3.5.2. Психологическая концепция культуры л.П. Карсавина

Одним из основоположников психологической концепции культуры является русский религиозный философ и историк-медиевист Лев Платонович Карсавин (1882-1952), разработавший собственный метод и подход в области реконструкции психологии, внутреннего мира, образа жизни и поведения человека. Тем самым, идеи Л.П. Карсавина предвосхищают французскую школу «Анналов» и развитое ею направление «историческая антропология» – одно из ключевых в современной культурологии. Основные работы этого периода: «Очерки религиозной жизни Италии в XII-XIII веках» (1912), «Культура средних веков» (1919). Одновременно у него проявляется интерес к историософии. К числу работ этого направления следует отнести: «Введение в историю» (1920), «Восток, Запад и русская идея» (1922), «Философия истории» (1923), «История европейской культуры» в 5-ти томах (1931-1937).

В работе «Восток, Запад и Русская идея» он, как и Н.А. Бердяев, обращается к вопросу об особенностях русского «духа», подчеркивая его объединяющий характер по отношению к народам, населяющим Россию. «Русский народ, – говорит он, – есть единые во множестве народы, подчиненные великорусской нации. Русские люди станут великими в будущем, которое они должны построить. Они велики в том, что уже сделали, – в их государственной организации, духовной культуре, церкви, науке, искусстве»⁹².

В основе психологической концепции культуры Л.П. Карсавина лежит идея личности, которую он определяет не как разрывающего миропорядок субъекта, а как сгущение семьи, рода, человечества, их символ. Личность только тогда личность, когда она выражает идеи, «пришедшие ко времени» и «дающие ответы на какие-то запросы», т.е. вскрывает общее для нее и для того, кто за ней стоит. Иначе ее голос – это голос вопиющего в пустыне.

Психологическая интерпретация того, что ныне называют ментальностью, приводит философа к введению в историю многообразия форм исторического субъекта – от индивидуальной личности до коллективной. Понятие коллективной личности, которое Г.В. Флоровский называет «суемудрием», он кладет в основание осмысления культуры.

С высокой степенью напряжения, развития и наглядности личность, по мнению Л.П. Карсавина, выражает чаяния «среднего человека» эпохи и является, следовательно, типической, или симфонической, личностью⁹³. Поскольку личность – это символ семьи, рода, человечества, то мир, согласно Л.П. Карсавину, выстраивается из иерархически организованных личностей. Однако он полагает, что человечество, чтобы осознать идею личности, должно пройти определенный путь развития от абстрактного к конкретному, что особенно наглядно видно в Средневековье; общность и отвлеченность идеи, недостаток внимания к индивидуальному и особенному коренятся уже в самом его характере, с его тягой к «форме». Собственно этой отвлеченностью и обуславливается зло разобщения с Божественным миром. Ограниченная общим и отвлеченным, мистическая жизнь не способна соединить ни один конкретный и уникальный факт истории с Божественным промыслом и при обращении к действиям в миру вырождается в политическую силу (папство), в державную империю (идея Града Божьего) и т.д. Преображение, утверждает философ, происходит лишь в искусстве.

Таким образом, с точки зрения Л.П. Карсавина, Средневековье оказывается необходимым опытом постижения конкретных опор для встраивания земного мира в горний. Этими опорами и оказывается личность «среднего человека». Кто же он такой «средний человек, носитель полноты ответов на искания религиозной души? Л.П. Карсавин утверждает, что этот «средний человек» живет в каждом человеке эпохи. В нем сосредоточены все ее религиозные возможности: Божья благодать и зло, Бог и дьявол, неизменный миропорядок и случайность чуда, святость и греховность, «блаженная пассивность мистика – и жестокая битва за праведность в категориях заслуги и греха».

Метод Л.П. Карсавина особенно очевиден в построенной им двойной спирали богочеловеческой динамики, развернутой в «Философии истории» (1923): бытие – небытие – вновь бытие Бога и небытие – бытие – вновь небытие человека. Такая схема предполагает, что Бог и мир соотносятся как совершенство и несовершенство. Несовершенство проявляется в акте творения, которое троично: первоединство, саморазъединение, воссоединение. Л.П. Карсавин современным языком воспроизводит схему средневековых теологов: изначальный хаос, или смешение мира, – деление – второе смешение, которое, хотя и передается тем же словом confusio, но означает уже осмысленное и осознанное единство человека и Бога. Но в отличие от них актом творения здесь является этап саморазъятия, а не изначального хаоса, поскольку именно в этот момент происходит отречение Бога от себя. Бытие твари есть переход Бога к небытию. Момент смерти Бога – средоточие возможности начинания мира: уже нет Бога, еще нет твари. Смерть оказывается ее порождающим началом.

Для Л.П. Карсавина – это важный логический ход: в смерти открывается новое ответственное бытие. Сам момент небытия в этой схеме обладает мощью творения: Бог, умирая, оплодотворяет небытие. Бог Л.П. Карсавина не просто сводит себя к не-божественному. Он исчерпывает себя, возвращается к чистому началу, к идее нового рождения в переопределении самого себя: тварь – не Бог. И тварь, достигнув предела «тварности», которой сообщена творческая мощь, обоживается. Из не-сущего в точке смерти она становится Богом (не-тварью). Таким взаимопреображением и взаимообоснованием объясняет Л.П. Карсавин инкарнацию, благодаря которой вочеловечивание Бога включает в себя жертву, принимаемую распятым Сыном Человеческим, или высшей в иерархии личностью в отличие от «среднего религиозного человека» с его антиномическими свойствами.

Если сама культура есть единство психической деятельности человека, то Христос – цель этой культуры, при достижении совершенства (акт обожения) изничтожающей себя. В некотором смысле можно сказать, что культура – это сознательный шаг в ничто.

Идея симфонической личности, которая наиболее сильно было представлена в творчестве Л.П. Карсавина и Н.О. Лосского, вызывала серьезное несогласие не только «сотрудника по цеху», но, прежде всего персоналиста Н.А. Бердяева. Однако здесь важно само это напряжение в поисках описания-определения. Ясно и то, что история, увиденная с точки зрения культуры, оказывается не раз навсегда заданной, а многовариантной.