2. Обязанности и санкции

Сомнения, которые мы рассмотрим, часто выражаются во вводных гла­вах книг по международному праву в форме вопроса «Как международ­ное право может быть обязывающим («binding»)?» [107] Однако в этой излюбленной форме вопроса есть нечто, очень запутывающее, и прежде чем мы сможем заняться этим, мы должны обратиться к первоочередной вопрос, ответ на который совершенно неясен. Этот первоочередной во­прос таков: Что имеется в виду, когда о целой системе права говорится, что она «обязывающая»? Положение о том, что частное правило системы ограничивает частное лицо, знакомо юристам, и его смысл в достаточной степени ясен. Мы можем перефразировать его как утверждение, что рас­сматриваемое правило является действительным и подлежащее ему рас­сматриваемое лицо имеет некоторое обязательство или обязанность. Кроме этого, существуют некоторые ситуации, описываемые более об­щими утверждениями, выраженными в такой форме. При определенных обстоятельствах мы можем сомневаться, применима ли та или иная пра­вовая система к частному лицу. Такие сомнения могут возникнуть в си­туации правовой коллизии (при конфликте законов) или в международ­ном публичном праве. В первом случае мы можем задаться вопросом, обязывает ли французский или английский закон частное лицо относи­тельно частной транзакции, а в последнем случае мы можем спросить, были ли жители, например оккупированной врагом Бельгии, связаны тем, что правительство в изгнании считало бельгийским правом, или же они были подчинены законам оккупационных властей? Но в обоих слу­чаях эти вопросы являются вопросами о праве, которые возникают внутри некоторой системы права (внутригосударственного или между­народного), и разрешаются отсылкой к правилам или принципам этой системы. Они не задаются вопросом об общем характере этих правил, а только их сфере действия или применимости в данных обстоятельствах к частным лицам или транзакциям. Определенно, вопрос: «Обязывает ли международное право?» и связанные с ним вопросы: «Каким образом международное право может обязывать?» или «Что делает международ­ное право обязывающим?» — это вопросы другого порядка. Они выра-

218

Глава десятая

МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРАВО

219

жают сомнение не относительно применимости, а относительно общего правового статуса международного права; это сомнение будет более пря­мо выражено в форме: «Можно ли осмысленно и с достоверностью ска­зать, что такие правила, как эти, порождают обязанности?» Как показы­вают книжные дискуссии, один источник сомнений по этому пункту за­ключается просто в отсутствии системы централизованных санкций. Это один пункт противопоставления внутригосударственному праву, правила которого берутся как непререкаемо «обязывающие» и как парадигмы правовой обязанности. Последующая аргументация проста: если по этой причине правила международного права не являются «обязывающими», то совершенно неоправданно всерьез воспринимать их классификацию как права, ибо какими бы толерантными ни были способы общего упот­ребления слов, это слишком большая разница, чтобы не замечать ее. Всякое рассуждение о природе права начинается с принятия того, что его существование по крайне мере делает определенное поведение обяза­тельным.

Рассматривая этот аргумент, мы будем толковать в его пользу любые сомнения, касающихся фактов международной системы. Мы примем, что ни статья 16 Конвенции Лиги Наций, ни глава VII Хартии Организа­ции Объединенных Наций (United Nation Charter) не вводят в междуна­родное право чего-либо, что можно было бы приравнять к санкциям внутригосударственного права. Несмотря на Корейскую войну и на то, какую бы мораль ни вывели из суэцкого инцидента, мы будем полагать, что, как бы важно ни было их использование, те правовые положения Хартии ООН, которые предусматривают проведение закона в жизнь, вполне могут быть парализованы с помощью вето, и, должно сказать, существуют лишь на бумаге [108].

Приводить доводы в пользу того, что международное право не явля­ется обязывающим ввиду отсутствия организованных санкций, означает молчаливо признавать анализ обязанности, содержащийся в теории о том, что право, в сущности, есть приказы, подкрепленные угрозами. Эта теория, как мы видели, отождествляет «иметь обязанность», или «быть обязанным» с «вероятным претерпеванием санкций или наказаний, нала­гаемых за неподчинение». Однако, как мы показали, это отождествление искажает роль, которую играют во всей правовой мысли и рассуждениях идеи обязательств и обязанностей. Даже во внутригосударственном пра­ве, где существуют эффективно организованные санкции, мы должны отличать, по различным причинам, указанным в седьмой главе, смысл внешнего предсказательного утверждения «Я буду (ты будешь), вероят­но, наказан за неподчинение» от внутреннего нормативного утверждения «Я имею (ты имеешь) обязанность действовать таким образом», которое

оценивает положение частного лица с точки зрения правил, принятых в качестве руководящих образцов поведения.

Верно то, что не все правила порождают обязательства или обязан­ности; верно и то, что правила, которые делают это, обычно призывают жертвовать в какой-то мере частными интересами и обычно поддержи­ваются серьезными требованиями соответствовать им и настойчивой критикой отклонений. Но как только мы освобождаемся от предсказа­тельного анализа и от породившей его концепции права как, в сущности, приказа, подкрепленного угрозами, по-видимому, нет хороших основа­ний в пользу сведения нормативной идеи обязанности к правилам, под­держиваемых организованными санкциями.

Мы должны, однако, рассмотреть другую форму аргументации, бо­лее правдоподобную ввиду того, что она не привержена определению обязанности в категориях вероятности санкций, которыми угрожают. Скептик может указать, что во внутригосударственной правовой системе существуют (что мы сами и подчеркивали) определенные положения, которые оправданно называются необходимыми; среди них первичные правила обязанности, запрещающие свободное использование насилия и правила, обеспечивающие официальное использование силы как санк­ции, за нарушение этого и других правил. Если такие правила и органи­зованные санкции, их поддерживающие, необходимы в этом смысле для внутригосударственного права, не равным ли образом являются они та­ковыми и в случае международного права? То, что это так, могут утвер­ждать и не настаивая на том, что это следует из самого смысла слов типа «обязывающий» или «обязанность».

Ответ на аргументацию в такой форме должен быть найден в тех элементарных истинах о человеческих существах и их окружении, кото­рые конституируют продолжительное психологическое и физическое устройство (setting) внутригосударственного права. В сообществах инди­видов, приблизительно равных по физической силе и уязвимости, физи­ческие санкции и необходимы и возможны. Они требуются для того, чтобы те, кто добровольно подчинится ограничениям закона, не были простыми жертвами преступников, которые, в отсутствие таких санкций, пожинали бы плоды уважения закона со стороны других, сами не уважая его. Среди индивидов, живущих в тесном соседстве друг с другом, воз­можности нанесения ущерба другим посредством обмана, если не прямо­го нападения, столь велики, а шансы избежать последствий столь значи­тельны, что никакие простые естественные удерживающие факторы в любой, кроме самой простейшей, форме общества, не могли бы быть достаточными для того, чтобы ограничить тех, кто слишком порочен, глуп или слаб для того, чтобы подчиняться закону. Однако из-за того же факта приблизительного равенства и очевидных преимуществ подчине-

220

Глава десятая

МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРАВО

221

ния системе ограничений, никакое сборище преступников, вероятно, не превзойдет по силе тех, кто будет добровольно сотрудничать по поддер­жанию этой системы ограничений. В таких обстоятельствах, которые конституируют фон внутригосударственного права, санкции успешно могут использоваться против преступников при относительно малом риске: их угроза многое добавит к тому, чем являются естественные удерживающие факторы. Но просто потому, что простые трюизмы, ко­торые хорошо подходят в случае индивидов, мало пригодны в случае го­сударств и фактический фон для международного права настолько отли­чается от фона национального права, — в случае международного права не существует ни подобной необходимости для санкций (пусть даже же­лательным будет поддержание ими международного права), ни подобной перспективы их надежного и эффективного использования.

Это так потому, что агрессия между государствами очень непохожа на агрессию между индивидами. Использование насилия между государ­ствами должно быть публичным, и хотя не существует международной полицейской силы, маловероятно, что раздор между агрессором и его жертвой останется их частным делом, как это могло бы произойти в слу­чае убийцы или вора в отсутствие полиции. Начать войну даже для силь­нейшей державы — значит пойти на большой риск в отношении послед­ствий, которые редко предсказуемы с обоснованной уверенностью. С другой стороны, из-за неравенства государств не может быть устойчивой уверенности в том, что соединенная мощь тех, кто стоит на стороне меж­дународного порядка, обязательно превзойдет силы агрессоров. Следова­тельно, организация и использование санкций сопряжены с огромным риском, и угроза их мало что добавляет к естественным сдерживающим факторам. На фоне этих совершенно других фактов, международное право развивается в форме, совершенно отличной от формы внутриго­сударственного права. Если бы не было организованного подавления и наказания преступности, среди населения современного государства можно было бы ожидать постоянного насилия и воровства; но в истории государств разрушительные войны перемежаются долгими годами мира. Эти годы мира ожидаемы только рационально, учитывая риски и угрозы войны и взаимные нужды государств; но годы мира стоят того, чтобы регулировать их с помощью правил, которые отличаются от правил внутригосударственного права, среди прочего еще и тем, что не обеспе­чивают их проведения в жизнь каким-либо центральным органом. И все же о том, что требуют эти правила, мыслят и говорят как о чем-то обяза­тельном; существует общее давление, направленное на соответствие этим правилам; утверждения и допущения базируются на них, и полагается, что их нарушение оправдывает не только настоятельные требования компенсации, но и репрессалии и контрмеры. Когда этими правилами

пренебрегают, это делается не на том основании, что они необязываю-щие; вместо этого, делаются попытки скрыть факты. Можно, конечно, сказать, что такие правила эффективны лишь до тех пор, пока они каса­ются таких проблем, из-за которых государства не расположены сра­жаться. Это может быть так, и может негативным образом сказаться на важности системы и ее ценности для человечества. И все же уже установ­ленное показывает, что из необходимости организованных санкций во внутригосударственном праве, с его структурой физических и психоло­гических фактов, невозможно вывести простое заключение, что без этих санкций международное право, в его совершенно иных фактических об­стоятельствах, не налагает никаких обязанностей, не «обязывает» и, как следствие, не заслуживает названия «право» [109].

3. ОБЯЗАННОСТИ И СУВЕРЕНИТЕТ ГОСУДАРСТВ

Великобритания, Бельгия, Греция, Россия имеют права и обязанности в соответствии с международным правом и, таким образом, являются его субъектами. Это произвольный пример государств, о которых обычный человек думает как о независимых, а юрист признает их «суверенными» [110]. Одним из наиболее постоянных источников замешательства на­счет обязательного характера международного права была трудность, чувствующаяся в принятии или объяснении того факта, что государство, являющееся суверенным, может также быть «связано» международным правом или иметь обязанности в согласии с ним. Эта форма скептициз­ма, в некотором смысле, более сильная, нежели отрицание того, что меж­дународное право не обязывает, поскольку не имеет санкций. Ибо, если однажды международное право будет укреплено системой санкций, то это будет ответом на это отрицание. Но настоящее возражение базирует­ся на радикальной несовместимости, о которой говорится — или чувст­вуется, что она существует, — в концепции государства, одновременно суверенного и являющегося субъектом права.

Исследование этого возражения включает критический разбор по­нятия суверенитета, прилагаемого не к законодательной власти или ка­кому-то другому элементу или лицу внутри государства, а к самому госу­дарству. Когда слово «суверен» появляется в юриспруденции, всегда есть тенденция связывать с ним идею лица над законом, чье слово закон для его подчиненных подданных. Мы видели в ранних главах этой книги, каким плохим руководством является это соблазнительное понятие для структуры внутригосударственной правовой системы; но оно было даже более важным источником замешательства в теории международного права. Конечно, возможно думать о государстве так, словно оно разно-

Глава десятая

МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРАВО

223

видность Супермена — Существо, по сути своей беззаконное, но являю­щееся источником права для своих подданных. С шестнадцатого столе­тия и далее символическое отождествление государства и монарха («L'etat c'est moi»), возможно, поощряло эту идею, которая была сомнительным вдохновением многих политических теорий, так же как и правовых. Но для понимания международного права важно разрушить эти ассоциа­ции. Слово «государство» не есть имя некоторой персоны или вещи, по сути или «по природе» своей находящейся вне закона; это способ отсыл­ки к двум фактам: во-первых, что население, проживающее на опреде­ленной территории, живет при той форме организованной власти, кото­рая обеспечивается правовой системой с характерными для нее структу­рой законодательного органа, судами и первичными правилами; во-вторых, что эта власть обладает не ясно определенной степенью незави­симости.

Слово «государство», конечно, имеет свою значительную область не­определенности, но то, что было сказано, вполне раскрывает его цен­тральный смысл [111]. Государства, такие, как Великобритания или Бра­зилия, Соединенные Штаты или Италия и т. д., обладают очень большой степенью независимости и от правового, и от фактического контроля со стороны каких-либо властей или лиц вне их границ и выступают как «су­веренные государства» в международном праве. С другой стороны, от­дельные государства, являющиеся членами федерального союза, такого, как Соединенные Штаты, подчинены во многих отношениях авторитету и контролю федерального правительства и конституции. Однако, незави­симость, которую сохраняют даже эти федеративные государства (шта­ты), велика по сравнению с положением, скажем, английского графства, по отношению к которому слово «государство» («штат») вовсе не ис­пользуется. Графство может иметь местный совет, исполняющий в своей области некоторые функции законодательного органа, но его скудные полномочия подчинены власти парламента, и, за исключением опреде­ленных незначительных аспектов, территория графства подчинена тем же законам и правительству, что и вся остальная страна.

Между этими крайностями существует множество различных типов и степеней зависимости (и, таким образом, и независимости) территори­альных единиц, обладающих организованным правительством. Различ­ные колонии, протектораты, сюзеренитеты, подмандатные территории, конфедерации предоставляют увлекательные проблемы для классифика­ции. В большинстве случаев зависимость одной единицы от другой вы­ражается в правовых формах, так что то, чем является закон на террито­рии зависимой единицы, будет по крайней мере в определенных вопро­сах, полностью зависеть от законотворческой деятельности в другой еди­нице, от которой зависит первая.

В некоторых случаях, однако, правовая система зависимой террито­рии может не отражать своей зависимости. Это может случиться, если она лишь формально независима, и на самом деле через марионеток управляется извне, или же потому, что зависимая территория имеет ре­альную автономию в своих внутренних, но не внешних делах, и ее зави­симость от другой страны во внешних делах не нуждается в закреплении в ее внутреннем праве. Зависимость одной территориальной единицы от другой в этих различных видах не является, однако, единственной фор­мой, в которой ее независимость может быть ограничена. Ограничи­вающий фактор может быть не властью или авторитетом другой такой единицы, а международной властью, влияющим на единицы, которые одинаково независимы друг от друга. Можно представить множество различных форм международной власти и, соответственно, много раз­личных ограничений независимости государств. Возможности включают, среди многих других, мировую законодательную власть по модели Бри­танского парламента, обладающую не ограниченными правом полномо­чиями регулировать внутренние и внешние дела всех; федеральную зако­нодательную власть по модели конгресса, с правовой компетенцией за­ниматься лишь оговоренными делами или с компетенцией, ограничен­ной гарантиями особых прав составляющих единиц; режим, при кото­ром единственная форма правового контроля состоит из правил, обще­принятых как приложимые ко всем; и, наконец, режим, при котором единственная признаваемая форма обязанности является контрактной или самоналагаемой, так что независимость государства правовым обра­зом ограничена лишь посредством собственного акта.

Полезно рассмотреть этот спектр возможностей просто потому, что осознание, что существует много возможных форм и степеней зависимо­сти и независимости, — это шаг по направлению к ответу на утвержде­ние, что поскольку государства суверенны, они «не могут» быть подчи­нены международному праву или быть связанными им, или «могут» быть связаны лишь некоторой специфической формой международного права. Ибо слово «суверенность» означает здесь не более чем «независи­мость»; и, как и последнее, определяется негативно (negative in force): су­веренное государство — это государство, не являющееся объектом опре­деленных форм контроля, и его суверенность — это та область поведе­ния, в которой оно автономно. Некоторая мера автономности привно­сится, как мы видели, простым смыслом слова «государство», но утвер­ждение, что автономия «должна» быть неограниченной или «может» быть ограниченной лишь определенного типа обязательствами, является в лучшем случае утверждением требования, что государства должны быть свободными от всех других ограничений, и в худшем — не подкре­пленной разумными доводами догмой. Ибо, если в действительности мы

224

Глава десятая

МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРАВО

225

находим, что среди государств существует данная форма международной власти, суверенитет государств в некоторой степени ограничен, и он при­сутствует лишь в той мере, в какой это позволяют правила. Следователь­но, мы можем лишь знать, какие государства суверенны, и в какой мере они суверенны, когда мы знаем, каковы эти правила. Так же как мы мо­жем знать, свободен ли англичанин или американец и какова степень его свободы только тогда, когда знаем каково английское или американское право. Правила международного права действительно неопределенны и противоречивы во многих отношениях, так что сомнений насчет области независимости остается для государств гораздо больше, нежели сомне­ний насчет степени свободы гражданина в рамках национального права. Тем не менее эти трудности не подтверждают аргумент a priori, который пытается вывести общий характер международного права из абсолютной суверенности, которая принимается безотносительно к международному праву, как нечто принадлежащее государствам.

Стоит заметить, что некритическое использование идеи суверените­та распространило подобное замешательство в теории и внутригосудар­ственного, и международного права, и в обоих случаях требует аналогич­ных коррективов. Под ее влиянием нас вели к убеждению, что в каждой национальной правовой системе должен быть суверенный законодатель, не подчиненный никаким правовым ограничениям, так же, как и к убеж­дению, что международное право должно быть определенного характера, поскольку государства суверенны и не подлежат правовым ограничени­ям, кроме как самими установленным. В обоих случаях убежденность в необходимом существовании не ограниченного правом суверена пред­решает вопрос, на который мы можем ответить, единственно лишь изу­чая действительные факты. Вопрос для внутригосударственного права таков: каковы пределы высшей законодательной власти, признаваемой в этой системе? Для международного права: какова максимальная область автономии, которую допускают для государств правила?

Таким образом, простейший ответ на настоящее возражение заклю­чается в том, что оно переворачивает порядок вопросов, подлежащих рассмотрению. Нет способа узнать, какой суверенитет имеют государст­ва, пока мы не узнаем, каковы формы международного права и являются они или нет просто пустыми формами. Большинство юридических деба­тов были запутанны, поскольку игнорировался этот принцип, и полезно рассмотреть в свете этого те теории международного права, которые из­вестны как «волюнтаристские» или теории «самоограничения» [112]. Они пытаются примирить (абсолютный) суверенитет государств с суще­ствованием обязывающих правил международного права, трактуя все международные обязанности как самоналагаемые, подобно обязательст­вам, которые возникают из обещания. Такие теории в международном

праве являются двойниками теорий общественного договора в полити­ческой науке. Последние искали объяснения тому факту, что индивиды, «по природе» свободные и независимые, связаны, однако, внутригосу­дарственным правом, трактуя обязанность повиноваться закону как воз­никшую из договора, который связанные им индивиды заключили друг с другом и в некоторых случаях со своими правителями. Мы не будем рас­сматривать здесь ни хорошо известные возражения против этой теории, когда она воспринимается буквально, ни ее ценность в качестве пояс­няющей аналогии. Вместо этого мы выведем из ее истории троякий ар­гумент против волюнтаристских теорий международного права.

Во-первых, эти теории не могут полностью объяснить, каким обра­зом известно, что государства «могут» быть связаны лишь самоналагае­мыми обязательствами или почему этот взгляд на их суверенность следу­ет принимать в предварение любому исследованию действительного ха­рактера международного права. Есть ли еще что-либо, говорящее в поль­зу этого представления, кроме как того, что его часто повторяли? Во-вторых, есть нечто несовместное в аргументе, разработанном, чтобы по­казать, что государства, по причине их суверенности, могут быть подчи­нены или связаны лишь правилами, которые они сами наложили на себя. В некоторых крайних формах теории «самоналожения» соглашения го­сударств или договорные обязательства толкуются как простые деклара­ции их предполагаемого будущего поведения, и неосуществление их не рассматривается как нарушение какого-либо обязательства [113].

Это хотя во многом и противоречит фактам, имеет, по крайней мере, достоинство последовательности, ибо согласуется с простой теорией, что абсолютный суверенитет государств несовместим с обязанностями любого рода, так что, подобно парламенту, государство не может связать себя. Ме­нее крайний взгляд, что государство может налагать обязательства на себя обещанием, соглашением или договором, не согласуется, однако, с теорией, что государства подчинены только правилам, которые они сами наложили на себя. Ибо для того чтобы слова, сказанные или написанные, функцио­нировали в определенных обстоятельствах как обещание, соглашение или договор, и, таким образом, порождали обязательства и даровали права, которые другие могли бы требовать, правила должны уже существовать, обеспечивая то, что государство обязано делать все то, что оно соответст­вующими словами взяло на себя. Такие правила, предполагаемые в самом понятии самоналагаемого обязательства, очевидно, не могут извлечь свой обязательный статус из самоналагаемого обязательства подчиняться им.

Действительно, каждое конкретное действие, которое данное госу­дарство было обязано делать, могло бы теоретически получить свой обя­зательный характер из обещания; тем не менее это могло бы иметь место лишь в случае, если бы правило о том, что обещания и подобные формы

226

Глава десятая

МЕЖДУНАРОДНОЕ ПРАВО

227

волеизъявления создают обязательства, было применимо к государству независимо от любого обещания. В любом обществе, состоящем ли из индивидов или из государств, необходимым и достаточным условием того, чтобы слова обещания, соглашения или договора порождали обяза­тельства, является то, что правила, обеспечивающие это и специфици­рующие процедуру для этих самоограничивающих операций, должны быть общеприняты, хотя и нет необходимости в том, чтобы они были приняты абсолютно каждым. Где они признаны, там индивид или госу­дарство, которые разумно используют эти процедуры, тем самым связа­ны ими, независимо от того, предпочитают они быть связаны или нет. Следовательно, даже эта наиболее волюнтаристская форма социальной обязанности включает некоторые правила, которые связывают незави­симо от выбора того, кого они связывают, и это, в случае государств, не­совместимо с предположением о том, что суверенитет требует свободы от всех таких правил.

В-третьих, существуют факты. Мы должны отличать утверждения а priori, которые мы только что критиковали, что государства могут свя­зываться лишь самоналагаемыми обязательствами, от утверждения, что хотя они и могли бы быть связаны другими способами, в другой систе­ме, — в современном международном праве не существует никакой дру­гой формы обязанностей для государств. Возможно, конечно, что систе­ма могла бы иметь такую всецело консенсуальную форму, — и отстаива­ние, и отрицание этого взгляда на ее характер можно найти в трудах юристов, во мнениях судей, даже судей международных судов, и в декла­рациях государств. Только беспристрастное исследование действитель­ной практики государств может показать, корректен такой взгляд или нет. Действительно, современное международное право является в очень большой степени договорным правом, и были проделаны тщательные попытки показать, что правила, которые, как кажется, связывают госу­дарства без их предварительного на то согласия, в действительности по­коятся на согласии, хотя оно и могло быть дано «молчаливо» или должно быть «выведено» («inferred»). Хотя не все они являются фикциями, но по меньшей мере некоторые из этих попыток свести все формы междуна­родных обязанностей к одной, вселяют то же подозрение, что и понятие «молчаливой команды», которое, как мы видели, было разработано для того, чтобы представить похожее, хотя и более очевидно ложное, упро­щение внутригосударственного права.

Подробное рассмотрение утверждения, что все международные обя­занности возникают из согласия связанной стороны, не может быть предпринято здесь, однако следует отметить два ясных и важных исклю­чения из этой доктрины. Первое — это случай нового государства [114].

Никогда не подвергалось сомнению, что когда новое, независимое государство возникает, как Ирак в 1932 г. или Израиль в 1948 г., оно свя­зано общими обязанностями международного права, включающего, сре­ди прочих, правила, которые придают связующую силу договорам.

Здесь попытка обосновать международные обязательства нового го­сударство «молчаливым» или «выведенным» согласием кажется полно­стью избитой. Второй случай — когда государство, присоединяющее территорию или осуществляющее некоторое другое изменение, попадает в первый раз в сферу действия обязанностей, налагаемых теми правила­ми, которые оно да этого не имело возможности ни соблюдать, ни нару­шать, и на которые не было случая дать или не дать согласие. Если госу­дарство, первоначально не имевшее доступа к морю, присоединяет мор­скую территорию, ясно, что этого достаточно, чтобы сделать его подчи­ненным всем правилам международного права, относящимся к террито­риальным водам и открытому морю. Кроме этого, существуют более спорные случаи, относящиеся главным образом к воздействию на тех, кто не участвует в общих или многосторонних договорах [115]; но этих двух важных исключений достаточно, чтобы обосновать подозрение в том, что общая теория о том, что все международные обязанности явля­ются самоналагаемыми, была вдохновлена слишком абстрактной догмой и слишком малым уважением к фактам.