Курцио Малапарте - Капут
.pdf
101
ваюсь из окна и вижу парижские мосты, начиная от моста Сен-Мишель
идо моста Трокадеро, зеленую листву вдоль quais, набережных, фасад Лувра, деревья площади Согласия. Друзья молча смотрят на меня, я присаживаюсь среди них, хочу вновь услышать их голоса, услышать их речь, но они сидят неподвижно и замкнуто, молча смотрят; я чувствую, что им жаль меня, мне хочется сказать, что это не моя вина, если я стал жестоким, ожесточились все: и ты, Бессан-Массне, и ты, Гуэнно, и даже ты, Жан Жироду, и ты тоже, Барбара, разве неправда? Барбара улыбается, кивает головой, мол, она понимает. И остальные тоже кивают головой, как бы говоря, что не наша это вина, если мы все ожесточились. Тогда я встаю, направляюсь к двери и уже с порога оглядываюсь
иулыбаюсь. Медленно спускаюсь по лестнице, мадам Мартиг мне тихо говорит:
— Il ne nous a jamais écrit4.
Я хочу просить прощения за то, что ни разу не написал из тюрьмы «Реджина Коэли», с острова Липари:
— Ce n’était pas par orgueil, vous savez, c’était par pudeur. J’avais cette pudeur, du prisonnier, cette triste pudeur de l’homme traqué, enfermé dans un cachot, rongé par la vermine, par l’insomnie, par la fièvre, rongé par la solitude, par la cruauté. Oui, Madame Martig, par sa propre cruauté5.
— Peut-être nous a-t-il oubliés, — тихо говорит мадам Мартиг и добавляет: — Peut-être vous a-t-il oublié, vous aussi6.
— Oh non! Il ne nous a pas oubliés. Il a honte de ce qu’il souffre, il a honte de ce que nous sommes tous devenus dans cette guerre. Vous le savez, n’est-ce pas que vous le savez, Madame Martig?7
— Oui, — тихо мадам Мартиг, — nous le connaissons bien, Monsieur Malaparte8.
— Добрый день, Чайльд Гарольд, — сказал я, поднявшись и усевшись на кровати.
4Он нам совсем не пишет (фр.).
5Это не от гордыни, вы знаете, это от стыда. Это от стыда заключенного, от стыда и тоски загнанного, брошенного в камеру человека, пожираемого насекомыми, бессонницей, лихорадкой, снедаемого одиночеством и жестокостью. Да, мадам Мартиг, собственной жестокостью (фр.).
6Может, он забыл нас… Может, он и вас забыл, всех вас (фр.).
7О нет! Он нас не забыл. Он стыдится своих страданий, он стыдится того, во что нас всех превратила война. Вы же его знаете, ведь вы же его знаете, мадам Мартиг (фр.).
8Да, мы хорошо знаем мсье Малапарте (фр.).
102
Гарольд Никольсон медленно снял перчатки с коротких белых ладоней, покрытых блестящим красноватым пухом, пригладил усы над верхней губой. Усы Гарольда Никольсона мне все время напоминали уже не дипломата молодой équipe, команды Foreign Office, Министерства иностранных дел, а казармы Челси; эти усы мне казались типичным продуктом English Public School System1, Сандерхерста и армии. Гарольд Никольсон смотрел и улыбался, как в тот день, когда зашел, чтобы повести меня на завтрак в ресторан «Ларю» на рю Рояль, где нас ждала встреча с Мосли. Я не помню, как познакомился с Никольсоном. Это миссис Стронг однажды утром за завтраком в доме моих друзей в предместье Сент-Оноре завела о нем разговор. А несколько дней спустя та же миссис Стронг позвонила мне сказать, что Никольсон зайдет и отведет меня на встречу с Мосли. Сидя у меня в библиотеке, Никольсон приглаживал свои усы короткой белой рукой, покрытой блестящим красным пухом. С Сены доносился плач буксирных сирен. Было октябрьское утро, теплое и туманное. Встреча с Мосли была назначена на два. Мы пешком направились вдоль набережной Сены к рю Рояль, и, когда вошли в ресторан «Ларю», часы показывали без пяти минут два.
Мы сели за столик, заказали по мартини, спустя полчаса Мосли все еще не было. Гарольд Никольсон иногда вставал и шел звонить ему: Мосли остановился в отеле «Наполеон» возле Триумфальной арки. Для будущего Муссолини Англии — прекрасный адрес. Около трех Мосли еще не появился. Вполне возможно, что он еще спокойно пребывает в постели и спит, но я не решился поделиться своим подозрением с Никольсоном. Еще через некоторое время — было уже полчетвертого — в десятый раз вышедший из телефонной будки Никольсон торжествующе заявил, что сэр Освальд Мосли прибывает. И, смеясь, добавил, как бы оправдывая его, что Мосли имеет привычку нежиться по утрам в постели, встает поздно, не раньше полудня. С двенадцати до двух немного фехтует в номере, потом выходит из гостиницы и пешком добирается до места встречи, приходит, когда чаще всего все уже расходятся, устав ждать. Я спросил, знает ли он изречение Талейрана: трудно отправиться, прибыть — намного проще. — Опасность для Мосли состоит в том, — сказал Никольсон, — что он прибывает раньше, чем отправляется.
1 Английская государственная система образования (англ.).
103
Когда Мосли вошел наконец в ресторан, было почти четыре пополудни. Никольсон и я уже выпили по пять или шесть мартини и принялись за еду; я не помню, ни что именно мы ели, ни о чем разговаривали, помню только, что у Мосли при довольно высоком росте очень маленькая голова, мягкий голос, это худощавый, болезненный, немного сутулый человек. Он совершенно не был расстроен — наоборот, был весьма доволен своим опозданием.
— Оn n’est jamais pressé quand il s’agit d’arriver en retard2, — сказал он не в качестве оправдания, а чтобы дать нам знать, что не настолько глуп, чтобы не понять, что пришел с опозданием.
Мы с Никольсоном переглянулись и заключили молчаливый союз, так что за время завтрака у Мосли не появилось и тени сомнения, что мы договорились разыграть его. Он показался мне не обделенным хорошим sense of humor3, но, как и все диктаторы (а Мосли не кто иной, как претендент в диктаторы, но скроен он, без сомнения и увы, из идеальной для диктатора материи, известно, из какой шерсти ткется эта материя), даже отдаленно не подозревал, что его могут разыграть.
Он принес с собой экземпляр английского издания моей книги «Техника государственного переворота» и пожелал, чтобы я написал ему на фронтисписе посвящение. Наверное, он ждал от меня панегирика, я же, коварно разочаровав, написал на фронтисписе всего две фразы из моей книги: «Гитлер, как и все диктаторы, не кто иной, как женщина» и «Диктатура — самая совершенная форма зависти». Читая эти слова, Мосли смешался и взглянул на меня, прикрыв глаза:
— По-вашему, Цезарь тоже был женщиной? — спросил он с легким раздражением.
Никольсон едва удерживался от смеха и делал мне знаки глазами. — Он был хуже женщины, он не был джентльменом.
— Цезарь не джентльмен? — поразился Мосли.
— Иноземец, — ответил я, — позволивший себе завоевать Англию, конечно же, не джентльмен.
Вина были великолепны, а шеф-повар «Ларю», тщеславный, дотошный и капризный, как женщина или как диктатор, человек, настойчиво воздавал почести нашему столу бесконечным набором изысканных блюд,
2Никогда не нужно спешить, если все равно опоздал (фр.).
3Чувство юмора (англ.).
104
приготовленных с горделивой фантазией и затаенным самолюбием, все они подавались на стол трех эксцентричных иностранцев, одних в пустом зале, завтракавших в столь необычное время, когда в серебряных чайниках отеля «Ритц» уже дымится заваренный английский чай. Настроение Мосли, похоже, гармонировало с настроением шеф-повара и с букетом вин до такой степени, что мало-помалу к нему возвращались ясность мысли и ирония. Уже по одному загорались фонари на рю Рояль, цветочницы с Мадлен спускались к площади Согласия со своими полными привядших цветов тележками, а мы еще собирались обсудить достоинства сыра бри и лучший способ прихода к власти в Англии.
Никольсон утверждал, что англичане воспринимают не силу или убеждения, а только «хорошие манеры», а диктаторы как раз и обладают good manners. Мосли отвечал, что теперь даже «хорошие манеры» забыты, а англичане, особенно Upper Ten Thousand1, вполне созрели для диктатуры.
— А как вы придете к власти? — спрашивал Никольсон.
— Конечно, самым длинным путем, — отвечал Мосли.
— Через Трафальгарскую площадь или через Сент-Джеймс парк? — спрашивал Никольсон.
— Через Сент-Джеймс парк, конечно, — отвечал Мосли. — Мой государственный переворот будет приятной прогулкой, — он весело смеялся. — Ага! Понимаю, ваша революция начнется в Мейфэре. И когда вы рассчитываете захватить власть? — спрашивал Никольсон.
— Можно прямо сейчас с большой вероятностью рассчитать точную дату начала кризиса парламентского режима в Англии. Я уже сегодня назначаю вам встречу на Даунинг-стрит, — отвечал Мосли.
— Хорошо, на какой день и час? — спрашивал Никольсон. — А-а, это мой секрет, — отвечал со смехом Мосли.
— Если революция — это встреча, вы придете к власти с опозданием, — говорил Никольсон.
— Тем лучше, я доберусь до власти, когда меня никто не будет ждать, — отвечал Мосли.
Пока мы так беседовали, с наслаждением вдыхая старый, далекий запах арманьяка, зал ресторана «Ларю» менял понемногу свой вид, превра
1 Правящие десять тысяч (англ.).
105
щаясь в большую комнату, странным образом похожую на ту, где я лежал на вспоротом матрасе. Гарольд Никольсон смотрел на меня с улыбкой, он сидел под латунной люстрой, опершись локтем о стол, рядом лежала его серого фетра шляпа от Локка. Он взглядом указал в угол комнаты; посмотрев туда, я увидел сидящего по-турецки на полу сэра Освальда Мосли. Я не мог понять, как Никольсон и Мосли оказались в Яссах в моей спальне, и с великим удивлением разглядывал Мосли с его маленьким, розовым детским личиком, крошечными ладошками, короткими ручками, очень длинными ногами, такими длинными, что, чтобы поместиться в комнате, ему пришлось поневоле сложить их по-турецки.
— Я задаюсь вопросом, почему вы сидите в Яссах, — сказал мне Гарольд Никольсон, — а не идете сражаться?
— La dracu, — ответил я, — la dracu войну, la dracu всех и вся.
Мосли захлопал ладошками по полу, подняв облако гусиного пуха. Пух налипал на его потное лицо, Мосли смеялся и хлопал ладошами по полу. Никольсон сурово взглянул на сэра Освальда Мосли:
— Вы должны стыдиться ваших мальчишеских выходок. Вы не ребенок, сэр Освальд.
— Oh, sorry, sir2, — сказал сэр Освальд Мосли, опустив глаза.
— Почему вы не идете на фронт? — продолжил Никольсон, обращаясь ко мне. — Джентльмен обязан защищать цивилизацию от варваров.
— La dracu, — ответил я, — la dracu и вас, Чайльд Гарольд.
— Долг каждого джентльмена, — продолжал он, — сражаться против армии Сталина. Смерть СССР! Ха-ха-ха! — и разразился громким смехом, откинувшись на спинку стула.
— Смерть СССР! — крикнул сэр Освальд Мосли, стуча ладошками по полу. Николсон обернулся к Мосли:
— Не говорите глупостей, сэр Освальд, — сказал он жестким голосом. В этот момент дверь открылась и на пороге появился высокий, крепкого сложения румынский офицер в сопровождении трех солдат; в полумраке
виднелись только их красные глаза и лоснящиеся, потные лица. Луна заглядывала через подоконник, легкий ветерок задувал в открытое окно. Офицер сделал несколько шагов в глубину комнаты, встал в ногах кровати и направил мне в лицо слепящий луч фонарика. В руке он сжимал пистолет.
2 О, простите, сэр (англ.).
106
— Военная полиция, — грубо сказал офицер. — У вас есть пропуск?
Ярассмеялся, повернулся к Никольсону и уже открыл рот сказать «la dracu», когда заметил, что Никольсон медленно испаряется в белом облаке гусиного пуха. Молочного цвета небо вошло в комнату, и в этом молочном воздухе призрачные тела Никольсона и Мосли медленно и плавно взмывали к потолку — так нырнувшие в воду пловцы поднимаются к поверхности, облепленные воздушными пузырьками.
Ясел на постели и заметил, что уже не сплю.
— Не хотите ли выпить? — предложил я офицеру.
Я наполнил два стакана цуйкой, и мы выпили со словами: — Noroc, на здоровье.
Холодная цуйка совсем разбудила меня и придала моему голосу суховатый, веселый акцент. Порывшись в кармане висевшего на спинке кровати мундира, я сказал, протягивая офицеру документ:
— Вот мой пропуск. Бьюсь об заклад, он поддельный. Офицер улыбнулся:
— Ничего удивительного, — сказал он, — в Яссах полно русских парашютистов. — Потом добавил: — Опасно ночевать одному в заброшенном доме. Только вчера на улице Узине мы нашли зарезанного в своей постели человека.
— Спасибо за совет, — ответил я, — но с этим фальшивым документом я могу спать спокойно, не правда ли?
— Конечно, — сказал офицер.
Мой пропуск был подписан вице-президентом Совета Михаем Антонеску. — Не хотите ли взглянуть, не поддельный ли и этот? — спросил я, протягивая другой пропуск, подписанный полковником Лупу, военным комендантом города Яссы.
— Спасибо, — сказал офицер, — у вас все в совершенном порядке. — Еще цуйки?
— Не откажусь. Во всем городе не найдешь ни капли цуйки. — Noroc.
— Noroc.
Офицер вышел, солдаты за ним, я снова крепко уснул, растянувшись на спине, крепко сжимая потной ладонью рукоять моего «парабеллума». Когда я проснулся, солнце стояло высоко. Птицы щебетали в ветвях акаций и на каменных крестах старого заброшенного кладбища. Я оделся
107
и вышел на поиски съестного. По улицам тянулись длинные колонны немецких грузовиков и танков, артиллерийские упряжки стояли перед зданием Жокей-клуба, отряды румынских солдат в больших стальных касках, сброшенных с головы и висевших на затылке, в песочного цвета грязной форме шагали, с силой вбивая в землю асфальт. Группы господарей стояли на пороге винной лавки, что рядом с закусочной «Фундатия», у парикмахерской Ионеску и ювелирной лавки Гольдштейна. Запах чорбы, очень жирного куриного супа, заправленного уксусом, тяжело висел в воздухе, смешавшись с запахом брынзы из Брэилы. Вдоль по улице Братяну я направился к больнице Святого Спиридона, вошел в бакалейную лавку Кана, еврея с большой приплюснутой головой, из которой уши торчали, как две ручки терракотовой вазы.
— Добрый день, dòmnule capitan, — говорит Кан.
Он рад меня видеть, думал, что я с румынскими войсками на фронте на реке Прут.
— La dracu, Прут, — говорю я.
Меня начинает тошнить, кружится голова, я сажусь на мешок с сахаром, ослабляю узел галстука. В лавке висит тяжелая смесь запахов специй, ароматических эссенций, сушеной рыбы, краски, керосина и мыла.
— Эта глупая rasboiu, эта глупая война. Ясский народ обеспокоен, все ждут беды, чувствуется, должно произойти что-то недоброе, — говорит Кан. Он говорит, понизив голос и подозрительно поглядывая на дверь. Мимо проходят отряды румынских солдат, колонны немецких грузовиков
итанков. У Кана такой вид, словно он хочет сказать: «Со всем этим вооружением, пушками и танками, что они надеются сделать?» — но молчит
ишагает по лавке медленным тяжелым шагом.
— Dòmnule Кан, я пуст, — говорю я ему.
— Для вас у меня всегда найдется что-нибудь вкусненькое, — говорит Кан, доставая из тайника три бутылки цуйки, два фунтовых хлеба, немного брынзы, несколько банок сардин, две банки варенья, немного сахару и пачку чая.
— Русский чай, — говорит Кан, настоящий русский ciài. Последняя пачка. Когда закончится этот, я не смогу вам дать еще.
Он смотрит на меня и качает головой.
— Если через пару дней нужно будет что-нибудь еще, приходите ко мне. Для вас в моей лавке всегда найдется что-нибудь вкусное.
108
Он неспокоен, говорит «приходите ко мне», как будто знает, что мы, наверное, больше не увидимся. В воздухе действительно зреет какая-то неясная угроза, люди тревожатся. Время от времени кто-то заглядывает в лавку, говорит «добрый день, господин Кан», Кан отрицательно качает головой, смотрит на меня и вздыхает. Эта глупая rasboiu, эта глупая война. Я рассовываю по карманам кульки с провизией, беру под мышку пачку чая, отламываю кусок хлеба, жую.
— La revedere, dòmnule Кан. — La revedere, dòmnule capitan.
Мы улыбаемся и жмем друг другу руки. У Кана робкая, неуверенная улыбка, улыбка испуганного зверька. Пока я собираюсь уходить, перед лавкой останавливается карета. Кан спешит к порогу, низко кланяется и говорит:
— Добрый день, doamna княгиня.
Перед дверью стоит один из старинных парадных выездов черного цвета, какие еще используют в румынской провинции, нечто вроде открытого ландо с откинутым верхом, закрепленным широкими кожаными ремнями. Внутри карета обита тканью серого цвета, спицы колес выкрашены в красный цвет. Ландо запряжено парой прекрасных молдавских длинногривых лошадей светлой масти с лоснящимся крупом. На пышных широких подушках восседает уже немолодая худая женщина, увядшая кожа ее лица покрыта толстым слоем белой пудры, она сидит неподвижно, грудь вперед, вся в голубом, в правой руке зонтик из красного шелка, обшитый по краю кружевной бахромой. Тень от полей широкополой шляпки из флорентийской соломки слегка затеняет испещренный морщинами лоб. Надменные, несколько потускневшие глаза, легкая близорукость придает высокомерному взгляду отсутствующее, рассеянное выражение. Застывшее лицо, взор, обращенный вверх, к голубого шелка небесам, в которых плывет легкое белое облако, похожее на свое отражение в зеркале озера. Это княгиня Стурдза известного молдавского рода. Рядом с ней сидит гордый и отрешенный князь Стурдза, молодой еще человек, высокий, худой и румяный, одетый в белый костюм, лицо затенено полями серой фетровой шляпы. На нем высокий крахмальный воротничок, серый галстук, нитяные шотландские перчатки пепельного цвета, черные сапожки с боковой застежкой. — Доброго дня, doamna княгиня, — говорит Кан и кланяется до земли.
Мне видно, как надуваются вены на его висках. Княгиня не отвечает
109
на приветствие, не поворачивает высокой шеи в кружевном воротничке, закрепленном коротким китовым усом. Она приказывает сухим повелительным тоном:
— Передай мой чай Григорию.
Кучер Григорий сидит на облучке, запахнувшись в тесноватый кафтан из зеленого шелка, который доходит до каблуков его сапог из красной кожи. На его голове маленькая татарская тюбетейка из желтого атласа, вышитая красным и зеленым. Это упитанный, оплывший и бледный человек из православной секты скопцов, то есть кастратов, Яссы для них святой город. Скопцы женятся молодыми и после рождения первого сына их кастрируют. Кан кланяется кастрату Григорию, бормочет какие-то слова, потом спешит в лавку, появляется на пороге через несколько секунд. Снова кланяется до земли и говорит дрожащим голосом:
— Госпожа княгиня, простите меня, но ничего не осталось, даже листочка чая, госпожа княгиня… — Побыстрее, мой чай, — жестко говорит княгиня.
— Простите, госпожа княгиня… Княгиня медленно поворачивает голову, смотрит на него, потом говорит устало:
— Ну что с ним делать? Григорий!
Григорий оборачивается, поднимает длинный кнут, молдавский, сплетенный из алой кожи кнут с резной, раскрашенной красным, голубым и зеленым рукоятью, и зловеще покачивает им над плечами Кана, кончиком касаясь шеи бакалейщика.
— Простите, doamna княгиня… — говорит Кан, склоняя голову. — Григорий! — произносит княгиня потухшим голосом.
В то время как кастрат медленно ведет руку вверх, будто держит не кнут, а древко знамени, и почти встает на облучке, чтобы хлестче огреть грешного, Кан бросается ко мне, тянет руку, касается пальцами пачки чая у меня под мышкой и, вспотевший и бледный, тихо просит меня:
— Простите, domnule capitan…
Я улыбаюсь и протягиваю ему чай, он хватает его и с поклоном отдает Григорию. Кастрат с силой опускает плеть на спины упряжки, лошади вздрагивают, встают на дыбы и срываются вскачь, карета исчезает в облаке пыли под громкий звон колокольчиков. Хлопья пены с лошадиных морд опускаются мне на плечи.
110
— La dracu, doamna княгиня, la dracu! — кричу я. Но карета уже далеко, она повернула за поворот в конце улицы возле Жокей-клуба и Биржи. — Спасибо, dòmnule capitan, — тихо говорит Кан, пристыженно отводя взгляд.
— Ничего, dòmnule Кан, но la dracu княгиню Стурдза, la dracu всю молдавскую знать.
Мой друг Кан поднимает взгляд, у него пунцовое лицо, большие капли пота сверкают на лбу.
— Ничего. La revedere, dòmnule Кан.
— La revedere, dòmnule capitan, — отвечает Кан, вытирая лоб тыльной стороной ладони.
Возвращаясь к кладбищу, я прохожу мимо аптеки на углу улиц Лэпушняну и Братяну. Вхожу в аптеку, подхожу к прилавку.
— Добрый день, domniscioara Мика. — Добрый день, dòmnule capitan.
Мика смеется, ее обнаженные локти уперты в мраморный прилавок. Красивая девушка Мика, смуглая, хорошо сложенная, на лоб спадают густые вьющиеся черные волосы, острый подбородок, полный чувственный рот, на лице легкий пушок в сверкающих бирюзовых отблесках. Перед отъездом из Ясс на прутский фронт я попытался приударить за ней. Бог мой, уже два месяца я не прикасался к женщине. И в Бухаресте тоже. Было слишком жарко, а теперь я уже и не знаю, как они устроены, эти женщины.
— Cum merge a sanatate, domniscioara1 Mикa? — Bine, foarte bine, dòmnule capitan2.
Красивая девушка Мика, но пушистая, как коза. У нее большие, блестящие, черные глаза, тонкий носик на полном смуглом лице. Должно быть, в ее жилах есть несколько капель цыганской крови. Говорит, что пошла бы прогуляться со мной после комендантского часа.
— После комендантского часа, domniscioara Мика? — Da, da, dòmnule capitan.
Что за странная мысль, Cвятый Боже! Как вести на прогулку девушку после комендантского часа, когда армейские и жандармские патрули кричат издалека «Stai! Stai!» и палят, прежде чем ты успеешь ответить? И потом,
1Как поживаете, госпожа? (рум.)
2Хорошо, очень хорошо, господин капитан (рум.).