32. Интеллектуальный роман т. Манна «Волшебная гора». Своеобразие художественного пространства и времени.

Идейная эволюция писателя в первой половине 20-х гг. нашла свое выражение в романе «Волшебная гора» (1924). В романе, начатом еще в 1913 г., много полемики, споров, воссоздающих картину духовной жизни буржуазного общества первой трети XX столетия.

С точки зрения жанра «Волшебная гора» — своеобразный синтез воспитательного и философского романа.

Название романа символично. Оно напоминает старинную легенду о рыцаре Таигейзере, который попадает на волшебную гору в грот древнегерманской богини Хольды, подвергающей его искушению. Своеобразному искушению подвергается и герой романа Ганс Касторп, но искушение его не любовное, а интеллектуальное.

Действие романа происходит в высокогорном санатории для легочных больных, куда Ганс Касторп приезжает повидать своего двоюродного брата. Но у него самого обнаружен легочный процесс, и вместо предполагаемых 3-х недель он вынужден остаться в санатории на целых 7 лет. Для Касторпа, как и для других больных, перестает существовать реальная жизнь, так как санаторий совершенно изолирован от внешнего мира. Больные живут здесь, погрузившись в мир собственных переживаний. Болезнь делает людей изнеженными, утонченными, рефлектирующими.

Пребывание в санатории сделало простоватого Касторпа, инженера, выходца из бюргерской среды, человеком думающим, пробудило от духовной спячки.

Судьба столкнула его здесь с 2-мя примечательными людьми диаметрально противоположных взглядов — итальянским гуманистом Сеттембрини и иезуитом Лео Нафта, каждый из которых стремится склонить Касторпа на свою сторону, сделать его приверженцем своих взглядов.

Сеттембрини —потомок карбонариев, республиканец, поборник гуманизма, идей Просвещения и демократии. Отношение писателя к нему двойственное. При всем достоинстве и благородстве этого человека автор считает, что развиваемые им идеи — во многом пройденный этап.

Лео Нафта — проповедник теорий иррационализма, насилия. Он сторонник авторитарного правительства, располагающего диктаторскими полномочиями, противник демократии. В его рассуждениях многое напоминает философию Ницше. В романе подчеркивается социально опасный характер взглядов Нафта. Это своеобразный духовный предтеча фашизма, прикрывающий свою демагогию псевдосоциалистическими фразами.

Ни Сеттембрини, ни тем более Нафта не удается сделать Касторпа сторонником своих теорий.

Роман мифологичен: он обладает структурой мифа. Пространство построено на антитезе «верх – низ», где «верх» – это гора, мир смерти и мир духа. В романе много описаний еды, приемов пищи, которые осуществляют больные в санатории. Еда – в мифе всегда связана со смертью.

«Низ» – мир долины (и остальной мир вне стен санатория), мир жизни, здоровья, материи.

С первых строк произведения читатель наблюдает как «равнинный» мир героя сменяется новым – герой заезжает в санаторий. С этого момента, границы его пространства постоянно расширяются, пока не достигнут своего пика. Кульминацией этого расширения является, на наш взгляд, перемена, произошедшая с героем: в начале произведения Кастроп говорит о себе «я»; с течением времени он все чаще говорит «мы», объясняя, что «мы» - люди, проживающие в санатории, подчёркивая при этом, что их жизнь в корне отличается от жизни «равнинных» людей.

Время также мифологическое, оно циклично, не линейно (как христианское), оно замкнуто на себе. В романе, по сути, описывается бесконечное повторение одного и того же дня, поскольку день в санатории расписан по минутам, подчиняется строгому расписанию.

В романе время, в сущности, ничтожно («Говорят, что время – Лета; но и воздух дали – такой же напиток забвения…»)

Доказательство «ничтожности» времени можно найти в мыслях и речах героя произведения, с помощью которых становится понятно, что неделя у Манна носит название Zeiteinheit – единица времени. Именно этот факт позволяет предположить, что неделя, проведенная в пансионате, равноценна секунде.

Авторское восприятие времени так же предстает перед нами в различных частях произведения. Особое внимание к вопросу о понимании времени мы можем наблюдать в части «Exkurs über den Zeitsinn», где Манн не только рассуждает о времени, но так же приводит свое понимание таких явлений, как привычка, скука, монотонность жизни.

В процессе прочтения читатель сталкивается с авторской точкой зрения в следующих выражениях: «Die Zeit ist Lethe» (время – река забвения), «Die Zeit weckt die Musik» (время пробуждает музыку), «die Zeit läuft ab» (время течет).

Примером являются события, подробно описанные в 6-ой главе, в части «Снег». После того, как Кастроп потерялся в лесу, он пытался найти ночлег в небольшой деревянной постройке, оказавшейся запертой. Смирившись со своей судьбой, Ганс Кастроп готовится принять свою смерть. В последствии он стойко переживает все красочные возникшие на этом фоне эмоции, длящиеся, по его мнению, вечность. Очнувшись, он заключает, что все пережитое было лишь видениями, «происками дьявола», и обозначает пережитое фразой: «Die Zeit ist mir lang geworden» («Время стало длинным для меня»)

1 «...Иоахим не слишком оказывал честь вкусным кушаньям: ему уже надоела эта стряпня, заявил он, всем им тут наверху она приелась, и у них принято бранить здешний стол. Ведь когда проживешь в этом месте тридцать лет и три года… но пил с большим удовольствием и даже самозабвенно; тщательно избегая всяких слишком чувствительных выражений, он вторично высказал свою радость по поводу того, что наконец-то есть человек, с которым можно перекинуться разумным словом.

– Нет, это чудесно, что ты приехал, – заявил он, и в его обычно спокойном голосе прозвучало тайное волнение. – Откровенно говоря, твой приезд для меня – целое событие. Хоть какое-то разнообразие, я хочу сказать – хоть какая-то перемена, что-то новое в этом вечном, невыносимом однообразии…

– Но ведь время у вас тут, наверно, просто летит, – заметил Ганс Касторп.

– И летит и тянется, как посмотреть, – ответил Иоахим. – В сущности, оно стоит на месте, это же не время и это не жизнь – какая там жизнь, – продолжал он, покачав головой, и снова налил себе вина...»

2 «... – Сколько же времени нужно держать градусник? – спросил Ганс Касторп и обернулся.

Иоахим поднял семь пальцев.

– Но они, наверное, уже прошли – эти семь минут?

Иоахим покачал головой. Через некоторое время он вынул градусник изо рта, взглянул на него и сказал:

– Да, когда за ним следишь, за временем, оно идет очень медленно. И я ничего не имею против того, чтобы мерить температуру четыре раза в день. Тут только и замечаешь, какая, в сущности, разница – одна минута и целых семь, при том, что семь дней недели проносятся здесь просто мгновенно…»

3 «... В сущности, странная вещь – это «сживание» с новым местом, это, хотя бы и нелегкое, приспосабливание и привыкание, на которое идешь ради него самого, чтобы, едва или только что привыкнув, снова вернуться к прежнему состоянию. Такие временные отклонения включаешь в основной строй жизни как интермедию, для разнообразия, для того чтобы «поправиться», то есть для обновляющего переворота в деятельности организма, ибо при однообразном течении жизни организму грозила бы опасность изнежиться, обессилеть, отупеть. В чем же причина этого отупения и вялости, которые появляются у человека, если слишком долго не нарушается привычное однообразие? Причина лежит не столько в физической и умственной усталости и изношенности, возникающих при выполнении тех или иных требований жизни (ибо тогда для восстановления сил было бы достаточно простого отдыха), причина кроется скорее в чем-то душевном, в переживании времени – так как оно при непрерывном однообразии грозит совсем исчезнуть и настолько связано и слито с непосредственным ощущением жизни, что, если ослабевает одно, неизбежно терпит мучительный ущерб и другое. Относительно скуки, когда «время тянется», распространено немало ошибочных представлений. Принято считать, что при интересности и новизне содержания «время бежит», другими словами – такое содержание сокращает его, тогда как однообразие и пустота отяжеляют и задерживают его ход. Но это верно далеко не всегда. Пустота и однообразие, правда, могут растянуть мгновение или час или внести скуку, но большие, очень большие массы времени способны сокращать само время и пролетать с быстротой, сводящей его на нет. Наоборот, богатое и интересное содержание может сократить час и день и ускорить их, но такое содержание придает течению времени, взятому в крупных масштабах, широту, вес и значительность, и годы, богатые событиями, проходят гораздо медленнее, чем пустые, бедные, убогие; их как бы несет ветер, и они летят. То, что мы определяем словами «скука», «время тянется», – это скорее болезненная краткость времени в результате однообразия; большие периоды времени при непрерывном однообразии съеживаются до вызывающих смертный ужас малых размеров: если один день как все, то и все как один; а при полном однообразии самая долгая жизнь ощущалась бы как совсем короткая и пролетала бы незаметно. Привыкание есть погружение в сон или усталость нашего чувства времени, и если молодые годы живутся медленно, то позднее жизнь бежит все проворнее, все торопливее, и это ощущение основывается на привычке.

<…> В первые дни пребывания на новом месте у времени юный, то есть мощный и широкий, ход, и это продолжается с неделю. Затем, по мере того как «сживаешься», наблюдается некоторое сокращение; тот, кто привязан к жизни, или, вернее, хотел бы привязаться к жизни, с ужасом замечает, что дни опять становятся все более легкими и начинают как бы «буксовать», а, скажем, последняя неделя из четырех проносится до жути быстро и незаметно. Правда, освежение чувства времени действует несколько дольше, и когда мы возвращаемся к привычному строю жизни, оно снова дает себя почувствовать; первые дни, проведенные дома хотя бы после путешествия, воспринимаются как что-то новое, широко и молодо, но очень недолго: ибо с привычным распорядком жизни сживаешься опять быстрее, чем с его отменой, и когда восприятие времени притупилось – от старости или от слабости жизнеощущения, при котором оно никогда и не было развито, – это чувство времени опять очень скоро засыпает, и уже через сутки вам кажется, что вы никуда и не уезжали и ваше путешествие только приснилось вам.

Мы приводим эти соображения лишь потому, что примерно таковы были мысли Ганса Касторпа…»