Казимир Северинович Малевич

к супрематизму⁹⁸

1915

[…]

Я счастлив, что вырвался из инквизиторского за­стенка академизма.

Я пришел к плоскости и могу придти к измерению живого тела.

Но я буду пользоваться измерением, из которого создам новое.

Я выпустил всех птиц из вечной клетки, отворил ворота зверям зоологического сада.

Пусть они расклюют и съедят остатки вашего ис­кусства.

И освобожденный медведь пусть купает тело свое между льдов холодного Севера, но не томится в ак­вариуме кипяченой воды академического сада.

Вы восторгаетесь композицией картины, а ведь ком­позиция есть приговор фигуре, обреченной художни­ком к вечной позе.

Ваш восторг – утверждение этого приговора.

Группа Супрематистов: К. Малевич, И. Пуни, М. Меньков, И. Клюн, К. Богуслав­ская и Розанова – повела борьбу за освобожде­ние вещей от обязанности искусства.

И призывает академии отказаться от инквизиции натуры.

Идеализм есть орудие пытки, требование эстети­ческого чувства.

Идеализация формы человека есть умерщвление многих живых линий мускулатуры.

Эстетизм есть отброс интуитивного чувства.

Все вы желаете видеть куски живой натуры на крючках своих стен.

Так же Нерон любовался растерзанными телами людей и зверями зоологического сада.

Я говорю всем: бросьте любовь, бросьте эстетизм, бросьте чемоданы мудрости, ибо в новой культуре ваша мудрость смешна и ничтожна.

Я развязал узлы мудрости и освободил сознание краски.

Снимайте же скорее с себя огрубевшую кожу сто­летий, чтобы вам легче было догнать нас.

Я преодолел невозможное и пропасти сделал своим дыханием.

Вы в сетях горизонта, как рыбы!

Мы, супрематисты, – бросаем вам дорогу.

Спешите!

– Ибо завтра не узнаете нас.

Луис Генри Салливен беседы в детском саду99

1918

[...]

Я уточню: само собой разумеется, что любая вещь выглядит тем, чем она является, как и наоборот, что она является тем, чем выглядит. Прежде чем продолжать, я должен сделать исключение для тех садовых червячков коричневого цвета, которых я снимаю с розовых кустов. На первый взгляд их можно принять за кусочки су­хих веток. Но если говорить обобщенно, то внешний вид вещей схо­ден с их внутренним назначением. Приведу примеры: форма дуба сходна с назначением или выражает функцию дуба; форма сосны походит и указывает на функцию сосны; форма лошади обладает сходством и является логическим продуктом функции лошади; форма паука напоминает и ощутимо подтверждает функцию паука. Так же как форма волны выглядит, как функция волны; форма облака говорит нам о функции облака; форма дождя указывает на функцию дождя; форма птицы раскрывает нам функцию птицы; форма орла зримо воплощает функцию орла; форма орлиного клюва говорит о функции этого клюва. Так же как и форма розового куста подтвер­ждает функцию розового куста; форма розовой ветви повествует о функции розовой ветви; форма бутона розы рассказывает о функ­ции бутона розы; в форме расцветшей розы читается поэма расцвет­шей розы¹⁰⁰. Так же и форма человека символизирует функцию чело­века; форма Джона Доу¹⁰¹ означает функцию Джона Доу; форма улыбки дает нам понять функцию улыбки; поэтому в моей фразе "человек по имени Джон Доу улыбается" имеется несколько нераз­дельно взаимосвязанных функций и форм, которые, однако, кажутся нам весьма случайными. Если я скажу, что Джон Доу говорит и, улыбаясь, протягивает руку, я тем самым несколько увеличу коли­чество функций и форм, но не нарушу ни их реальности, ни после­довательности. Если я скажу, что он говорит неграмотно и шепеля­вит, я лишь слегка изменю ту форму, в которую облекаются ваши впечатления, по мере того как вы меня слушаете; если я скажу, что, когда он улыбнулся, протянул руку и заговорил неграмотно и шепе­ляво, у него задрожала нижняя губа и на глаза навернулись слезы, – то разве эти функции и формы не приобретают своего ритма дви­жения, разве не движетесь в своем ритме вы, слушая меня, и разве не движусь в своем ритме я, когда говорю? Если я добавлю, что, раз­говаривая, он бессильно опустился на стул, шляпа выпала из его расслабленных пальцев, лицо побледнело, веки закрылись, голова слегка повернулась набок, я всего лишь дополню ваше впечатление о нем и глубже раскрою мое сочувствие. А ведь я ничего реально не добавил и не убавил; я не создал и не разрушил; я говорю, вы слушаете – Джон Доу жил. Он ничего не знал, да и не хотел знать ни о форме, ни о функции; но он жил и тем и другим; он расплачивался и тем и другим, идя по своему жизненному пути. Он жил и умер. Вы и я живем и умрем. Но Джон Доу жил жизнью Джона Доу, а не Джона Смита: такова была его функция, таковы были его формы. Итак, форма римской архитектуры выражает, если она вообще что-либо выражает, функцию – жизнь Рима, форма американской архи­тектуры будет выражать, если ей вообще когда-либо удастся что-либо выразить, – американскую жизнь; форма – архитектура Джона Доу, если бы такая существовала, не означала бы ничего иного, кроме Джона Доу. Я не лгу, когда говорю вам, что Джон Доу шепелявил, вы не лжете, когда слушаете мои слова, он не лгал, когда шепелявил; так отчего же вся эта лживая архитектура¹⁰²? По­чему архитектура Джона Доу выдается за архитектуру Джона Смита? Разве мы нация лжецов? Думаю, что нет. Другое дело, что мы, архитекторы, – это секта криводушных людей, исповедующих культ лукавства. Итак, в творениях человека музыка есть функция музыки; форма ножа – функция ножа; форма топора – функция топора; форма мотора – функция мотора. Так же как в природе форма воды есть функция воды; форма ручья – функция ручья; форма реки – функция реки; форма озера – функция озера; форма тростника – функция тростника. Формы летают над водой и кишат под водой – это соответствующие им функции; соответствует своей функции и рыбак в лодке и так далее, далее и далее – непрерывно, бесконечно, постоянно, вечно – через сферу физического мира, ви­зуального, микроскопического и наблюдаемого через телескопы, к миру чувств, миру разума, миру сердца, миру души: физический мир человека, который мы как будто знаем, и пограничная зона мира, которую мы не знаем, – того мира молчащего, неизмеримого, сози­дательного духа, чья неограниченная функция разнообразно прояв­ляется в форме всех этих вещей, в форме более или менее ощути­мой, более или менее неуловимой; пограничная зона – нежная, как заря жизни, мрачная, как рок, человечная, как улыбка друга, мир, в котором все функция, все форма: страшный призрак, ввергающий в отчаяние разум, или, когда есть на то наша воля, великолепное откровение той силы, что держит нас невидимой, милостивой, без­жалостной, чудотворной рукой. [...]

Так есть ли форма во всем?

Форма есть во всем, везде и в каждом мгновении. В соответствии со всей природой и функцией некоторые формы определенны, иные неопределенны; одни расплывчаты, другие конкретны и четко очер­чены; у одних есть симметрия, у других только ритм. Одни абстрак­тны, другие материальны. Одни привлекают зрение, другие слух, одни осязание, другие обоняние, некоторые только одно из этих чувств, другие все или любое их сочетание. Но все формы безошибо­чно символизируют связи между нематериальным и материальным, между субъективным и объективным — между безграничным духом и ограниченным разумом. С помощью чувств мы знаем, в сущности, все, что нам дано знать. Воображение, интуиция, рассудок явля­ются лишь возвышенными формами того, что мы называем физи­ческими чувствами. Для Человека не существует ничего, кроме фи­зической реальности; то, что он называет своей духовной жизнью, — всего лишь предельный взлет его животной природы. Мало-помалу Человек своими чувствами познает Безграничность. […]

Так движется история своим бесконечным путём.