Под спудом

Мы получили за прошлый месяц ворох писем; сердце обливается кровью и кипит бессильным негодованием, читая, что у нас делается под спудом.

Прежде нежели мы начнем страшный^[ii] перечень злодеяний, мы еще раз умоляем всех особ, пишущих к нам, проникнуться — ради нашего дела, ради смысла и значения, которое мы хотим ему приобрести, — что всякий факт неверный, взятый по слухам, искаженный, может сделать нам ужасный вред, лишая нас доверия и позволяя преступникам прятаться за ошибочно обвиненных.

Одна горячая любовь к России, одно глубокое убеждение, что наш обличительный голос полезен, заставляет нас касаться страшных ран нашего жалкого общественного быта и их гноя. Мы крик русского народа, битого полицией, засекаемого помещиком, — да будет же этот крик исторгнут одной истинной болью!

Отсутствие николаевского гнета как будто расшевелило все гадкое, все отвратительное, все ворующее и в зубы бьющее — под сенью императорской порфиры. Точно как по ночам поднимается скрытая вонь в больших городах во время оттепели или перед грозой.

Для нас «так это ясно, как простая гамма»: или гласность — или все начинания не приведут ни к чему. И не иносказательная гласность повести, намеков, а обличительные акты с именами, с разбором дел и действий лиц иправительственных мест.

Искренно, от души жалеем мы Александра II, его положение действительно трагическое, не рассеять ему туман, скрываюший от него страшное состояние России, он устанет от борьбы, оттого что борьба всего труднее в безгласную ночь, да еще не с врагами, а с толпой клевретов и мошенников.

Зачем он не знает старой русской пословицы: «Не вели казнить, вели правду говорить»? Это единственное средствоправду узнать!

Вести, полученные нами, до того страшны, до того гадки, и лучшие из них до того глупы, что мы теряемся, с чего начать. Их все можно разделить на две части: часть сумасшедшего дома и часть смирительного дома. Во всех действуют безумные и воры, в разных сочетаниях и переложениях, иногда воры и безумные вместе, иногда безумные, но не воры (нет, это мы обмолвились: все воры!), — воры смирные, воры бешеные, воры цепные, а потом духовные, военные, городские, полевые, садовые воришки; все это восходит, поднимается от становых приставов, заседателей, квартальных до губернаторов, полковников, от них до генерал-адъютантов, до действительных тайных советников (2-го класса и 1-го класса) и окончивается художественно, мягко, роскошно, женственно в Мине Ивановне, в этой CloacaMaxima современных гадостей, обложенной бриллиантами, золотой и серебряной работой (Сазикова), с народным калачом и православной просвирой^[34] в руке, на которой потомок старинной русской фамилии велел вырезать: «Благословенна ты в женах!»^[35] Хорош архангел, да и пречистая дева недурна!

А. По части дома умалишенных

Автор «Русского бога» к<нязь> Вяземский (мы его почти считаем нашим сотрудником по «Полярной звезде» за его милое стихотворение, напечатанное нами) разослал циркуляр, оскорбительный для министра внутренних дел Ланского (циркуляром согрешивший циркуляром и погибнет). За то ли он на него сердится, что Ланской сам, а он товарищ, или за что другое, не знаю, но вот цидулка экс-поэта, разосланная ценсорам:

«Г-н товарищ министра народного просвещения предлагает ценсурным комитетам сделать распоряжение о неперепечатывании никаких статей из отдела „Журнала министерства внутренних дел” — „Правительственного указателя” — потому что в означенном отделе помещаются такие статьи („Declaration du droit de l’Homme”? „Contrat Social”?), кои, служа указанием, заключают в себе иногда описания неправильных и ошибочных действий местных начальств. В журнале этом как органе министерства они приличны, даже необходимы — но перепечатывание их в других сочинениях и периодических изданиях совершенно неуместно». (Мы полагаем, в „Колоколе” уместно, как вы думаете, г. товарищ?..)

 

К глупым полон благодати,

К умным через меру строг,

Бог всего, что есть некстати,

Вот он — вот он, русский бог.

 

А ведь «русский бог», по Вяземскому, — бог

Бар, служащих, как лакеи...

Раскольников продолжают теснить самым глупым образом, им не выдают купеческих свидетельств и принимают объявления капиталов только на правах временных купцов. Равномерно их не пускают за границу (это что же, чтоб не укрепились в расколе? Эки шалуны!..). Это изобрел Ланской и по секрету сообщил всем губернаторам — самому стыдно стало да и «товарищ по просвещению» проучил за многоглаголание. Когда же они перестанут мешаться во все, всем управлять, все путать?

Воды, холодной воды на голову!

 

В. По части смирительного дома

 

1. Убийство и покровительство разврата

 

Вот рассказ, нами полученный, без изменения.

Во время коронации привезена была из Лифляндии в Москву каким-то офицером девушка 19 лет, по фамилии Янсон, и в Москве брошена им. Не имея средств к существованию, она поступила к содержательнице развратного дома Чернявской, у которой проживала до июня 1857 г. Не желая продолжать более подобной жизни, после многих, но тщетных просьб о том, чтоб Чернявская ее выпустила, Янсон подала прошение обер-полицмейстеру Берингу. Она была потребована к полицмейстеру Сечинскому (начальнику всех развратных заведений в Москве) и им посажена в секретную сибирку при Рогожской части. Сестра Янсон, видя подобную несправедливость, обратилась с просьбою к прокурору, по дознанию которого оказалось, что девица Янсон, вследствие секретного предписания полицмейстера Сечинского, переведена из Рогожской части для додержания в смирительном доме. Прошение Янсон с дознанием прокурор представил в совестный суд, который, по предоставленному ему праву, предписал Сечинскому представить Янсон в суд. Сечинский на два предложения совестного суда отписывался, а Янсон не представлял, и наконец контора смирительного и рабочего домов уведомила, что девица Янсон, по случаю тяжкой болезни, явиться в суд не может. В объяснениях своих Сечинский писал, что Янсон посажена им в Рогожскую часть вследствие распоряжения врачебно-полицейского комитета^[36] за буйство и неповиновение хозяйке, что Янсон подавала ему жалобы на дурное содержание, но жалобы эти не оправдались и что Янсон, не удовольствуясь этим, подала просьбу обер-полицмейстеру, в которой объяснила, что, будучи увлечена молодостию лет, она вдалась в постыдный образ жизни, но ныне, желая оставить навсегда это постыдное ремесло, которое она по убеждению и даже по расстроенному здоровью переносить не в состоянии, просила содействия обер-полицмейстера к исключению ее из разряда таких женщин. На эту просьбу Сечинский донес обер-полицмейстеру подробно все обстоятельства, и по изложенным в донесении причинам обер-полицмейстер в просьбе девицы Янсон отказал. По объявлении такого отказа, продолжает Сечинский, мещанка Янсон стала уже буйствовать и совершенно отказалась выходить в залу к посетителям заведения в надежде, что хозяйка выпустит ее из своего дома, и подбивала к тому других девиц.

Опасаясь дальнейших беспорядков в заведении и дурного примера прочим девицам от безнаказанности Янсон, Сечинский просил председателя комитета, в пример другим девицам, девицу Янсон отправить по этапам на место жительства и до отправления посадить в смирительный дом. По распоряжению председателя комитета, гражданского губернатора, Янсон была посажена в смирительный дом, а об отправлении ее по этапу представлено генерал-губернатору Закревскому, от которого последовало на это разрешение.

Совестный суд, узнав, что к скорому выздоровлению Янсон нет надежды, но что она может принять допрос в больнице, отправился присутствием в смирительный дом. Они застала девицу Янсон едва живую, одержимую тифозной горячкой и с признаками чахотки. Подтвердив прошение сестры, Янсон сильно жаловалась на Сечинского. Она едва могла говорить и, говоря, задыхалась; она была так замучена, что, когда вошли члены совестного суда, ее едва могли уверить, что к ней пришли не с тем, чтобы мучить ее, а с искренним желанием добра. Можно по этому судить, что делали с ней в части. На вопрос присутствующих — можно ля ее перевезти в другую больницу, подлекарь отвечал, что она не доедет.

Вследствие этого допроса совестный суд заключил: «Как настояние девицы Янсон оставить место разврата и отказ выходить в залу к посетителям заведения женщин вольного обращения не только не составляет уголовного преступления, но, напротив, служит доказательством ее искреннего обращения к раскаянию и отвращения от распутства, а потому суд полагает: мещанку Янсон, как заключенную в смирительный дом за поступок, не только <не> заслуживающий наказания, а, напротив, требующий поощрения, немедленно из смирительного дома освободить». Решение это состоялось 24 июля. На предписание суда контора рабочего и смирительного дома донесла, что Янсон все больна, и наконец 20 августа донесли, что девица Янсон 17 числа того месяца умерла от изнурительной чахотки...

Вот результаты распоряжений начальства: за ослушание Сечинского представить Янсон в совестный суд поступки его были переданы на обсуждение губернского правления. Закревский, узнав об этом, успокоил Сечинского в присутствии многих лиц, сказав: «Будьте покойны, Иван Иванович, не бойтесь, совестный суд будет иметь дело со мной, а не с вами». Все кончилось тем, что Сечинскому сделано административное замечание, и все остались правы, кроме несчастной Янсон, жизнию поплатившейся за то, что не хотела продолжать развратной жизни в угождение содержательницы.

Какие деньги плотят полиции содержательницы за такие страшные преступления? Не дешево берут и полицейские за убийства! А Закревский-то! Ведь и не подумает седой сатрап, что не нынче-завтра умрет, — а небось в ад и рай верит! И этого человека поддерживают Адлерберги! И такие дела скрывает Долгорукий!.. Несчастный Александр II!

 

2. Убийства, засекания, ужасы помещичьей власти

 

Волоколамский уездный предводитель Шипов, видя свирепое и отвратительное обращение князя Вреде (не русского подданного) с крестьянами и получив от них жалобу, вознамерился оградить их и между прочим поднял вопрос о том, законно ли Вреде обладает именьем.

На шесть представлений Шипова гражданскому губернатору Щербатову о поступках Вреде не было ответа, а между тем Щербатов и Закревский старались делать Шипову всякие неприятности, негодуя за то, что он сделался таким докучливым защитником крестьян. Вреде систематически сек крестьян каждую неделю по воскресеньям, иных пять недель сряду, начиная от 10 розог и прибавляя такое же количество каждое воскресенье; за маловажные проступки давал он от 25 до 200 розог, не исключая и женщин, и для того чтоб наказание не могло препятствовать господским работам, экзекуции производились по праздникам. Так, например, в Богоявление он сек на морозе почти голых, и так как кровь замерзала на розгах, то отвел их в контору и там продолжал сечь. Для удостоверения, что наказываемые живы, он разжимал рот палкою и вливал холодную воду. Розги приготовлялись у него особым способом: он клал сырые прутья в куль с солью, потом распаривал их в горячем тесте. Нет надобности говорить, что после подобных наказаний несчастные часто умирали. Положив 125 руб. асс. на тягло и услыхав, что крестьяне жалуются, что не в силах платить такого тяжкого оброка, и просили перевести их на барщину, он велел спустить пруд и заставил его чистить по пояс в грязи в самое холодное и ненастное время... Многие из них занемогли, другие померли, но зато крестьяне согласились платить ему: работающие один день в неделю уже не 125, а 140 рублей, работающие три дня в неделю — 70 рублей, а не платили ничего только работающие шесть дней в неделю. Этот порядок хотел уничтожить Шипов и этим-то навлек на себя негодование двух начальствующих лиц. Собрание предводителей и депутатов, до сведения которых доведены были поступки Вреде, ужаснулось, услышав о них, несмотря на то что в России отчасти привыкли слышать подобные вещи, и сделало постановление: просить генерал-губернатора Закревского повергнуть эти бесчеловечные поступки на всемилостивейшее воззрение государя, а между тем имение взять в опеку. Закревский не сделал ни того ни другого. Представление предводителей обращено назад, а назначение опеки оставлено до окончания нового следствия, несмотря на то что все вышеописанные жестокости подтверждены уже формальными следствиями и что новое следствие вполне подтвердило все прежние.