Процесс нечаевцев

Северогерманская Всеобщая Газета, сообщая сведения о последовавшей в России учебной реформе, указывает на важ­ность этой законодательной меры. «Проект министра народного просвещения, - сказано в означенной газете, - имеет целью раз­вить в высших училищах классическое образование. Нет сомне­ния, что это весьма важно для России, где должностные лица по большей части совершенно лишены основательного научного образования. Университетское специальное преподавание не может заменить того, что упущено в общеобразовательной шко­ле. Недостаток этот ощутителен по всем частям, особенно же в новых судебных учреждениях дарованных России».

Дай Бог, чтобы наши судебные учреждения процветали и чтоб они не терпели недостатка в людях, обладающих столь же высоким, сколько и основательным образованием! Механизм судебных учреждений так хорош, что, казалось бы, дело может идти само собой, не нуждаясь в особенных условиях со сторо­ны лиц, служащих ему органом. И дело действительно при­нялось у нас хорошо. Деятели остались те же, что были пре­жде, но с изменением характера учреждений дело правосудия несомненно выиграло. К тому же, что ни говорите, мы имеем немало людей достойных и даровитых, хотя мы совершенно согласны, что высокое и основательное умственное развитие есть дело не лишнее и для почтенных, и для даровитых людей, и что наши судебные учреждения не стали бы от этого хуже. Особенно важно это условие в тех делах, которые касаются основных начал человеческой нравственности и общественного порядка и которые входят в ведение суда, долженствующего не только разрешать индивидуальные случаи, карая преступ­ного и оправдывая невинного, но и возвышать нравственность общества, среди которого он действует.

Наши судебные уставы ни в чем существенно не уступа­ют соответственным учреждениям в других странах, а наша судебная практика цивилизованностью приемов даже пре­взошла порядки, принятые во всех цивилизованных странах. У нас подсудимых, уличенных и сознавшихся в убийстве не просто вводят, но приглашают в судебную залу. Английский или французский судья просто скажет: «Подсудимый, отве­чайте». У нас скажут: «Господин такой-то, не угодно ли вам разъяснить..?» или «Господин подсудимый, член суда такой-то (следует звание, титул и фамилия) желает спросить вас...» Председатель суда в других странах не скажет ничего подоб­ного; таких утонченных оборотов речи, таких взаимных пред­ставлений, напоминающих салон, где собрались люди для при­ятной беседы, не допускается в судебной зале других стран, где нравы грубее. Там судья, если сочтет должным остановить подсудимого, сделает это просто и скажет: «Подсудимый, слова ваши неуместны и дерзки». Но ему не придет в голову сказать: «Подсудимый, ваши слова, смею сказать, дерзки». Везде по­добные оговорки показались бы иронией, слишком жестокой в виду людей, над которыми висит обнаженный меч правосудия. А у нас это не ирония, не жестокость: у нас это цивилизация.

По политическому делу, которое только что окончилось в С.-Петербургской судебной палате, четверо подсудимых при­говорены к каторжной работе, трое к тюремному заключению, четверо освобождены. Отпуская этих последних, с которыми суд достаточно ознакомился, английский судья сказал бы: «Ступайте, вы свободны; ваше действие не подходит под бук­ву закона, на который сослалось обвинение. Но помните, вы были в опасном соседстве с преступлением...» Быть может, он не сказал бы ничего; но он, наверное, не сказал бы им с неко­торой восторженностью: «Подсудимые! Ваше место не на этой позорной скамье, ваше место в публике, ваше место среди всех нас». Если б он и счел за нужное произнести что-нибудь в этом роде, то все-таки он сделал бы это как-нибудь иначе и избежал бы эмфатического оборота речи, коим гг. Орлов, Волховской и другие как бы приглашались со скамьи подсудимых пересесть прямо в сонм судей. В обстоятельствах дела не усматривается поводов к подобному заявлению, и оно может быть объяснено только как дань цивилизации, в настоящем случае, смеем ду­мать, немножко излишняя.

Доселе мы ничего не говорили об этом деле. Это первый политический процесс, который происходил в России открыто и гласно, обставленный всеми гарантиями правильного суда. Мы не дерзали вторгаться с нашими суждениями в отправле­ние правосудия. Печать благоговейно молчала, пока на всю страну раздавались судебные голоса обвинения и защиты.

Первый процесс кончился. Виновные подверглись за­служенной каре; невиновные в деле, которое было предметом преследования, оправданы. Мы не считаем себя вправе обсуж­дать приговор по отношению к лицам; но мы полагаем, что в качестве публики мы не только имеем право, но и обязаны воспользоваться уроками, которые в таком обилии предлага­ются делом, войти в некоторые возбужденные им вопросы, а главное, принять на себя защиту одного лица, которое может считать себя без вины оскорбленным. Это лицо есть здравый смысл, который не раз подвергался нападениям во время су­дебных прений. Не все защитники ограничивались только защитой подсудимых, но многие из них считали нужным пу­скаться в общие оценки и излагать свои философские воззре­ния. При этих-то эволюциях здравому смыслу были наносимы оскорбления, и никто не вступился за него. Председатель пала­ты благодушно выслушал подсудимых и защитников, не пре­рвав их никаким замечанием, когда они возносились в область идей; но он уволил прокурора от обязанности что-нибудь ска­зать по поводу общих воззрений, высказанных господами под­судимыми и защитниками. Публика осталась в некотором не­доумении; на преступников обрушились кары, рассчитанные по такой-то и такой-то статье уголовного законодательства, но образ мыслей, лежавший в основе их действий, не только не подвергся порицанию, но даже прославлен. Нигилистов ссы­лают на каторгу, нигилистов сажают в тюрьму, а нигилизму пред лицом суда воздан некоторый почет.

Если в делах человеческих, даже при наилучших усло­виях, ничто не обходится без уклонений, и если адвокат перед судом не всегда в состоянии соблюсти святую границу между правдой и неправдой, если слово его не может иногда не укло­ниться в пылу прений, из суетного ли желания одержать верх хотя бы над истиной, или из побуждения в источнике своем почтенного, из жалости к несчастному, вверившему себя его защите, - если он решается пожертвовать правдой, - то пусть же это будет в пользу преступника, а не преступления. Если уж так пришлось, выгораживайте человека и доказывайте, на­сколько дозволит вам совесть, что он не причастен делу или совершил его не в том смысл как утверждается обвинением, -но нельзя дурное называть хорошим, нельзя в самом суде ко­лебать закон, каков бы он ни был. Если вам не нравится за­кон, протестуйте против него в другом месте как знаете, но не смейте делать этого в суде, который держится законом и не имеет смысла вне закона. Если ничто другое не удерживает вас, то есть правила простого приличия. Вы хотите же казать­ся цивилизованным человеком, вы умете же разбирать, когда надеть фрак и когда сюртук и не ездите с визитом без галсту­ка; постарайтесь, по крайней мере, быть приличными. А если говорун ничем удержать себя не может, то вы, господин судья, смеем сказать, смеете остановить его на слове, которое владеет им более, чем он словом. Нет надобности плодить словопре­ния неуместные перед зерцалом суда; достаточно замечания, сказанного с достоинством и авторитетом, чтобы произвести должное впечатление.

Но возвратимся к процессу, который происходил в С.-Петербургской судебной палате на виду всей страны. Защит­ники говорили много, но не догадались бросить мужествен­ное слово обличения в лицо тому духу лжи, который погубил их клиентов. Зато некоторые нашли возможным пококетничать со средой, откуда эти несчастные вышли. Правда, один отозвался презрительно и брезгливо о наших революционных элементах, о нашем нигилизме; но он говорил как чужой и находил, что в русском народе эти явления как нельзя более естественны и уместны.

Если бы господа ораторы С.-Петербургской судебной па­латы захотели взглянуть прямо в глаза обману, который разы­грывается над гнилой и расслабленной частью нашего обще­ства, если б они воспользовались безобразиями раскрытого дела, которое находилось на рассмотрении суда, и ударили бы в самый корень этой так называемой русской революции, по­ложение подсудимых, мы полагаем, выиграло бы от того. Чем решительнее было бы слово обличения против сущности зла, тем действеннее и сочувственнее звучало бы слово их в поль­зу личности обвиненных. Весь процесс принял бы иной тон. С преступниками легче примирилась бы общественная совесть, а, главное, в их собственную душу, быть может, пало бы семя благодатного обновления. Это смутило бы дурную среду, из которой они вышли; это подействовало бы освежительно на все русское общество. Ораторам С.-Петербургской судебной палаты предстоял случай оказать истинную заслугу пред сво­ей страной. Они не воспользовались им. Один из них взывал к суду за молодые русские силы, которые гибнут: хорош способ спасать молодые русские силы, закрепляя их обаяние лжи, ко­торая их губит!

По окончании судебных прений дано было слово подсу­димым. И вот один рявкнул стихами, а другой воспользовался случаем порисоваться пред судьями. Этот последний молодой человек двадцати двух лет, более всех преступный, но и бо­лее прочих отличающийся лоском мнимого образования. При других условиях развития, быть может, из него и действи­тельно вышла бы хорошая русская сила. Обман изловил его на самолюбии и пленил его воображение мыслью стать геро­ем революции. Судебные прения не смягчили его. Он только крепче завернулся в свой революционный плащ. Вместо того, чтобы раскрыть свою душу, он пустился в холодную и отвлеченную контроверсу о значении пролитой крови в революци­онном деле. Эти люди убили своего товарища сами, не зная для чего. Кто-то во время прений сказал, что заговорщики, вероятно, думали, что пролитая кровь плотнее соединит их. И вот несчастный молодой человек как опытный деятель по части революции счел долгом объяснить в изысканных фразах ошибочность мысли о цементирующей силе пролитой крови, причем сослался на Брута и Кассия, между которыми в роко­вую минуту стала кровавая тень Цезаря; но вслед за тем, сам не замечая скачка своей мысли, заявил, что убийство Иванова было совершено в тех видах, чтобы революционное общество стало единодушнее. Как все это было нужно знать судьям в грозную минуту приговора!

Таков был финал этой тяжелой драмы, которая более не­дели разыгрывалась в судебной палате.

А знаете, кто бы ни был этот Нечаев и как бы ни был он лжив, все-таки в некотором отношении он искреннее и прав­дивее понимает свое дело, чем другие, которые тому же делу служат и о нем рассуждают. Другие обращаются к велико­душным инстинктам молодости, толкуют о благе народном, о благородстве, о честности. Но гг. Бакунин и Нечаев, эти enfants terrible (Испорченные дети (фр.)) русской революции, говорят и поступают проще. Вы, господа, снимаете шляпу пред этой русской ре­волюцией; вы, не приученные жить своим умом и путаясь в рутине чужих понятий, воображаете, что у нас действитель­но есть какая-то крайняя партия прогресса, с которой следует считаться, и что русский революционер есть либерал и про­грессист, стремящийся ко благу, но слишком разбежавшийся и сгоряча перескочивший через барьер законности. В истории всех народов есть страницы, где повествуется о борьбе пода­вленного права с торжествующим фактом, и вот вы думаете и учите других так думать, что так называемая русская револю­ционная партия хранит в себе идеалы будущего. Вы находите, что общество должно оставаться, по крайней мере, нейтраль­ным в этой борьбе между существующим порядком и идеей, которую вы навязываете молодому, как вы обыкновенно вы­ражаетесь, поколению и всякий протест против этой крайней партии прогресса клеймите позором как подлый донос. Но вот катехизис русского революционера. Он был прочтен на суде. Зачем спорить? Послушаем, как русский революционер сам понимает себя. На высоте своего сознания он объявляет себя человеком без убеждений, без правил, без чести. Он дол­жен быть готов на всякую мерзость, подлог, обман, грабеж, убийство и предательство. Ему разрешается быть предателем даже своих соумышленников и товарищей Что обыкновенно не досказывается, расплываясь в неопределенных фразах, то приходит здесь к бесстыдно-точному выражению; что други­ми недоделывается, то деятелями, вроде Нечаева, совершает­ся с виртуозной отчетливостью. «Нечаев подлец, но я за это его уважаю», - говорил один из его одурелых последователей. Не чувствуете ли вы, что под вами исчезает всякая почва? Не очутились ли вы в ужасной теснине между умопомешатель­ством и мошенничеством? Но для чего нужна такого рода организация? Цель, говорите, оправдывает средства. Какая же тут цель? Катехизис объясняет: разрушение. Разрушение чего? Всего. Но для чего нужно это всеобщее разрушение? Для разрушения. Настоящий революционер должен отло­жить в сторону все глупости, которыми тешатся неопытные новички. И филантропические грезы, и социальные теории, и народное благо, и народное образование, и наука - все это рекомендуется только как средство обмана, как орудие раз­рушения, которое одно остается само себе целью.

Революционный катехизис не оставляет ничего в туман­ной неопределенности и правдив и точен до конца. С кем в род­стве эта революционная партия, руководимая людьми без пра­вил и чести, не соблюдающими никакого обязательства даже между собой, имеющая целью разрушение и только разруше­ние. Кто в русском народе ей пособники и союзники? Разбой­ничий люд, то есть грабители и жулики, говоря собственным наречием этих досточтимых деятелей. Вот, говорит катехизис, истинные русские революционеры.

Итак, вот куда по прямой линии вливается этот прогресс, у истока которого стоят наши цивилизованные либералы! Вот фазы этого прогресса: расслабленная жалким полуобразовани­ем и внутренне варварская часть нашего общества с чиновни­чьим либерализмом; затем отъявленный нигилизм с его прак­тическим и теоретическим развратом, который в сущности то же, что и программа Нечаева; затем формальная революцион­ная организация, созидаемая людьми свободными от предрас­судков всякой нравственности и чести; наконец, лихой раз­бойничий люд, который обходится без всяких теорий. В самом деле, какая же существенная разница между революционером, как Нечаев, и тем, что называется жуликом? Впрочем, разни­ца есть: жулики все-таки в своей среде соблюдают некоторые правила. Жулики лучше и честнее вожаков нашего нигилизма; они, по крайней мере, не выдают себя благовестителями и не употребляют софизмов для разврата незрелых умов!

Слава Богу, в нашем народе не оказывается иных рево­люционных элементов, кроме людей, которые незаметными переходами приближаются либо к дому сумасшедших, либо к притону мошенников!

И вот этим-то людям прямо в руки отдаете вы нашу бед­ную учащуюся молодежь!

В судебных прениях по Нечаевскому делу беспрестанно шла речь о студенческих волнениях. Наши студенты имеют не­мало друзей. За их права не только пишут в газетах, но и адво­катствуют в судах, и не только адвокаты адвокатствуют, но и подсудимые. Мы не знаем, насколько это допустимо со сторо­ны подсудимых; с их стороны это, по крайней мере, естествен­но. Они прямо показали себя нигилистами. Но судебные защит­ники призваны защищать подсудимых по пунктам обвинения, а не обсуждать общий вопрос о правах студентов. Нехорошо рассчитывать на незрелость учащегося юношества и одурять его газетными статьями и прокламациями; а лучше ли употре­блять на то же самое святую свободу судебных прений?

Вопреки очевидности фактов, вполне исследованных и доказанных, вопреки обстоятельствам дела, которое рассматривалось на суде и соприкасалось со студенческими волне­ниями, некоторые из ораторов высказали такое воззрение на этот последний предмет: студенты требуют де справедливого и законного, а начальство отказывает им в этих требованиях; нарушенное право причиняет волнения, отсюда беспорядки; правительство принимает репрессивные меры, отсюда воз­никает недовольство в обществе и в студентах, а затем, есте­ственно, рождаются революционные замыслы и заговоры. Нравоучение состоит в том, чтоб удовлетворить законные и справедливые требования, якобы исходящие от студентов, даровать им права, которых они домогаются, и тогда все ула­дится к общему удовольствию. Не знаем, подействует ли это нравоучение, но боимся, чтобы господа судебные защитники вследствие своих выходок не приобрели себе новых клиентов из нашей бедной учащейся молодежи, столь жестоко со всех сторон эксплуатируемой...

Что такое студенты и какие могут быть у них права? Они принадлежат к гражданскому обществу и пользуются всеми его правами при известных ограничениях относительно не­совершеннолетних. Затем они подчиняются порядку, установ­ленному в месте их учения. Вот и все. Никаких других прав студенты не имеют и иметь не могут. Академическая жизнь есть волна, которая притекает и утекает. Студенты времен­ные гости заведения, где они учатся. Кто сегодня студент, тот завтра уже не студент. Каким же образом могут студенты со­ставлять независимое организованное сословие, пользоваться самоуправлением и хозяйничать в доме, где они гости?

Что требования, о коих идет речь, возникают естествен­ным образом из самой среды студентов, а не навязываются им искусственно, в этом ручается живое участие, принятое в студенческих волнениях гг. Ткачевым, Нечаевым, Орловым и др., и мы уверены, что все эти господа не имели ничего иного в виду, как благо студентов. Но мы не понимаем, по какому праву некоторые из ораторов суда вступаются за права студен­тов, которые им этого не поручали? Известно, что не все на­личное число студентов бывало замешано в беспорядках, не все студенты предъявляли требования, которые гг. Нечаев и К° находят справедливыми и законными. Напротив, известно, что большинство студентов обыкновенно оставалось не только в стороне, но оказывало сопротивление агитаторам, которые действовали плотной кучкой и употребляли насилие против своих товарищей. Отнюдь не доказано, чтоб эти агитаторы между студентами были лучшими и вернейшими представи­телями студенческого звания. Напротив, есть все основания полагать, что они были плохими студентами в том, что состав­ляет истинное достоинство молодых людей, посвятивших себя делу науки. Нет сомнения, что наиболее зрелые умом и нрав­ственно развитые между ними не могут сочувствовать прони­кающим в их среду движениям, которые вносят в нее элемент чуждый и вредный даже в том случае, если б он не был предо­судителен в других отношениях.

Итак, если студенты вообще не поручали никому отстаи­вать свои права, то, стало быть, никто и не имеет права гово­рить от лица студентов и приписывать им какие-либо требова­ния. Дело, стало быть, идет не о студентах, а разве о некоторой части их. Пусть же ораторы говорят прямо от имени этой пар­тии и не употребляют во зло звания студентов. Если ораторам угодно, то они могут говорить от имени партии, к которой при­надлежат г. Ткачев и г-жа Дементьева и в программе которой вместе с фиктивными браками, женскими правами и многим другим значатся и права студентов. Благодаря воспитанию, ко­торое получало до сих пор наше юношество до поступления в высшие учебные заведения, между ними вербует себе адептов эта почтенная партия, имеющая свои органы, своих писателей и своих ораторов. Вместо того, чтобы говорить о требованиях студентов, не правильнее ли было бы говорить о требованиях, предъявляемых нигилизмом на нашу учащуюся молодежь?

Один из ораторов в С.-Петербургской судебной палате, энергически отстаивая мнимые права студентов, счел нужным сослаться на Англию. Ссылка во всех отношениях неудачная! Если б и действительно в Англии учащаяся в университетах молодежь имела то, чего требуют для наших студентов, то следовало бы вспомнить, что политический и общественный быт этой страны имеет очень мало сходного с нашим и что бес­смысленно начинать расширение политических прав обще­ства с учащейся молодежи. Но дело в том, что в университетах Оксфордском и Кембриджском молодые люди находятся под весьма строгой опекой, о какой наши студенты и понятия не имеют, и живут в коллегиях. Там бывали случаи, что директор коллегии отечески наказывал студента. Если нашим либера­лам нравится быт английских студентов, то пусть они хло­почут о перенесении его к нам со всеми его существенными особенностями, а главное, пусть они примут к сведению, что в Англии никакие партии не обращаются к молодым людям со своими зазывами, что там все партии чтут тишину академи­ческой жизни, что там не издают журналов, рассчитанных на одурение незрелого юношества, а судебные ораторы не берут на себя обязанности предъявлять пред судом какие-то требо­вания и защищать какие-то права студентов.