Уильям Моррис вести ниоткуда33

1891

[…]

Мы проехали еще немного, я опять взглянул напра­во и голосом, в котором звучало сомнение, промолвил:

– Да ведь это здание Парламента! Вы еще поль­зуетесь им?

Дик расхохотался и не сразу совладал с собой. Он похлопал меня по плечу и сказал:

– Я вас понимаю, сосед. Вас, конечно, удивляет, что мы сохранили это здание. Я многое знаю о нем: мой прадед давал мне книги о той странной игре, ко­торая там велась. Пользуемся ли мы им? Да, оно служит в одной части крытым рынком, а в другой складом навозного удобрения. Здание очень удобно для этих целей, так как стоит на берегу реки. Я слы­шал, что в самом начале нашей эпохи, его собирались снести, но против этого восстало некое общество лю­бителей старины, в свое время оказавшее стране ка­кие-то услуги. Это общество протестовало против раз­рушения и других зданий, которые большинством признавались негодными и бесполезными. Общество действовало так энергично и приводило такие веские доводы, что в большинстве случаев одерживало верх. Признаюсь, в конечном счете я этому даже рад, так как несуразные старые здания служат контрастом к прекрасным постройкам нашего времени. Вы увидите здесь еще несколько таких зданий. Например, то, в ко­тором живет мой прадед, и еще другое – огромное, которое называют собором святого Павла. Видите ли, нам нет необходимости сносить эти жалкие и к тому же немногочисленные сооружения, они не мешают нам, так как мы можем строиться в любом месте. И мы не боимся упадка строительного искусства, так как при постройке новых зданий, даже самых скромных, при­ходится решать немало художественных задач. Напри­мер, я лично так ценю простор внутри дома, что при необходимости готов пожертвовать для него внешней формой здания. Что касается украшений, то они впол­не допустимы в жилых домах, но неуместны в обще­ственных сооружениях – залах для собраний, рынках. Впрочем, по словам прадеда, я немного помешан на архитектуре. И в самом деле, я убежден, что энергия народа должна быть направлена главным образом на подобную созидательную работу. Ей не видно конца, тогда как в других областях человеческой деятель­ности поставлены известные границы.

[…]

– Никаких вопросов до обеда, – сказала Клара, взяла меня за руку, как сделал бы ласковый ребенок, и повела вниз по лестнице, во двор музея, предоста­вив обоим Хаммондам следовать за нами. Мы напра­вились к рынку, где я уже раньше побывал. Длинная вереница нарядно одетых людей входила туда одно­временно с нами.

Повернув в галерею и войдя в богато украшен­ную резьбою дверь, у порога которой хорошенькая темнокудрая девушка подарила всем по прекрасному букету летних цветов, мы очутились в зале, который был гораздо больше зала хэммерсмитского Дома для гостей, богаче по архитектурной отделке и, может быть, еще прекраснее. Мне трудно было оторвать взгляд от стенной живописи, а кроме того, я считал неудобным смотреть все время на Клару, хотя она этого и заслуживала. Я сразу же заметил, что сюже­ты картин взяты из древних мифов, о которых в мой век мало кто знал. Когда оба Хаммонда сели напротив нас, я сказал старику, указывая на фриз:

– Как странно видеть здесь эти сюжеты!

– Почему же, – возразил он, – вам нечему уди­вляться: здесь все знают эти сказки, они очень изящ­ны и не слишком трагичны для места, где люди едят, пьют и веселятся. В то же время они богаты забав­ными эпизодами.

– Право, я не ожидал, – улыбнулся я ему в от­вет, – найти здесь увековеченными "Семь лебедей", "Короля золотой горы", "Верного Генриха" и другие, собранные Якобом Гриммом, интересные сказки глу­бокой старины, казавшиеся слишком наивными даже в его время. Я думал, что вы-то, наверно, совсем за­были такие ребяческие темы.

Старый Хаммонд тоже улыбнулся и ничего не сказал, зато горячо вмешался Дик:

– Что вы хотите сказать, гость? Я считаю, что и эти картины, и сами сказки прекрасны. Когда мы детьми гуляли в лесу, за каждым кустом, за каждой излучиной реки нам мерещились персонажи сказок и каждый дом в поле был для нас домом сказочного короля. Помнишь, Клара?

– Да, – сказала она, и мне показалось, словно легкая тень скользнула по ее лицу. Я хотел было заго­ворить с нею, но в это время к нам подошли, улыбаясь, хорошенькие девушки и, приветливо щебеча, как ма­линовки в листве, стали подавать нам обед.

Что касается обеда, то он, так же как и завтрак, был прекрасно приготовлен и сервирован с изяществом, которое доказывало, что те, кто его готовил, интересо­вались своим делом. Причем меня не поразило обилие еды или ее изысканность. Все блюда были просты и превосходного качества. При этом нам объяснили, что обед был не праздничный, а самый обыкновенный.

Мне, любителю средневекового искусства, чрез­вычайно понравились посуда и серебро. Но клубный завсегдатай девятнадцатого века нашел бы сервиз грубоватым. Посуда была из покрытого глазурью фа­янса, очень красиво расписанная. Фарфора было мало, большей частью – безделушки в восточном стиле. Стеклянная посуда, нарядная и изящная, была очень разнообразна по форме, однако имела шерохо­ватую поверхность, уступая в отделке производству девятнадцатого века,

Убранство зала и мебель были под стать убранству стола: прекрасная форма, богатый орнамент, но без той тонкости работы, которой достигали "красноде­ревцы" моего времени. При этом – полное отсутствие того, что в девятнадцатом веке называли "предмета­ми комфорта", то есть громоздких, бессмысленных ве­щей. Таким образом, я за этот день не только полу­чил много прекрасных впечатлений, но еще и пообе­дал в столь приятной обстановке.

Когда мы кончили обедать и сидели уже за бутыл­кой отличного бордо, Клара снова вернулась к воп­росу о сюжетах настенной живописи, будто этот раз­говор смутил ее покой. Она взглянула на картины и сказала:

- Чем объяснить, что мы, живущие такой интерес­ной жизнью, принимаясь писать стихотворение или картину, редко обращаемся к современности? А если это и бывает, автор старается, чтобы его произведе­ние возможно меньше походило на действительность. Разве мы не стоим того, чтобы писать самих себя? Почему ужасное прошлое так любопытно для нас, когда его воспроизводят живопись или поэзия?

Старый Хаммонд улыбнулся.

– Всегда так было, и, думаю, всегда так будет. Впрочем, это можно объяснить. Да, в девятнадцатом веке, когда было так мало искусства и так много раз­говоров о нем, существовала теория, что искусство и художественная литература должны отражать ре­альную жизнь. Но на деле это не осуществлялось. Авторы, как только что отметила Клара, всегда ста­рались замаскировать, преувеличить, идеализировать или другим способом изменить действительность. В конце концов трудно было понять, изображают ли они современность или времена фараонов.

– Да, – сказал Дик, – вполне естественно, что фантастика нас увлекает. Ведь в детстве, как я толь­ко что сказал, мы любим воображать себя кем-то дру­гим и в каком-то ином месте. Вот почему нам нравят­ся и эти картины. Так и должно быть!

– Ты попал в точку, Дик! – сказал Хаммонд, – Произведения фантазии создает та часть нашей нату­ры, в которой что-то сохранилось от детства. В дет­стве время для нас тянется медленно, и нам кажется, что его хватит на все что угодно! – Он вздохнул и с улыбкой добавил: – Давайте порадуемся, что к нам вернулось наше детство. Я пью за настоящие дни!

– За второе детство! – тихо произнес я…

[…]

Старик, которого звали Генри Морсом, после обеда и отдыха повел нас на большую выставку произведе­ний промышленности и искусства, начиная с послед­них дней машинного периода и кончая настоящим вре­менем. Он показывал нам экспонаты и давал по­дробные объяснения. Интерес представляли скверные изделия машинной выделки (которая была особенно распространена вскоре после упоминавшейся ранее гражданской войны³⁴). Выставка демонстрировала по­степенный переход к ручному труду. Но, конечно, сперва существовали рядом оба способа производства, и новая система труда входила в жизнь очень медленно.

– Вы должны помнить, – сказал наш антиквар, – что ручная работа не была следствием материальной необходимости. Напротив, к тому времени машины были настолько усовершенствованы, что могли выпол­нять почти все нужные работы. И, конечно, многие в то время и еще раньше привыкли думать, что ма­шина окончательно вытеснит ремесло. Это казалось несомненным. Но было и другое мнение, гораздо менее логичное, преобладавшее среди богатого класса до эпохи освобождения. Оно не исчезло сразу и после наступления новой эпохи. Это мнение, как видно из всего, что мне пришлось читать, казалось тогда на­столько естественным, насколько теперь оно кажется нелепым. Оно сводилось к тому, что вся обыкновенная работа, необходимая для повседневной жизни, будет исполняться автоматическими машинами, энергия же самой просвещенной части человечества будет направ­лена на высшие формы искусства, а также на науку и изучение истории. Не правда ли, как странно, что эти люди вовсе не считались со стремлением к пол­ному равенству, которое мы признаем теперь необхо­димым условием существования счастливого общества? Я ничего не ответил и глубоко задумался. У Дика тоже был очень серьезный вид.

– Странно, сосед? – сказал он наконец. – А я как-то слышал от моего деда, что единственной целью всех людей, вплоть до нашего времени, было избегать работы. Вернее, они считали это своей целью. Конечно, повседневная работа, исполняемая ими по необходи­мости, была более тягостной, чем та, которую они – как им казалось – сами себе выбирали.

– Это правда, – сказал Морсом. – Во всяком слу­чае, они скоро поняли свою ошибку и увидели, что, полагаясь на одни только машины, могут жить лишь рабы и рабовладельцы.

Здесь горячо вмешалась Клара:

– Не было ли это заблуждение порождено раб­ской жизнью, которую люди тогда вели? Жизнью, по­буждавшей смотреть на все одушевленные и неоду­шевленные предметы, на так называемую "природу", как на нечто отличное и отдельное от человека? Для людей, так рассуждавших, было естественно думать, что они могут поработить "природу", раз они считали, что природа – нечто находящееся вне их.

– Верно, – сказал Морсом, – и они не знали, что им делать, пока в народе не зародилось враждебное чувство к механизированной жизни. Оно впервые воз­никло еще до Великой перемены среди людей, имев­ших досуг подумать о таких вещах. Чувство это росло незаметно. И тогда работа, казавшаяся развлечением, начала понемногу вытеснять механическую работу, которую когда-то надеялись в лучшем случае свести к минимуму, хотя и не отменить совершенно.

– Когда же совершилась эта новая революция? – опросил я.

– Это движение начало проявляться в середине века, следующего за Великой переменой, – сказал Морсом. – Машину за машиной постепенно отставля­ли, убедившись, что она не может производить худо­жественных изделий и что спрос на произведения искусства все более и более растет. Посмотрите, – сказал старик, – вот кое-какие изделия того време­ни – грубые и пока не изящные – произведения руч­ного труда. Но они прочны и показывают, что над ними трудились с удовольствием.

– Они очень любопытны, – заметил я, взяв в руки один из образцов фаянсовой посуды, которые показы­вал нам антиквар. – Мне кажется, они ничуть не по­хожи на работу дикарей или варваров, но все же на них, сказал бы я, легла печать отвращения к "ци­вилизации".

– Да, – сказал Морсом, – вы не должны искать здесь чего-либо тонкого. В этот период вы не могли бы требовать большего от человека, который по суще­ству был рабом. А вот взгляните, – сказал он, проведя нас немного дальше по залу, – как мы впоследствии постигли тайны ремесла и присоединили высшую утон­ченность к свободе нашего воображения.

Я смотрел и не мог надивиться красоте, разнообра­зию и богатству фантазии в работах людей, которые наконец научились воспринимать жизнь как удоволь­ствие, а удовлетворение обыденных потребностей че­ловека считать работой, достойной лучших представи­телей человеческого рода. Я молча размышлял и на­конец сказал:

– Что же придет потом? Старик засмеялся.

– Не знаю, – ответил он, – поживем – увидим!

[...]