Юрьев день! Юрьев день!

РУССКОМУ ДВОРЯНСТВУ

Первое вольное русское слово из-за границы пусть будет обращено к вам.

В вашей среде развилась потребность независимости, стремление к свободе и вся умственная деятельность последнего века.

Между вами находится то самоотверженное меньшинство, которым искупается Россия в глазах других народов и в собственных своих.

Из ваших рядов вышли Муравьев и Пестель, Рылеев и Бестужев.

Из ваших рядов вышли Пушкин и Лермонтов.

Наконец, и мы, оставившие родину, для того чтоб хоть вчуже раздавалась свободная русская речь, вышли из ваших рядов.

К вам первым мы и обращаемся.

Не с словами упрека, не с невозможным на сию минуту зовом на бой, а с дружескою речью об общем горе, об общем стыде и с братским советом.

Горестно, стыдно быть рабами, но всего горестнее и больнее сознавать, что рабство наше необходимо, что оно в порядке вещей, что оно естественное следствие.

На нашей душе лежит великий грех, мы его унаследовали и в этом не виноваты, но мы удерживаем неправо унаследованное, оно стягивает нас, как тяжелый камень, на дно, и с ним на шее мы не всплывем.

Мы рабы — потому что наши праотцы продали свое человеческое достоинство за нечеловеческие права, а мы пользуемся ими.

Мы рабы — потому что мы господа.

Мы слуги — потому что мы помещики, и помещики без веры в наше право.

Мы крепостные — потому что держим в неволе наших братий, равных нам по рождению, по крови, по языку.

Нет свободы для нас, пока проклятие крепостного состояния тяготит над нами, пока у нас будет существовать гнусное, позорное, ничем не оправданное рабство крестьян.

С Юрьева дня начнется новая жизнь России, с Юрьева дня начнется наше освобождение.

Нельзя быть свободным человеком и иметь дворовых людей, купленных как товар, проданных как стадо.

Нельзя быть свободным человеком и иметь право сечь мужиков и посылать дворовых на съезжую.

Нельзя даже говорить о правах человеческих, будучи владельцем человеческих душ.

Разве царь не может сказать: «Вы хотите быть свободными — с какой стати? Берите оброк с ваших крестьян, берите их труд, берите их детей во двор, обмеривайте их землею, продавайте их, покупайте, переселяйте, бейте, секите их, — а если устали, посылайте ко мне в полицию, я охотно буду сечь за вас. Мало вам этого, что ли? Надобно честь знать! Предки наши уступили вам часть нашего самодержавия; кабаля вам свободных людей, они оторвали полу царской багряницы своей и бросили ее на бедность вашим отцам; вы не отказались от нее, вы покрываетесь ею, живете под нею — какая же может быть между нами речь о свободе? Оставайтесь крепки царю, пока православные крепки вам. С чего помещикам быть свободными людьми?»

И царь будет прав.

Многие из вас желали освобождения крестьян, Пестель и его друзья ставили освобождение их своим первым делом. Спорили сначала о том — с землею или без земли дать волю? Потом все увидели нелепость освобождения в голод, в бродяжничество, и вопрос шел только о количестве земли и о возможном возмездии за нее.

В самых помещичьих губерниях, в Пензе и Тамбове, и Ярославле и Владимире, в Нижнем и, наконец, в Москве, вопрос об освобождении находил сочувствие и нигде не встречал того остервенения, с которым американские помещики защищают свои черные права.

Тульское дворянство подало проект; в десяти других губерниях совещались, делали предположения.

И вдруг дворяне и правительство перепугались, и из их дрожащих рук выпали все благие начинания.

А бояться было вовсе нечего; разлив 1848 года был слишком мелок, чтоб понять наши степи.

С тех пор все заснуло.

Куда делось меньшинство, которое шумело в петербургских и московских гостиных об освобождении крестьян?..

Чем кончились все эти комитеты, совещания, проекты, планы, предположения?..

Наше сонное бездействие, вялая невыдержка, страдательная уступчивость наводят грусть и отчаяние. С этой распущенностью мы дошли до того, что правительство нас не гонит, а только пугает, и если б не юношеская, полная отваги и безрассудства история Петрашевского и его друзей, можно бы было подумать, что вы поладили с Николаем Павловичем и живете с ним душа в душу.

А между тем в деревнях становится неловко. Крестьяне посматривают угрюмо. Дворовые меньше слушаются. Всякие вести бродят. Там-то помещика с семьей сожгли, там-то убили другого цепами и вилами, там-то приказчика задушили бабы на поле, там-то камергера высекли розгами и взяли с него подписку молчать.

Крепостное состояние явным образом надоело мужикам, они только не умеют приняться сообща за дело. Вы с своей стороны знаете, что шагу вперед нельзя сделать без освобождения крестьян. Но оно-то, по счастию, всего больше зависит от вас.

Зависит сегодня. Мы не знаем, что будет завтра.

Чего ж вы ждете, в самом деле?

Разрешения правительства? Оно дало вам какой-то лукавый и двусмысленный намек в 1842 году. Вы им не воспользовались.

Да и какое тут позволение? Насильно заставить владеть невозможно, что было бы тиранство совершенно нового рода, обратная конфискация.

Вникните в наши слова, поймите их.

На сию минуту вы имеете за себя больше нежели право^[16], факт владения — власть. Так или иначе, но ключ от цепи у вас в руках. Нам кажется умнее, расчетливее, уступить, нежели ждать взрыва. Умнее бросить за борт долю груза, нежели дать утонуть всему кораблю.

Мы не предлагаем вам, как Христос Никодиму, раздать ваше достояние из самоотвержения, у нас нет вам рая в замену за такую жертву. Мы ненавидим фразы и вовсе не верим в повальное великодушие, ни в бескорыстие целых сословий. Французское дворянство 4-го августа 1792 года поступило в десять раз больше умно, нежели самоотверженно.

Взвесьте, что вам выгоднее — освобождение крестьян с землею и с вашим участием или борьба против освобождения с участием правительства? Взвесьте, что выгоднее — начать собой новую, свободную Русь и полюбовно решить тяжелый вопрос крестьянами или начать против них крестовый поход с ружьем в одной руке, с розгой в другой? Если есть только будущность Руси и миру славянскому — крестьяне будут свободны...

Или вовсе не будет России, и след ее, отмеченный ненужной кровью и дикими победами, исчезнет мало-помалу, как след татар, как второй неудачный слой северного населения после финнов. Государство, не умеющее отделаться от такого черного греха, так глубоко взошедшего во внутренное строение его, — не имеет права ни на образование, ни на развитие, ни на участие в деле истории.

Но ни вы не верите такой страшной будущности, ни я.

И вы и я — мы чувствуем и знаем, что освобождение крестьян необходимо, неотразимо, неминуемо.

Если вы не сумеете ничего сделать, они все-таки будут свободны — по царской милости или по милости пугачевщины.

В обоих случаях вы погибли, а с вами и то образование, до которого вы доработались трудным путем, оскорбительными унижениями и большими неправдами.

Больно, если освобождение выйдет из Зимнего дворца, власть царская оправдается им перед народом и, раздавивши вас, сильнее укрепит свое самовластие, нежели когда-либо.

Страшна и пугачевщина, но, скажем откровенно, если освобождение крестьян не может быть куплено иначе, то и тогда оно не дорого куплено. Страшные преступления влекут за собой страшные последствия.

Это будет одна из тех грозных исторических бед, которые предвидеть и избегнуть заблаговременно можно, но от которых спастись в минуту разгрома трудно или совсем нельзя.

Вы читали историю пугачевского бунта, вы слыхали рассказы о старорусском восстании.

Наше сердце обливается кровью при мысли о невинных жертвах, мы вперед их оплакиваем, но, склоняя голову, скажем: пусть совершается страшная судьба, которую предупредить не умели или не хотели.

Если б мы думали, что эта чаша неотвратима, мы не обратились бы к вам, наши слова были бы тогда праздны или походили бы на неуместную и злую насмешку.

Совсем напротив, мы уверены, что нет никакой роковой необходимости, чтоб каждый шаг вперед для народа был отмечен грудами трупов. Крещение кровью — великое дело, но мы не разделяем свирепой веры, что всякое освобождение, всякий успех должен непременно пройти через него.

Неужели грозные уроки былого всегда будут немы?

И кого может лучше поучать прошедшее и настоящее, как не вас: вы зрители, вы смотрите сложа руки на грозную борьбу, совершающуюся в Европе.

Чем дошла она, за исключением Англии, до петербургского управления, до того, что образованнейшие города ее превратились в съезжие дворы, Париж — в человеческую бойню, Франция — в католическую Сибирь, Германия — в остзейские провинции? Упорным нехотением уступать тому мощному веянию, которое неотразимо двигает род людской.

Западные мещане все потеряли — честь, покой, свободу, все так трудно нажитое их собственною кровью, — и что же, победили ли они тот натиск страстных стремлений к новому общественному чину, которого они так боятся? Нет. Правда, сломленные, оттолкнутые порывы отступили, но не исчезли, не уничтожились, они бродят и роются глубже в тайниках сердца человеческого, делают горькою мысль, острою кровь и трепетным огнем гнева пробегают суставы всего тела.

Вместо общественного пересоздания готовится общественное разрушение. Мало будет теперь тем, которым так добродушно обещали три месяца голода и дали пять лет мученичества, мало для них теперь одного водворения нового, им надобна месть. Они заслужили эту награду.

Учитесь, пока еще есть время.

Мы еще верим в вас, вы дали залоги, наше сердце их не забыло, вот почему мы не обращаемся прямо к несчастным братьям нашим для того, чтоб сосчитать им их силы, которых они не знают, указать им средства, о которых они не догадываются, растолковать им вашу слабость, которую они не подозревают, для того, чтоб сказать им:

«Ну, братцы, к топорам теперь. Не век нам быть в крепости, не век ходить на барщину да служить во дворе; постоимте за святую волю, довольно натешились над нами господа, довольно осквернили дочерей наших, довольно обломали палок об ребра стариков... Ну-тка, детушки, соломы, соломы к господскому дому, пусть баричи погреются в последний раз!»

Вместо этой речи мы вам говорим: предупредите большие бедствия, пока это в вашей воле.

Спасите себя от крепостного права и крестьян от той крови, которую они должны будут пролить.

Пожалейте детей своих, пожалейте совесть бедного народа русского.

Но торопитесь — время страдное, ни одного часа терять нельзя.

Горячее дыхание больной, выбившейся из сил Европы веет на Русь переворотом. Царь отгородил вас забором, но и казенном заборе его есть щели и сквозной ветер сильнее вольного.

Наступающий переворот не так чужд русскому сердцу, как прежние. Слово социализм неизвестно нашему народу, но смысл его близок душе русского человека, изживающею век свой в сельской общине и в работнической артели.

В социализме встретится Русь с революцией.

Таких океанических потоков нельзя в самом деле остановить таможенными мерами и розгами... Посторонитесь, если не хотите быть потопленными, или плывите по течению.

...Может, те из вас, которые не хотят освобождения, думают, что царь поможет им в разгроме.

Они привыкли к свирепым военным усмирениям, они привыкли к роли палача, которую правительство так охотно берет на себя по требованию помещика. Они привыкли к его преступной глухоте к крестьянским жалобам и к его позорному потворству противузаконным продажам, чрезмерным податям, насильственному употреблению крестьян вне деревни...

Быть может, в самом деле царь поможет теми средствами, которыми его благословенный предшественник помог введению военных поселений, засекая до смерти десятого, двадцатого человека... Может...

Но если вы воспользуетесь с ними вместе царской защитой, тогда смотрите, ведите себя хорошо и смирно; забудьте всякое человеческое достоинство, и речь сколько-нибудь свободную, и мечту о личной независимости, будьте тогда верноподданными и только верноподданными.

Не то, вспомните, если юродивый австрийский император, отрешенный от дел за неспособность, нашел средство унять галицких помещиков с своим сообщником Шелой — что с вами сделают Николай Павлович и его дети?