это было в тот вечер, когда он говорил о президенте Испанской Республики Асанье и о его «тайном дневнике», в котором тот день за днем и час за часом отмечал и комментировал все самые

190

незначительные, мельчайшие подробности революционных событий

игражданской войны:­ цвет неба каждого часа и дня, журчание фонтана, шум ветра в листве деревьев, эхо стрельбы на соседней улице; бледность, наглость, жалость, боязнь, цинизм, предательство, притворство; эгоизм епископов, генералов, политиков, придворных, знати, профсоюзных вожаков, испанских грандов, анархистов, приходящих с советами, просьбами, предложениями, соглашениями, предательством и продажностью. Конечно, «тайный дневник» Асаньи, на который Франко наложил руку, не публиковался, но и не был уничтожен. Де Фокса прочел его, он говорил о нем как о чрезвычайном документе, где президент явился необычно отстраненным от событий и людей, одиноким в чистом, отвлеченном пространстве человеком. Но иногда де Фокса оказывался странным образом неуверенным в отношении самых простых вопросов, которые в глубине своего католического сознания он считал давно

иопределенно для себя решенными, как это случилось в Белоострове под Ленинградом.

Несколькими днями раньше в Святую пятницу мы с де Фокса оказались в окопах Белоострова. В пятистах метрах за колючей проволокой

идвойной линией советских окопов и дотов мы увидели двух русских солдат, открыто шагавших в ногу вдоль опушки леса, они несли на плечах еловое бревно. Балансируя руками, они шли по снегу с некоторой бравадой. Это были два сибиряка высокого роста в серых каракулевых надвинутых на лоб шапках, длинных до пят шинелях песочного цвета

ис винтовкой за плечом; они казались гигантами, увеличенными ослепляющим, насыщенным солнцем снегом. Полковник Лукандер обратился к де Фокса:

—  Господин посол, не хотите ли, я прикажу выпустить пару снарядов по тем двум?

Упакованный в маскхалат де Фокса, посмотрел на полковника из-под капюшона:

—  Сегодня Святая пятница, я не хотел бы в такой день отяготить мою совесть смертью двух человек. Если вправду хотите доставить мне удовольствие, не стреляйте.

Полковник Лукандер очень удивился: —  На этой войне мы солдаты.