306

ружим разногласия между выдающимися мыслителями России начала века. Однако в конкретном понимании проблематики, обнимаемой понятием "русская идея", разногласия между ними существуют.

И. Ильин так определяет особенности своего подхода:

"Эта идея формулирует то, что русскому народу уже присуще, что составляет его благую силу, в чем он прав перед лицом Божиим и самобытен среди всех других народов. И в то же время эта идея указывает нам нашу историческую задачу и наш духовный путь; это то, что мы должны беречь и растить в себе, воспитывать в наших детях и в грядущих поколениях и довести до настоящей чистоты и полноты бытия —во всем, в нашей культуре и в нашем быту, в наших душах и в нашей вере, в наших учреждениях и законах. Русская идея есть нечто живое, простое и творческое. Россия жила ею во все свои вдохновенные часы, во все свои благие дни, во всех своих великих людях"11. Иными словами, под русской идеей И. Ильин понимает лишь все великое, благое и только позитивное, что есть в истории, судьбе, культуре и духе российскогонарода. Н. Бердяев, напротив, включает в совокупность проблем и линий исследования русской идеи не только благое, лучшее, "правое" — он считает, что подойти к разгадке тайны "русской души", самобытности пути России, можно лишь в случае, если сразу признать "антиномичность России, жуткую ее противоречивость. Тогда русское самосознание избавляется от лживых и фальшивых идеализации, от отталкивающего бахвальства, равно как и от бесхарактерного космополитического отрицания и иноземного рабствэ.

САМОБЫТНОСТЬ "РУССКОГО ПУТИ"? МИССИАНИЗМ И МЕССИАНИЗМ

Спор о самобытности России и ее исторического пути в начале XX в. в некоторых отношениях был связан с еще довольно значительным влиянием идей В. С. Соловьева. Немало видных философов, писателей, художников, религиозных деятелей объединилось в 1905 г. в "Общество памяти Вл. Соловьева" (оно просуществовало до 1918 г., когда было закрыто большевиками). Снова стала предметом дискуссий и соловьевская концепция "русской идеи" (о ней говорилось во второй книге нашего учебника, в главе, посвященной Вл. Соловьеву). При этом мнения участников дискуссии о смысле и значимости решений, предложенных В. С. Соловьевым, разделились.

Е.Н. Трубецкой — философ, который наиболее близкопримыкал

кидеям В. Соловьева и посвятил ему превосходное исследование "Миросозерцание Вл. Соловьева" (1913), в своем реферате "Старый и новый национальный мессианизм" (прочитанном на собрании Религи- озно-философского общества 19 февраля 1912г.) прежде всего подчеркнул роль великого мыслителя России в преодолении примитивного, по мнению Трубецкого, варианта националистического русского

мессианизма. Последний строился на крайних антизападническихумонастроениях и на приписывании народу России, — в силу его "богоизбранности" и в силу того, что православие считалось единственноистинной формой христианства — исключительной роли в истории, роли

307

народа-мессии. "К сожалению, — продолжал Е. Трубецкой, — со-

знание грехов и противоречийстарого славянофильства не спасло самого Соловьева от того же рокового увлечения. В другой форме и у

него воскресла старая традиционная мечта о третьем Риме и народебогоносце"13.

Сам Е. Трубецкой решительно высказался против мессианского

понимания роли русского народа в истории, хотя он, согласившись с теми, кто различал миссианизм (от слова "миссия") и мессианизм

(от слова "мессия"), не отрицал, что Россия выполняет особую миссию, как выполняет свою миссию каждый из христианских народов. Трубецкой также всем сердцем принимал идею, весьма распространенную в России и XIX и XX в. — с христианством, и только с

ним должны быть связаны русская идея и соответственно русский путь. Но этот путь, считал Е. Трубецкой, Россия должна проходить не в кичливом убеждении исключительного превосходства пе-

ред другими христианскими народами, как и народами нехристианскими, а в единстве и согласии с ними, что никак не отрицает самобыт-

ности, специфики русско-христианского пути. "Русское, — писал Е. Трубецкой, — не тождественно с христианским, а представляет собой

чрезвычайно ценную национальную и индивидуальную особенность среди христианства, которая несомненно имеет универсальное, вселенское значение. Отрешившись от ложного антихристианского мессианизма, мы несомненно будем приведены к более христианскому решению национального вопроса. Мы увидим в России не единственный избранный народ, а один из народов, который вместе с другими призван делать великое дело Божие, восполняя свои ценные особенности столь же ценными качествами других народов-братьев"14. Трубецкой полагал, что Вл. Соловьев в конце жизни (в знаменитых "Трех разговорах") тоже нашел верное понимание проблемы; великий мыслитель избавился от ложного символа русского "народа-богоносца".

В реферате Е. Трубецкого вообще набросана широкая панорама споров по этому вопросу в русском обществе, в особенности среди

известных философов и теологов. Он подвергает критике "серединный путь", избранный С. Н. Булгаковым, который, с одной стороны, видит родство национального мессианизма с тем, что обыкновенно называется национализмом. "Национальный аскетизм, — писал Булгаков в книге "Два града", — должен полагать границу национальному мессианизму, иначе превращающемуся в карикатурный отталкива-

ющий национализм". С другой стороны, о. С. Булгаков, не без оснований указывающий на особенности восприятия, изображения и понимания Христа на Руси ("Русского Христа"), не учел, согласно Тру-

бецкому, что "подлинный Христос соединяет вокруг себя в одних мыслях и в одном духе все народы"15. Е. Трубецкой резко обрушился на Н. Бердяева, который, по его мнению, заболел старой болезнью

русского мессианизма. В связи с этим Трубецкой ссылался прежде всего на книгу Бердяева, посвященную А. С. Хомякову, на ряд других выступлений, в которых "антагонизм между национально-месси-

анским и вселенским сказывается в форме чрезвычайно яркой и опре^- деленной"16. Для подобных оценок бердяевской позиции перед первой мировой войной и особенно в военное время есть определенные основания. Бердяев не просто серьезно занялся проблемами, связанными с

308

русской идеей, — он, действительно, отдал некоторую дань русскому мессианизму, что видно уже из его слов, процитированных ранее, и из того факта, что он чрезмерно увлекся старым славянофильством, способствуя, впрочем, углубленному пониманию противоречивости этого духовного феномена русской истории.

Е. Трубецкой верно подметил некоторые философские слабости позиции Бердяева и тем самым вскрыл неудовлетворительность и даже опасность идеи о "богоизбранности" русского народа. Бердяев отказался — и, по мнению Трубецкого, вовсе не случайно — от эмпирического, теоретического, философско-исторического обоснования русского мессианизма, отрекся даже от рациональной веры в эту идею. Он порекомендовал не что иное, как "мистическую интуицию",непод-

судную дискурсивному доказательству и познанию. И хотя Трубецкой считал вполне понятным притязание каждого человека на то, что-

бы именно его народ "занял первое место в Боге и после Бога", как философ он предупредил о возможности превращения такого языческого побуждения в идеологию, в философское убеждение: "Опасность велика: национализм уже не раз кружил русские головы обманчивой личиной правды; и дело всегда кончалось бесовским танцем"17. Правда, Трубецкой признает: "У Н. А. Бердяева до этого еще не дошло, но уже и у него замечаются зловещие признаки головокружения, вызванного русской национальной гордостью"18.

Но Е. Трубецкой отчасти был несправедлив в оценке книги Н. Бердяева о Хомякове и в особенности предложенного Бердяевым анализа русского пути и русского национального характера. "Антиномичность России, жуткую ее противоречивость", о которой уже упоминалось, Н. Бердяев анализирует с поистине бескомпромиссной фило- софско-исторической и социально-психологической глубиной. "Противоречия русского бытия, —пишет он в работе "Душа России", — всегда находили себе отражение в русской литературе и русской философской мысли"19.

О каких же противоречиях, антиномиях российского бытия и русской мысли, стало быть, русского пути, ведет речь Бердяев?

Первая антиномия касается реального отношения народа к государственной власти, к исполнению и осуществлению ее, а также характеризующих ее оценок, мыслей, умонастроений. Одна сторона антиномии состоит в следующем: "Россия — самая безгосударственная, самая анархическая страна в мире. И русский народ — самый аполитический народ, никогда не умевший устраивать свою землю. Все подлинно русские, национальные наши писатели, мыслители, пуб- лицисты—все были безгосударственниками, своеобразными анархистами"20. Бердяев имеет в виду не только анархистов Бакунина и Кропоткина, но и славянофилов, Достоевского, Л. Толстого, революционаристских публицистов. Славянофилы, правда, радели за "державность" — в форме самодержавия. Однако в глубине души они лелеяли идеал идеальной власти. "Русская душа хочет священной общественности, богоизбранной власти. Природа русского народа осознается, как аскетическая, отрекающаяся от земных благ"21. Следствием таких анархических убеждений становится, верно заключает Бердяев, отнюдь не свобода, на которую как будто рассчитывают, и не "отчуждение" от "нечистой" власти. Как раз наоборот: "русская безгосудар-

309

ственность — не завоевание себе свободы, а отдание себя, свобода от активности"22. Российский анархизм носит в себе, по мнению Бердяе-

ва, не мужественное, а "мягкотелое женственное начало", и именно "пассивную, рецептивную женственность".

Отсюда и вторая сторона антиномии, которую не смогли принять в расчет славянофилы и другие идеологи ни с чем не сравнимого якобы "русского пути": "Россия — самая государственная и самая бюрократическая страна в мире; все в России превращается в орудие политики. Русский народ создал могущественнейшее в мире государство, величайшую империю... Почти не оставалось сил у русского народа для свободной творческой жизни, вся кровь шла на укрепление и защиту государства"23. С этим тесно связаны чудовищный бюрокра-

тизм, превратившийся в нечто самодовлеющее, презрение к достоинству и самостоятельности личности.

Вторая антиномия русского пути и русского национального ха-

рактера относится как раз к проблеме национального российского начала или национализма. Одна сторона антиномии, по Бердяеву: "Рос-

сия — самая нешовинистическая страна в мире. Национализм у нас всегда производит впечатление чего-то нерусского, наносного, какойто неметчины... Русские почти стыдятся того, что они русские; им, чужда национальная гордость и часто даже — увы! — чуждо национальное достоинство. Русскому народу не свойствен агрессивный национализм, наклонности насильственной русификации. Русский не выдвигается, не выставляется, не презирает других. В русской стихии есть какое-то национальное бескорыстие, жертвенность, неведомая западным народам. Русская интеллигенция всегда с отвращением относилась к национализму и гнушалась им, как нечистью. Она исповедывала исключительно сверхнациональные идеалы"24. Именно в силу такого начала, жившего в русской душе, Россия, как отмечает Бердяев, нередко в своей и мировой истории становилась освободительницей народов, создавала предпосылки для совместной жизни на ее огромной территории самых разных наций, народностей, для взаимодействия и взаимооплодотворения культур. Бердяев не согласен и с теми, кто стремился превратить Достоевского в заурядного славяно- фила-националиста. "Достоевский прямо провозгласил, что русский человек — весчеловек, что дух России — вселенский дух, и миссию России он понимал не так, как ее понимают националисты. Национализм новейшей формации есть несомненная европеизация России, кон-

сервативное западничество на русской почве"25.

Но есть и была, по Бердяеву, другая сторона антиномии: "Россия

— самая националистическая страна в мире, страна невиданных эксцессов национализма,угнетения подвластных национальностей русификацией, страна национального бахвальства, страна, в которой все национализировано вплоть до вселенской церкви Христовой, страна, почитающая себя единственной призванной и отвергающая всю Европу как гниль и исчадие дьявола, обреченное на гибель. Обратной стороной русского смиренияявляется необычайное русское самомнение". У тех же Достоевского и Вл. Соловьева Бердяев обнаруживает отдельные проявления самого "вульгарного" российского национализма и презрения к другим народам. "Россия, по духу своему призванная быть освободительницей народов, слишком часто бывала угнетатель-

310

ницей, и потому она вызывает к себе вражду и подозрительность, которые мы теперь должны еще победить", — эти слова Н. Бердяева не устарели и сегодня26. Обличения философа направлены и в адрес российского церковного национализма, в критике которого Бердяев видит особую историческую заслугу Вл. Соловьева.

Рассмотрев подробно две антиномии, Бердяев приглашает читателей по тому же типу проанализировать другие черты, особенности развития России и русской души. А их, этих черт и особенностей, можно вскрыть весьма немало. Так, можно рассмотреть антиномию свободы, а вместе с тем антиномию отношения личности и общества, личности и социальных целостностей. С одной стороны, русским свойственно устремление к свободе духа, к чистой, ничем неограниченной духовности вообще, а с другой стороны, они способны спасовать перед любым внешним произволом и утеснением свободы. Мятежность, непокорность, непризнание мещанских условностей — все это есть и всегда будет в России. И хотя таковые черты можно считать лишь проявлением свободолюбия, Бердяев с этим решительно несогласен, ибо предвидит страшные последствия бунтарства и мятежности русского духа как раз для свободы личности и свободы мысли. "Русская народная жизнь с ее мистическими сектами, и русская литература, и русская мысль, и жуткая судьба русских писателей, и судьба русской интеллигенции, оторвавшейся от почвы и в то же время столь характерно национальной, все, все дает нам право утверждать тезис, что Россия — страна бесконечной свободы и духовных далей, страна странников, скитальцев и искателей, страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы. А вот и антитезис. Россия — страна неслыханного сервилизма и жуткой покорности, лишенная сознания прав личности, страна инертного консерватизма, порабощения религиозной жизни государством, страна крепкого быта и тяжелой плоти"27. И Бердяев подробно доказывает антитезис, говоря о консервативности, малоподвижности "наших почвенных слоев" — дворянства, купечества, крестьянства, духовенства, чиновничества. "Везде личность подавлена в органическом коллективе. Почвенные слои наши лишены правосознания и даже достоинства, не хотят самодеятельности и активности, всегда полагаются на то, что другие за них сделают"28. Те же упреки — в консерватизме, "органическом коллективизме" и изначальном равнодушии к свободе индивида — Бердяев адресует и самым радикальным, революционным слоям и группам. Но для чего, собственно, нужен Бердяеву этот анализ? Чему может научить тщательное исследование этих и многих других антиномий российского исторического бытия и национального сознания?

Во-первых, здесь находит проявление взаимосвязь исторической "бытийной" диалектики и диалектики национального сознания, которая не случайно анализируется в антиномичной форме. Под антино-

миями тут у Бердяева понимаются коренные и по сути своей неснимаемые в ходе многовековой истории России противоречия. Ошибка множества людей духа и политиков в том, что они не задумываются над живучестью таких антиномий или, задумавшись, склонны принимать в расчет только одну, по каким-то причинам угодную им сторону, одну из противоположностей, вовсе не замечая или