Курцио Малапарте - Капут

221

—  Некоторые турецкие ковры старше «Илиады» Гомера, — ответил Ага Аксел.

(Несколько дней назад мы пошли к Дину Кантемиру полюбоваться его коллекцией фарфора и восточных ковров, он жил в красивом доме в Бруннспаркене, напротив посольства Великобритании. В то время как Дину изображал в воздухе генеалогическое древо своего лучшего саксонского фарфора, а Бенгт фон Тёрне стоял под портретом одной из Линдтов, знаменитой своей красотой, и беседовал с Мирчей Бериндеем и Титу Михайлеску о живописи Галлен-Каллелы, посол Турции и посол Румынии, стоя на коленях посреди комнаты, обсуждали достоинства двух традиционных турецких ковров XVI века, которые Кантемир расстелил на полу. На одном были вытканы два ромба и два чередующихся прямоугольника розового, фиолетового и зеленого цветов, на втором — четыре прямо­ угольника розового, голубого и золотого оттенков, явно навеянные персидским искусством. Посол Турции восхвалял тончайшее, никогда прежде не виданное сочетание цветов первого ковра, а посол Румынии хвалил почти женскую мягкость тонов античной персидской миниатюры ковра второго. «Mais pas du tout, mon cher»1, — говорил Константиниди, повысив голос. «Je vous assure, sur ma parole d’honneur, que vous vous trompez»2, — нетерпеливо отвечал Ага Аксел. Оба стояли на коленях и, задрав руки, энергично жестикулировали, это было похоже на турецкую молитву. Продолжая спорить, они сели по-турецки друг против друга на оба ковра, и Ага Аксел сказал: «On a toujours été injustes envers les Turcs»3.)

—  От великой турецкой цивилизации, — сказал Ага Аксел, — однажды не останется ничего, кроме нескольких старинных ковров. Мы — героический и несчастный народ. Все наши беды идут от нашей вековой терпимости. Если бы мы были менее терпимы, мы поработили бы все христианство.

Я спросил, что означает терпимость по-турецки.

—  Мы всегда были слишком либеральны с завоеванными народами, — ответил Ага Аксел.

—  Я не понимаю, почему турки не обратились в христианство, — сказал де Фокса. — Это намного упростило бы дело.

1Вовсе нет, мой дорогой (фр.).

2Слово чести, уверяю вас, вы ошибаетесь (фр.).

3К туркам во все времена было несправедливое отношение (фр.).

223

крови пастора. Уже испуская дух, пастор рассказал, что в конце беседы пленный обнял его и, держа в объятиях, вонзил в спину заточенный напильник. На допросе злодей заявил, что убил пастора, потому что тот силой своих аргументов потревожил его чувства коммуниста и атеиста. Русского пленного отдали под суд и расстреляли.

—  Он пытался, — сказал в заключение Бенгт фон Тёрне, — убить в пасторе Бога.

Описание этого преступления, появившееся во всех финских газетах, глубоко взволновало общественное мнение. Сын бывшего посла Финляндии в Риме лейтенант Гуммерус рассказал мне, что его друга офицера, руководившего исполнением приговора, поразило спокойствие духа убийцы. —  Он обрел покой для своей совести, — сказал де Фокса.

—  Но это ужасно! — воскликнула графиня Маннергейм. — Как можно вообще прийти к мысли убить Господа?

—  Весь современный мир пытается убить Бога, — сказал Ага Аксел. — Современное сознание — опасное для Бога место.

—  И мусульманское тоже? — спросил Кантемир.

—  И мусульманское тоже, к сожалению, — ответил Ага Аксел. — И это происходит вовсе не из-за влияния близкой коммунистической России, а из-за того, что идея богоубийства витает в воздухе, она — элемент современной цивилизации.

—  Современное государство, — сказал Константиниди, — тешит себя иллюзией, что может сохранить жизнь Богу простыми полицейскими мерами.

—  И не только Богу, государство тешит себя иллюзией защитить такими мерами и собственное существование тоже, — сказал де Фокса. — Возьмем для примера Испанию. Единственный способ ниспровергнуть Франко — это убить Бога, и покушения на Господа на улицах Мадрида и Барселоны уже не редкость. Не проходит дня без того, чтобы кого-нибудь не подстрелили в револьверной перестрелке.

И де Фокса рассказал, что в книжной лавке Стокманна он нашел недавно изданную испанскую книгу и, открыв ее, обнаружил на первой же странице слова: «Бог, этот безумный гений…» —  В совершенном в Турку преступлении вина не столько русского ком-

муниста, убившего пастора, сколько Карла Маркса, пытавшегося убить Бога. Это типично марксистское преступление, — сказал Бенгт фон Тёрне.

224

—  Нужно иметь мужество признать, что современному миру скорее ближе «Капитал», чем Евангелие, — сказал Константиниди.

—  Это касается и Корана тоже, — сказал Ага Аксел. — Легкость, с которой молодые мусульмане принимают коммунизм, поразительна. Исламская молодежь из восточных советских республик без сопротивления оставляет Магомета ради Маркса. А чем станет ислам без Корана?

— Католическая церковь, — сказал де Фокса, — показала, что умеет прекрасно обходиться без Евангелия.

—  Однажды придет и коммунизм без Маркса, по крайней мере, это — идеал многих англичан, — сказал Кантемир.

—  Идеал многих англичан, — сказал Ага Аксел, — это «Капитал» Маркса, изданный в виде «Синей книги»1.

—  Англичанам не нужно бояться коммунизма, — сказал Ага Аксел, — для них вопрос коммунизма — выиграть классовую битву на том поле, где они выиграли Ватерлоо, то есть на спортивных полях Итона.

Графиня Маннергейм рассказала, что несколькими днями раньше посол Германии фон Блюхер, беседуя со своими коллегами, показался очень озабоченным коммунистической опасностью в Англии. «Don’t worry, Britons never will be Slavs»2, — успокоил его секретарь датского посольства граф Адам Мольтке-Хинтфельд.

—  Англичане, — сказал де Фокса, — известны своим умением ставить ребром вопросы совсем незначительные, как, впрочем, и умением обнажать самые важные и сложные проблемы. Так мы скоро увидим коммунизм, — добавил он, — шагающим голым по улицам Ковентри, как леди Годива. Было уже, наверное, часа два ночи. Холодало, и от металлического света, влетавшего в открытое окно, лица собравшихся делались синими до такой степени, что я попросил де Фокса закрыть окна и зажечь свет. У всех был трупный вид; ничто так не заставляет думать о покойнике, как вид человека в вечернем костюме посреди бела дня или вид молодой нарумяненной женщины с обнаженными плечами и в сверкающих на солнце драгоценностях. Мы сидели за богатым столом, как мертвые на похоронной тризне в Аиде: металлический свет ночного дня придавал нашим телам синюшный, мертвенный цвет. Слуги закрыли окна, зажгли свет, и что-то теплое, близкое и тайное вошло в комнату. Вино заиграло

1«Blue book» — книга правительственных документов и циркуляров (англ.).

2Не беспокойтесь, британцы никогда не будут славянами (англ.).

225

в бокалах, наши лица вновь обрели цвет живой плоти, глаза засверкали весельем, голоса зазвучали тепло и проникновенно, как голоса живых людей.

Вдруг раздался вой сирен тревоги, и сразу же зенитная артиллерия повела заградительный огонь. С моря донесся сладкий пчелиный гул советских самолетов.

—  Cela peut paraître drôle mais moi j’ai peur3, — сказал Константиниди спокойным голосом.

—  Moi aussi j’ai peur et ce n’est pas drôle4, — сказал де Фокса.

Никто из нас не двинулся с места. Доносились глухие, мрачные звуки взрывов, стены дрожали, бокал Колетт Константиниди с легким звоном дал трещину. По знаку де Фокса слуга вновь открыл окно. Советские самолеты числом около ста летели низко над крышами домов, похожие на огромных насекомых с прозрачными крыльями.

—  Что самое странное в этих светлых северных ночах, — сказал Мирча Бериндей с усталым румынским акцентом, — так это возможность подстеречь при свете ночные движения, мысли, чувства, предметы, обычно спрятанные в тайниках тьмы, которые ночь ревниво бережет в своем темном лоне. — И повернувшись к мадам Слёрн, добавил: — Смотрите, вот лицо ночи.

Бледная, со слегка дрожащими губами, хлопая белыми веками, мадам Слёрн улыбалась, наклонив голову. Деметра Слёрн — гречанка, у нее тонкое лицо, черные глаза, высокий, чистых линий лоб и античная мягкость в улыбке и движениях. У нее кокетливые глаза, глаза Афины, и белые веки, тонкие и неспокойные.

—  J’aime avoir peur5, — сказала мадам Слёрн.

Глубокая тишина перемежалась с грохотом артиллерии, с разрывами бомб и рокотом моторов. В неожиданных проблесках тишины слышалось пение птиц.

—  Станция в огне, — сказал Ага Аксел, сидящий прямо против окна. Склады «Эланто» тоже горели. Было холодно. Женщины кутались в меха, ледяное ночное солнце сверкало сквозь деревья парка. Вдалеке, в районе Суоменлинна лаял пес.

3Это может показаться забавным, но я боюсь (фр.).

4Я тоже боюсь, и это совсем не забавно (фр.).

5Страх мне доставляет наслаждение (фр.).

226

Тогда я принялся рассказывать историю о собаке посла Италии Мамели, случившуюся во время бомбардировок Белграда. Собаку звали Спин.

XI

Взбесившееся ружье

Когда начали бомбить Белград, посол Италии Мамели позвал своего пса: —  Спин, поторопись, пойдем!

Но Спин, великолепный английский грифон трехлетнего возраста, забившийся в углу кабинета под портретами Папы, Короля и Муссолини, как бы прося у них защиты, не выходил к хозяину на его зов: он трусил. —  Спин, быстрее, идем в убежище.

По необычным ноткам в голосе Мамели пес понял, что пришло самое время бояться: он стал скулить, мочиться на ковер и оглядываться вокруг помутневшими глазами.

У этой статной английской собаки, кобеля благородных кровей, была одна только страсть — охота. Мамели часто брал Спина с собой на охоту в леса под Белградом или на маленькие острова посреди Дуная как раз против Белграда, между Панчево и Земуном. Он снимал со стены ружье, вскидывал его на плечо и говорил: «Спин, за мной». Пес лаял и прыгал от радости, а пробегая мимо развешенных на стене коридора ружей, ягд­ таша из добротной английской кожи и прочего снаряжения, умильно смотрел на них и вилял хвостом.

Но в то утро, с началом бомбежки Белграда, Спин стал бояться. Бомбы взрывались с диким грохотом. Разрывы сотрясали стоявшее невдалеке от старого королевского дворца здание посольства Италии вплоть до фундамента, сверху летели куски штукатурки, длинные трещины раскалывали стены и потолки.

—  Быстрее, Спин!

Спин сползал по ступенькам убежища, поджав хвост, скулил и орошал мочой ступени.

Убежищем был простой подвал на уровне земли, его вовремя не удосужились укрепить балками, усилить свод бревнами или бетонными опорами. Из окошка на уровне улицы спускался бледный пыльный луч

227

света. Вдоль стен на грубых полках стояли фьяски с кьянти, бутылки с французским вином, виски, коньяком и джином, а с потолка свисали фриульские окорока из Сан-Даниеле и ломбардские колбасы. Этот подвал был настоящей мышеловкой. Хватило бы одной небольшой бомбы, чтобы похоронить в нем всех служащих посольства вместе со Спином.

Было семь часов двадцать минут утра, воскресенье, 6 апреля 1941 года. Спин сползал по ступеням убежища и скулил от страха. Пробегая по коридору, он поднял голову: все ружья на месте. Значит, страшные звуки — не выстрелы, это что-то новое, ненормальное, совершенно несвойственное человеку и природе. Земля колебалась как при землетрясении, дома сталкивались друг с другом, со страшным треском рушились стены, слышался звон бьющегося об асфальт оконного стекла, крики ужаса, плач, призывы на помощь, проклятия и стоны обезумевших людей, спасающихся в спешном бегстве. Кислый запах серы просачивался в подвал вместе с дымом взрывов и пожарищ. Бомбы сыпались на Теразие, на площадь Споменик, на старый королевский дворец. По улицам на большой скорости пролетали машины с генералами, министрами, придворными

игосударственными чиновниками. Страх охватил военные и гражданские власти, они в спешке покидали город. Около десяти утра столица оказалась брошенной на произвол судьбы. Началось мародерство.

Беднота вместе с присоединившимися позже цыганскими бандами из Земуна и Панчево срывала жалюзи с магазинов и грабила даже жилые дома. Из района Теразие доносилась стрельба. Жители отбивались от грабителей на улицах и на лестницах, в подъездах и квартирах. Горел Королевский театр на площади Споменик. Была разрушена кондитерская напротив театра, турецкая кондитерская, известная каждому на Балканах своими сладостями-афродизиаками. Толпа с лихими криками рылась среди обломков, спорила из-за драгоценных сладостей, растрепанные женщины с горящими лицами оглушали воздух непристойным смехом и, чавкая, жевали возбуждающие любовь пирожные, карамель и конфеты. Поджав хвост, опустив уши и повизгивая, Спин слушал грохот разрывов

ипадающих стен, крики ужаса, треск пожарищ. Он забился в ногах посла Мамели и мочился ему на туфли. Когда ближе к полудню грохот разрывов понемногу затих и Мамели с остальными посольскими поднялся наверх, Спин отказался покинуть убежище. Пришлось носить ему еду в темный, задымленный подвал.

228

В минуты затишья до кабинета посла долетал собачий визг. Мир рушился, происходило нечто страшное, чего Спин не мог понять. «Налет закончился, — говорил ему Мамели, спустившись в подвал, — можно вернуться наверх, опасность уже миновала». Но Спин трусил и уходить не хотел. Он не прикасался к пище, только с подозрительным видом смотрел на суп

ина хозяина, смотрел недоверчивым, молящим взглядом собаки, которая боится быть преданной. Человеческих законов, как и законов природы, уже не существовало. Мир рушился.

Около четырех пополудни того дня, когда посол Мамели собирался в очередной раз пойти в подвал уговаривать Спина, что опасность миновала

ивсе опять, как обычно, в порядке, в небе над Земуном, возле Панчево, послышался высокий гул моторов. Первые бомбы упали в районе Милоша Велитога, самолеты вбивали огромные бомбы в крыши домов как вбивают гвозди: одним молниеносным и точным, огромной силы ударом. Город содрогался до основания, толпы людей с криками бросались по улицам врассыпную, между взрывами наступала пауза великой тишины, все вокруг становилось мертвым, бездыханным, неподвижным, как молчание мироздания, когда земля — безжизненна; бесконечное, абсолютное звездное молчание земли, когда земля — холодна и мертва, когда приходит конец света. И снова неожиданные взрывы вырывали дома и деревья с корнем, небеса рушились на город с громовым раскатом. Посол Мамели и посольские служащие уже спустились в убежище и, побледневшие, сидели на стульях вокруг стола. В паузах между разрывами слышался скулеж Спина, забившегося между ног хозяина.

—  Это конец света, — сказал второй секретарь посольства князь Руффо. —  Ад кромешный, — сказал посол Мамели, зажигая сигарету.

—  Все силы природы против нас, — сказал первый секретарь Гвидотти. — Природа тоже взбеленилась.

—  Ничего не поделаешь, — сказал граф Фабрицио Франко.

—  Будем как румыны tutùn sci rabdare, курить табак и ждать, — сказал посол Мамели.

Спин слушал эти разговоры и прекрасно понимал, что ничего нельзя поделать. Тutùn sci rabdare. Но ждать чего? Посол Мамели и чиновники посольства знали наверняка, чего они ждали. Бледные и взъерошенные, они сидели в подвале и курили одну сигарету за другой. И хотя бы произнесли хоть одно слово, раскрывающее тайну их тягостного ожидания.

229

Загадочность событий того страшного дня, неясность причин ожидания вдобавок к взрывам огромных бомб тревожили собаку больше, чем простая неуверенность. Спин вовсе не был трусом. Добрый английский пес чистых кровей без капли примеси, благородное создание в лучшем смысле слова, храбрый пес, он воспитывался в лучшей собачьей школе графства Суссекс. Он не боялся ничего, и войны­ тоже. Спин — охотничья собака, а война, все знают, это и есть охота, где человек одновременно

иохотник и дичь, это игра, в которой вооруженные ружьями люди охотятся друг на друга. А Спин не боялся ружей, он смело бросился бы один против целого вражеского полка. И звуки выстрелов только раззадоривали его. Стрельба для него — один из элементов природы, традиционно свойственный миру, его, Спина, миру. Да и что за жизнь была бы без стрельбы? Что за жизнь была бы без долгих скачек по лугам и кустам, по холмам над Савой и Дунаем, без гона вдоль по натянутому как струна запаху в полях, подобного прохождению акробата по туго натянутому тросу? Когда ясным ранним утром треск охотничьих ружей сухо отражается в воздухе или вызывает легкую дрожь, пролетая сквозь серую паутину осеннего дождя, или весело скачет по заснеженным холмам, мироздание являет свое совершенство, которому не хватает только ружейного выстрела, последнего мазка на картину совершенства универсума, природы и самой жизни.

Когда длинными зимними вечерами Мамели сидел в своей библиотеке

скороткой трубкой в зубах, склонившись над раскрытой книгой (огонь слабо потрескивал в камине, а за окном свистел ветер и сыпал дождь), свернувшийся у ног хозяина Спин мечтал о сухом ружейном треске

истеклянном звоне утреннего воздуха. Он поглядывал на висевшее возле двери старое турецкое ружье и помахивал хвостом. Это было турецкое кремневое ружье, инкрустированное перламутром, Мамели купил его за несколько динаров у старьевщика в городе Монастир, оно, конечно же, постреляло в христианских солдат князя Евгения Савойского, в венгерских всадников и в галопирующих по лугам Земуна хорватов. Старое верное боевое оружие, исполнившее свой долг, оно отыграло свою роль

ипоучаствовало в поддержании древнего традиционного порядка природы: в далекие времена своей молодости это ружье наложило недостающий мазок на картину совершенства мироздания в тот самый день, когда утренней порой сухой выстрел пробил окно и молодой улан повалился

230

слошади в Земане, в Нови-Саде, в Вуковаре. Спин не был son of a gun, забиякой, но не мог представить себе мир без ружья. И до тех пор, пока

вмире раздается звук ружейного выстрела, ничто не может поколебать гармонию, порядок и совершенство природы, — так думал Спин.

Но ужасный грохот того утра, заставивший обрушиться весь мир, не был и не мог быть знакомым звуком ружейного выстрела, это был никогда ранее не слыханный им новый, пугающий звук. Какое-то страшное чудовище, жестокое чужеземное божество навеки опрокинуло ружейное царство родного бога, до того дня содержавшего мир в гармонии и порядке. Наверное, голос ружья пропал навсегда, подавленный диким грохотом. И образ Мамели, мелькнувший в те жестокие минуты в мозгу Спина на фоне растревоженной природы и рушившегося мироздания, был образом серого поникшего человека, шагавшего, согнувшись и прихрамывая, по пустынным полям и сожженным лесам, человека с пустым ягдташем и бесполезным, онемевшим, отказавшимся от борьбы ружьем за плечом. Но вдруг дикая мысль мелькнула в мозгу Спина. А что если тот страшный звук был голосом ружья? Если ружье, сошедшее вдруг с ума, устремилось по дорогам и полям, по лесам и рекам, сотрясая мир своим новым, ужасным, безумным голосом? От этой мысли кровь застыла в жилах Спина. Образ Мамели со страшным взбесившимся ружьем угрожающе стоял у него в глазах. Вот Мамели загоняет заряд в ствол, поднимает ружье, упирает приклад в плечо и жмет на курок. Страшный грохот вылетает из дула. Дикий взрыв сотрясает город до основания, глубокими воронками распахивается земля, дома сталкиваются друг с другом и рушатся

сгромким треском, поднимая высокие тучи пыли.

Бледные и потные люди молча сидели в подвале, кто-то молился. Спин закрыл глаза и положился на Бога.

В тот день я был в Панчево, недалеко от Белграда. Висевшая над городом огромная черная туча издали казалась крылом гигантского стервятника. Крыло двигалось и закрывало полнеба в широком размахе, лучи заходящего солнца пронзали его, выбивая черные, как копоть, кровавые вспышки. Как крыло смертельно раненной хищной птицы, трепыхавшейся в попытке взлететь, туча рвала небо своим оперением. А внизу, прямо над нахлобученным на холм городом и над глубокой, зеленой, испещренной желтыми реками долиной ленивые эскадрильи самолетов «Штука», этих стервятников с вытянутыми клювами, без передышки с диким свистом